Глава 3. «Всегда полный значенья»

Мир как бы вливается в широкое отверстие воронки тысячами раздражителей, влечений, зовов; внутри воронки идёт непрестанная борьба, столкновение; все возбуждения вытекают из узкого отверстия в виде ответных реакций организма в сильно уменьшенном количестве. Осуществившееся поведение есть ничтожная доля возможного. Человек всякую минуту полон неосуществившихся возможностей. Эти неосуществившиеся возможности нашего поведения, эта разность между широким и узким отверстиями воронки есть совершеннейшая реальность, такая же, как и восторжествовавшие реакции.

Л. С. Выготский

 

Александр Романович Лурия (Факты из биографии)

 

А. Р. Лурия (1902—1977) — крупнейший советский психолог, доктор психологических и медицинских наук, действительный член АПН РСФСР (1947), АПН СССР (1968), член Национальной академии наук США, Американской академии наук и искусств, Американской академии педагогики, почётный доктор университетов Лестера (Англия), Неймегена (Голландия), Люблина (Польша), Тампере (Финляндия), Брюсселя (Бельгия), почётный член французского, британского, швейцарского, испанского психологических обществ. Ломоносовская премия первой степени (1967) за работы по нейропсихологии — новой науки, создателем которой он является.

Автор более 300 научных работ и 30 монографий. Основные труды (кроме нейропсихологии) — исследования нарушений высших психических функций при локальных поражениях мозга.

С 1923 г. ведёт большую и успешную педагогическую работу в различных учебных заведениях страны, с 1945 г. — профессор МГУ.

Был вице-президентом Международного союза научной психологии.

 

Несколько предваряющих слов

В середине мая 1978 г. я получил письмо на бланке Рокфеллеровского университета. Но написано оно было по-русски. Профессор Майкл Коул, директор Лаборатории сравнительного изучения познавательной деятельности человека сообщал, что он вместе со своей женой Шейлой, журналисткой по профессии, заняты сейчас редактированием автобиографии недавно скончавшегося Александра Романовича Лурии, что они надеются закончить эту работу в ближайшие два-три месяца и тогда пришлют текст книги в Москву, чтобы советские психологи внесли в неё необходимые коррективы. «Мне было бы чрезвычайно приятно, — писал профессор Коул, — если бы и вы нашли время прочесть рукопись. В ходе многочисленных бесед с Александром Романовичем, вы, бесспорно, получили хорошее представление о его работе, поэтому ваши комментарии могут придать повествованию дополнительную точность».

Теперь книга эта вышла в свет и читатели получили возможность познакомиться с воспоминаниями одного из самых крупных советских психологов о своём более чем полувековом пути в науке. Я же хочу добавить к ней некоторые важные, на мой взгляд, детали и эпизоды, процитировать некоторые высказывания и документы, которые А. Р. Лурия по присущей ему скромности не включил в свою автобиографию. Александр Романович никогда не любил говорить о своей известности — я помню, например, как он с возмущением жаловался мне по телефону на то, что его имя в одной из журнальных статей поставили в один ряд с именами великих учёных Павлова и Шеррингтона. Но на самом деле нет сегодня в мире специалиста по исследованию мозга, который не изучал бы его труды. «Ему удалось сделать то, что удавалось лишь очень немногим, — создать, прочно закрепить и распространить целое новое научное определение, новую отрасль знания — нейропсихологию» — так заключил своё вводное слово к воспоминаниям Лурии, опубликованным в московском журнале «Знание — сила» А. Н. Леонтьев.

 

«Всегда полный значенья» (Документальная повесть об А. Р. Лурии)

Дом души»

 

Здесь нужно, чтобы душа была тверда,

Здесь страх не должен подавать совета.

Данте Алигьери. «Божественная комедия»

 

...Мы шли длинными больничными коридорами и каждая палата рассказывала нам свою историю — и все они назывались историями болезни.

Эта девушка ещё сегодня утром была красивой и молодой. Сейчас у неё осталась лишь её молодость. Плетью висит левая рука, недвижна и левая нога, но прежде всего видишь её лицо — болезненно перекошенное, с высоко поднятым углом рта. Ритуальное «на что жалуетесь?» режет слух сильнее обычного. На что жаловаться этой девушке, которую так не пощадила судьба? Жизнь ей кажется сплошной мукой и бессмыслицей, и тысячу раз проклянёт она ту руку, что оперировала её несколько часов тому назад...

Но что это?! «Спасибо, ни на что, со мной всё в порядке, — пробивается сквозь микрофон слабый голос, — и память, и самочувствие... да и руки, и ноги, всё хорошо. Что же всё-таки беспокоит? Да вот лежать надоело... Меня скоро выпишут домой? Мне на лекции надо».

— Обширная опухоль, лобные доли пришлось удалить почти полностью. Лобные больные — единственно счастливые больные,— говорит мне Александр Романович в коридоре, и мы продолжаем свой путь.

...Немолодой мужчина смотрит на нас доброжелательно, ободряюще, как на робких посетителей, пришедших с легко выполнимой просьбой.

— Я слушаю, — говорит он, — в чём ваше дело?

— Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени? — спрашивает Лурия, глядя на свои часы.

— Думаю, часов пять, — если вас это интересует.

— Почему вы так думаете?

— Да вот вы все торопитесь куда-то, конец работы, очевидно.

— Торопимся? — вежливо удивляется Лурия. — Вот как? Куда же, как вы полагаете?

— К главному конструктору, должно быть, назначена планёрка по новому изделию, — отвечает наш собеседник.

«Речь полностью сохранена, фонематический слух не нарушен, повторение слов и фраз безукоризненное, все формальные процессы — праксис позы, пространственный праксис, интеллектуальные процессы удовлетворительны... При этом полностью дезориентирован в месте и времени, находясь в клинике, полагает, что по-прежнему работает в Подольске в своей прежней должности... рационализирует, компенсируя сохранной логикой грубые нарушения эмоциональной сферы... кривая памяти — очень низкая, с истощением: 4—6—6—6—5—4—3.

Оценка: вся картина характерна для медио-базального поражения передних отделов мозга с явным вовлечением глубинных структур».

Пока я листаю историю болезни, Лурия долго и тщательно исследует больного. Легко отвечает на сложные вопросы бывший главный инженер большого предприятия; с некоторым затруднением складывает и вычитает он двузначные числа; трудно приходится, если надо пересказать коротенькую историю после того, как вслед за ней была прочитана ещё одна, столь же незамысловатая; и уж совсем не под силу ему простучать пальцем по столу те простые ритмы, которые отбивает Лурия. С достоинством, как и подобает руководителю, сидит перед нами в своём воображаемом служебном кабинете пожилой человек, сортируя по группам детские картинки и зачем-то запахивает то и дело свой тёплый синий халат, отчего ещё больше становятся видны его голые ноги, бледные, все в венозных прожилках.

— Это один из самых необыкновенных больных, — говорит мне в коридоре Лурия.

Раз за разом повторяется тщательно продуманный ритуал обследования — такой простой с виду, такой отточенно экономичный и всеохватывающий по сути. Невинные вопросы, детские задачки, пустяковые задания чередуются в строгой, тщательно соблюдаемой последовательности. «Поднимите брови, нахмурьте их. Пощёлкайте языком, поцокайте, посвистите. Покажите, как целуются. Как плюются. На один стук поднимите правую руку, на два левую. Погрозите, поманите, помешайте чай. Закройте глаза, протяните руку, сожмите в кулак, ответьте: что в него положено — ключ, расчёска или карандаш? Повторите: «би—ба—бо, бо—би—ба, ба—би—бо». Теперь: «сшит колпак не по-колпаковски, надо его переколпаковать, но никто его не переколпакует». Покажите ключом карандаш. От 31 отнимите 17. Назовите, не задумываясь, семь красных предметов. Теперь — семь, начинающихся с буквы «т». Постучите два раза по два удара, три раза — по три...»

И так далее, раз за разом, с каждым новым пациентом одно и то же, словно загадочная мистерия, набор бессмысленных действий и поступков, нелепых вопросов и ответов. Нет, весь ритуал обследования больного — каждый жест, каждый звук — служит одной лишь цели: десятками различных и до тонкостей отработанных способов проникнуть в тайны нарушенной психики. И вся процедура изложена в тоненькой брошюрке «Схема нейропсихологического исследования» издательства МГУ, учебное пособие для студентов, 40 страниц. По году напряжённейшей работы на страницу.

...Стучат ритмы, отбиваемые больными; складываются в стопки картинки; поднимаются правые и левые руки, то сжимая в кулак, то растопыривая пальцы; пересказываются сюжеты; толкуется смысл пословиц; из четырёх слов выбирается одно, лишнее по смыслу; рисуются геометрические фигуры; решаются арифметические задачи... Я словно вижу кадры киноленты, снятой в совсем уже сверхсовременном стиле — без внешней логики, без внутренней связи. И становится не по себе от этой жуткой режиссуры, я хочу найти ту нить, что объясняет, как рядом с сохранной логикой уживаются разрушенные эмоции, как утерянная память сочетается со страстным стремлением её вернуть, как может разумное существо оставаться абсолютно равнодушным к трагедии своей жизни. Но главное, что хочется мне знать — как, каким озарением проникают здесь, в Институте нейрохирургии им. Бурденко, в потаённые глубины мозга. Как — без рентгена, энцелографа, вообще как будто безо всякой аппаратуры...

 

Из архива А. Лурии.

«Кимовск, 1 февраля 1974 г.

 

Глубокоуважаемый и дорогой Александр Романович! Получил Ваше новогоднее письмо, за что искренне благодарен. Пересылаю три тетради по почте. В нашем городе с некоторых пор нет кожаных тетрадей, и пришлось писать на простых, сшив их по четыре. Но это не беда. Трудно было вспоминать о своём раннем детстве, школьничестве, институтском времени, о войне— в училище, на фронте. От этих воспоминаний после ранения осталась у меня мизерная доля — какая-нибудь тысячная, а может быть и меньшая во много раз, эта доля...»

Я не открываю безвестного героя. Ведущие газеты всего мира, не тая восхищения перед стойкостью духа и мужеством советского офицера Льва Засецкого, познакомили своих читателей с его удивительной судьбой. «Ньюсуик», «Гардиан», «Санди телеграф», «Нью-Йорк геральд трибюн», американские, английские, французские, итальянские, даже австралийские издания поместили десятки рецензий на книгу профессора А. Р. Лурии «Потерянный и возвращённый мир». Александр Романович рассказал в ней об этом своём пациенте, которого он наблюдал более тридцати лет. Книга вышла на многих языках, и во многих странах нашла благодарных и взволнованных читателей.

Мне повезло больше других: я знаком и с её автором и с её героем.

 

Из дневников Л. Засецкого.

 

«Во время прогулок... теряю ориентацию, часто блуждаю у „себя под носом”... Свой дом никак не найду, возвращаюсь сто раз обратно — запутался совсем, не пойму, куда мне идти и где мой дом: очертания его забыл, даже улицы все позабыл, по каким мне идти домой...

Я пробую вспомнить, а где же находится юг, север, восток, запад по солнцу, но я не могу почему-то определить теперь и даже затрудняюсь в такой момент понять, куда движется солнце — влево или вправо, и я даже путаю запад с востоком, не мог вспомнить, как понимается восток и запад. Вот странное дело, я не могу ориентироваться на местности, не могу ориентироваться в пространстве...

Почти два года, как живу в городе, но почему-то не могу запомнить даже ближайшие места. Поэтому я всегда хожу по улицам вокруг и около — вблизи Парковой... Ну, а другие улицы, переулки, проезды, которых в Кимовске тоже порядочно, я и не думаю запоминать или вспоминать...

Да, летят месяцы, летят годы, а я всё по-прежнему хожу по заколдованному кругу времени и не могу прорвать этот круг, не могу вырваться из него».

Третичные отделы называют ещё «зонами перекрытия», потому что здесь, на стыке затылочной, височной и теменной областей мозга, в этом напряжённейшем пограничном районе, сводятся воедино данные о мире, полученные от главных, самых умелых и верных «агентов» мозга — зрения, слуха, осязания. «Перекрываясь», данные эти создают полную и точную картину того, что происходит вокруг.

Если разрушена первичная зрительная кора, человек перестаёт видеть. Когда погибает вторичная кора этой же части мозга, зрение остаётся отчётливым и ярким, но только собрать в своем сознании целые предметы из отдельных частей становится невозможным: колесо... ещё колесо... две длинных трубки... наверное, велосипед?.. а на самом деле больному показывают очки.

И как же в принципе построены другие части мозга — слуховая, осязательная кора. Но за тысячелетия эволюции в мозге у человека образовался еще слой третичной коры. Его почти нет даже у человекообразных обезьян, да и у ребёнка он созревает лишь к четырём-семи годам.

«Что меняется, когда части этого отдела коры разрушаются осколком или пулей, кровоизлиянием или опухолью?

Зрение человека может оставаться относительно сохранным; только если осколок прошёл через волокна «зрительного сияния» (пучки нервных волокон, по которым проходят к коре зрительные возбуждения, располагаются в виде изящной петли, за что и получили столь красивое название.— К. Л.), разрушив часть из них, в зрении появляются пустоты, слепые пятна, выпадает целая часть (иногда половина) зрительного поля. Человек продолжает воспринимать отдельные предметы — ведь «вторичные» отделы зрительной коры остались сохранными. Он может и воспринимать предметы на ощупь, слышать звуки, воспринимать речь. И все же что-то очень важное оказывается у него глубоко нарушенным: он не может сразу, объединить впечатления в единое целое, он начинает жить в раздробленном мире.

Он ощущает своё тело: рука, ещё рука, нога, ещё нога... Но которая рука — правая?.. а где левая? Нет, он не может сразу разобрать... Для этого нужно разместить руки в системе пространственных координат, отличить правую сторону от левой. Он начинает застилать кровать, но как положить одеяло — вдоль или поперёк? И как надеть халат: какой рукав правый, а какой левый? И как понять, какое время показывают стрелки на часах?

Ведь «3» и «9» в совершенно одинаковых точках, только одна слева, а другая справа. А как определить «правое» и «левое»? Нет, каждый шаг в этом мире начинает становиться таким сложным... Человек с таким поражением начинает жить в раздробленном внутреннем мире: он не может вовремя найти нужные слова, оказывается не в состоянии выразить в словах свою мысль, начинает испытывать мучительные трудности, пытаясь понять сложные грамматические отношения; не может считать; всё, чему он научился в школе, вся система его прежних знаний распадается на отдельные, не связанные друг с другом куски».

И дальше всё так же детально, с точностью, которая не может не изумлять, рассказывает А. Р. Лурия в «Потерянном и возвращённом мире» о страшных последствиях, к которым привёл тот злосчастный выстрел 2 марта 1943 г. Странный, пугающий мир, в котором обречён жить Засецкий, становится столь ощутимо реальным, что порой невольно откладываешь книгу... Но чтобы понять, как удалось её автору написать некоторые самые сухие, научные, но в то же время и самые поразительные во всей книге страницы, мне пришлось прочесть много других книг и статей, куда более специальных, довольно регулярно ходить на лекции, вести долгие беседы с Лурией и его сотрудниками, аспирантами и докторантами из разных городов и стран. Кое-что я смог увидеть и сам — в Институте нейрохирургии им. Бурденко и в клинике, куда мы привозили Льва Александровича Засецкого из Кимовска. Однако всё это — и прочитанное, и услышанное, и увиденное — почти наверное предстало бы передо мной лишь своей внешней стороной, прошло бы во многом мимо сознания, если бы я не сумел познакомиться с основами нейропсихологии — научной дисциплины, возникшей в нашей стране в 30-е годы.

Известно, что оба мильтоновских поэтических шедевра «Потерянный рай» и «Возвращённый рай» невозможно понять в полной мере, не зная в тонкостях Ветхого и Нового завета. Точно так же «Потерянный и возвращённый мир», книга, хотя и написанная для самого широкого круга читателей, по-настоящему открыта лишь для тех, кто причастился откровений нейропсихологического учения. Сейчас это просто и доступно: стоит лишь пойти в библиотеку и взять с книжной полки «Основы нейропсихологии». (Если продолжать сравнение, то эту книгу за её краткость и афористичность, строгость стиля, поэтичность и фундаментальность я должен был бы назвать «Библией нового учения».) Но всего каких-нибудь тридцать лет назад никто и не подумал бы даже от врача требовать, чтобы он выполнил невозможное — узнал, что именно стряслось с мозгом больного. Путей к тому не было. Сегодня нейропсихолог, если он обладает достаточным опытом, в течение часа-полутора, проводя внешне несложные тесты, умеет поставить диагноз — в какой части мозга больного случилась беда.

Но сколько этих частей? Чем они заняты? Как из совместной их работы «набирается» необходимая функция мозга?

Это и есть учение о трёх блоках, сердцевина нейропсихологии. Символ её веры соблазнительно изложить в виде катехизиса, вопросов и ответов, — литературной формы популяризации, выдержавшей испытание временем.

 

Из катехизиса нейропсихологии.

Из скольких частей состоит мозг?

Из трёх блоков.

Строго ли это деление?

Нет, но работа мозга столь сложна, что такое упрощение допустимо. Можно оказать и так: любой вид психической деятельности обязательно требует, чтобы в работу включились именно эти три функциональных блока, эти три основных аппарата мозга.

Что представляет собой первый блок, где расположен, как его имя?

Он называется «энергетическим блоком» или «блоком регуляции тонуса и бодрствования» и занимает глубинные отделы мозга, сформировавшиеся раньше других. Задача его — принять сигналы возбуждения, приходящие от процессов обмена веществ внутри организма и от органов чувств, улавливающих информацию о событиях, происходящих вне его, затем переработать эти сигналы в вереницу импульсов и постоянно посылать их мозговой коре, потому что без них она «засыпает».

Чему можно уподобить первый блок?

Источнику энергии, блоку питания любого электронного устройства.

Что случается, если этот блок повреждён?

Нарушается павловский «закон силы»: второстепенные, неважные сигналы не тормозятся, пустяковая мыслишка может заслонить главную идею, мозг теряет избирательность — как приёмник, в котором на волну одной станции накладываются сигналы от других. Тонус коры снижается, память истощается.

Как поставить диагноз: «повреждён первый блок»?

Назовите десять слов и просите их повторить. Больной вспомнит четыре. Назовите ещё раз. Он вспомнит шесть. Потом — всё меньше и меньше: пять, четыре.

Кривая памяти с истощением: 4—6—6—6—5—4—3. А нормально: 4—6—8—10—10—10...

Что есть второй блок? где он? зачем он?

Он зовётся «блок приёма, переработки и хранения информации», расположен в задних отделах больших полушарий и сам состоит из трёх подблоков — зрительного (затылочного), слухового (височного) и общечувствительного (теменного). Строго говоря, сюда входит ещё и вестибулярный аппарат. Блок этот имеет иерархическое строение — первичные, вторичные и третичные отделы в каждом из подблоков. Первичные дробят воспринимаемый образ-мир — слуховой, зрительный, осязательный — на мельчайшие признаки: округлость и угловатость, высота и громкость, яркость и контрастность. Вторичные синтезируют из этих признаков целые образы. Третичные объединяют информацию, полученную от разных подблоков, т. е. от зрения, слуха, обоняния, осязания.

Что будет, если раздражать чем-либо эти отделы?

В зависимости от того, какой отдел затронут. Первичный вызовет элементарные ощущения — мелькающие световые точки, окрашенные шары, языки пламени, отдельные шумы и тоны. Когда электрод прикоснулся ко вторичным отделам, человек видит сложные законченные зрительные образы, слышит мелодии, отрывки фраз, песен. Третичные же отделы дают сценоподобные галлюцинации — целые картины, полные некоторого смысла, словно отрывки киноленты с чётким изображением и ясным звуком.

Остался ещё третий блок. Как он связан с информацией, получаемой мозгом?

Никак.

Если действовать на него током, что испытает человек?

Ничего.

Какова же тогда его роль, где его место и как его имя?

Его роль решающе важна. Имя ему — «блок программирования, регуляции и контроля». Он расположен в лобных долях мозга, и если участок этот у человека нарушен, то он лишается возможности поэтапно организовать своё поведение, не умеет перейти от одной операции к другой, личность его поэтому распадается, и он сам не осознает этого.

 

Из истории болезни № 3712.

«Младший лейтенант Засецкий, 23 лет, получил 2 марта 1943 г. пулевое проникающее ранение черепа левой теменно-затылочной области. Ранение сопровождалось длительной потерей сознания и, несмотря на своевременную обработку раны в условиях полевого госпиталя, осложнилось воспалительным процессом, вызвавшим слипчивый процесс в оболочках мозга и выраженные изменения в окружающих тканях мозгового вещества».

 

Из дневников Л. Засецкого.

«В результате ранения я всё забыл, чему когда-то учился и что когда-то знал... Я сделался в полном смысле слова ненормальным человеком, но только не в смысле сумасшедшего — нет, вовсе нет. Я сделался ненормальным человеком в смысле утраты огромного количества памяти... В моём мозгу всё время путаница, неразбериха, недостатки и нехватки. Я нахожусь в каком-то тумане, словно в каком-то полусне тяжёлом, в памяти ничего нет, я не могу вспомнить ни одного слова, лишь мелькают в памяти какие-то образы, смутные видения, которые быстро появляются и так же быстро исчезают, уступая место новому видению, и ни одного из них я не в состоянии ни понять, ни запомнить... Мне кажется почему-то, что я брожу во сне по какому-то заколдованному замкнутому кругу, из которого не видно для меня выхода... я был убит в 1943 году, 2 марта...»

 

Из предисловия к книге «Потерянный и возвращённый мир».

«...Пишущий эти строки не является в полной мере автором этой книги. Автором является её герой.

Передо мной лежит кипа тетрадей, пожелтевших, самодельных тетрадей военного времени и толстых, в клеёнчатых обложках тетрадей последующих лет мирной жизни.

В них почти три тысячи страниц. На них герой книги затратил четверть века работы — изо дня в день, из часа в час, пытаясь записать историю своей жизни, последствия своего страшного ранения.

Он собирал свои воспоминания из мелких осколков, мелькавших без системы, пытаясь уложить их в стройную последовательность. Он испытывал мучительные затруднения, вспоминая каждое слово, собирая каждую фразу, судорожно пытаясь схватить и удержать мысль.

Иногда — в удачные дни — ему удавалось за целый день написать страницу, много — две, и тогда он чувствовал себя совершенно истощённым.

Он писал, потому что это была его единственная связь с жизнью, единственный способ не поддаться недугу и остаться на поверхности. Это была его единственная надежда вернуть что-либо из потерянного. Он писал с мастерством, которому мог бы позавидовать любой психолог. Он боролся за жизнь.

...Страницы дневника героя, который он сам сначала назвал „История страшного ранения”, а потом „Опять борюсь...”, написаны в разные периоды. Он начал свой дневник на второй год после ранения и писал на протяжении четверти века, всё снова и снова возвращаясь к отдельным эпизодам.

Пишущий эти строки попытался со всей доступной ему тщательностью изучить удивительный документ. Он расположил его страницы в хронологическом порядке, ретроспективно восстанавливая историю ранения по записям больного, и попытался затем дать характеристику тех глубочайших изменений в сознании, которые были вызваны пулей, разрушившей важные для нормальной работы участки мозга.

Он присоединил к этому свои непосредственные наблюдения, которые он, как специалист своей отрасли науки, вёл больше четверти века — сначала в госпитале военного времени, потом — на протяжении многих лет в условиях клиники. Он сдружился со своим героем; он понял, какую блестящую жизнь разрушило это ранение; у него возникло желание поделиться с другими теми переживаниями и мыслями, которые сложились у него за годы работы.

И вот эта маленькая книга. Книга, которая в значительной части написана человеком, для которого написание каждой строчки было результатом титанических усилий и которому удалось собрать целые картины своего мира, раздробленного на тысячи отдельных кусков.

В этой книге нет ни строки вымысла. Каждое её положение проверено сотнями наблюдений и сопоставлений...

А. Лурия».

 

Из архива А. Лурии.

«Пенсильванский университет,

Филадельфия,

Кафедра психологии 13 сентября 1973 г.

Профессору А. Р. Лурия Кафедра психологии Московский университет Москва, СССР.

Дорогой профессор Лурия, я только что кончил читать Вашу книгу в переводе на английский и необыкновенно тронут ею и благодарен Вашему пациенту Засецкому. Документ, которому он посвятил двадцать пять лет необычайно напряжённых усилий, совершенно уникален и бесценен. Он дал возможность психологам заглянуть в такие глубины работы мозга и протекания психических процессов, каких они не могли бы достичь и за сотни лет научных исследований. Ваша книга станет настольной для каждого из моих студентов.

Я бы очень хотел, чтобы Вы передали мистеру Засецкому это моё мнение о его труде и сказали бы ему от моего имени, что хотя он, может быть, думает, что смысл его жизни исчез в тот момент, когда пуля вошла в его мозг, но для тысяч психологов и неврологов, которые стремятся постичь тайны мозга, и для всех будущих поколений людей, само существование которых как вида может зависеть от успеха подобных исследований, те кошмары, что ему приходится переносить — драгоценный дар, не имеющий цены. Многие, окажись они на месте мистера Засецкого, и не обладая в той мере, в какой он, чувством человеческого достоинства, совершили бы самоубийство или полностью ушли бы в себя, в свой мир отчаяния. Но, благодаря своей блестящей одарённости и сверхчеловеческому упорству, Засецкий сумел сделать свою жизнь необычайно важной и ценной для всего человечества. Я чрезвычайно счастлив тем, что принадлежу к тому же, что и он виду, населяющему Землю, — виду людей... Хотя немецкая пуля разрушила его мир, он сумел сделать больший вклад в науку, чем все исследования всех неврологов, вместе взятых.

Извините меня, что я не могу написать Вам по-русски, и позвольте поблагодарить Вас за то, что Вы сделали написанное Засецким достоянием всего мира.

Искренне Ваш

Дж. Леви, профессор».

 

Из газеты «Гардиан» от 5 мая 1973 г.

«Большинство из нас на его месте остались бы беспомощными инвалидами, Засецкий же решил взять жизнь за горло — подобно Бетховену, но только в ещё более драматической ситуации».

 

Из письма, полученного американским издательством «Бэизик Букс», выпустившим «Потерянный и возвращённый мир».

«Дорогой мистер Засецкий, я считаю, что Вы — великий учёный. Мой мозг тоже повреждён, правда, далеко не так сильно, как Ваш. Но я все-таки знаю, что Ваши описания своего ужасного положения совершенно точны.

Ваш друг Мэрилин Райс.

6 октября 1975 г.

США, Вашингтон»

 

* * *

 

Кимовск — городок небольшой, на шоссе нет даже никакого указателя, и дорогу от Тулы приходилось отыскивать, спрашивая прохожих. Вообще говоря, цель поездки — отвезти Льва Александровича Засецкого в Москву, в Клинику нервных болезней Первого мединститута — пришло время провести новые обследования и новый курс восстановительного обучения. Кроме того, очень хотелось разобраться в одном вопросе. Вот как заканчивал свое письмо к Лурии Засецкий — эти строки не давали мне покоя:

«...из боязни треволнений и беспокойств, от которых могут возникнуть ещё худшие припадки, я так и не стал добиваться возврата первой группы инвалидности, которую мне сняли ещё в 1959 г. в Кимовске (местном) ВТЭКе, и до сих пор пользуюсь второй группой инвалидности. Так мне спокойнее, раз сам не могу шевелить своей головой больной.

Вот, пожалуй, и всё, что хотел писать, отправляя Вам три тетради по почте. А пока до свидания. С глубоким уважением

Ваш больной Засецкий,

1 февраля 1974 г.»

 

Что такое произошло в 1959 г., отчего кимовские врачи сочли, что состояние больного Засецкого улучшилось? И нельзя ли сегодня вновь вернуться к рассмотрению этого вопроса?

Заместитель председателя кимовского горисполкома Вячеслав Георгиевич Митюшкин знал, оказывается, Засецкого ещё до войны — вместе учились в тульском институте. Но о том, что у него сняли первую группу инвалидности, Засецкий ему не рассказывал. Как выяснилось, дело это зависело не от исполкома, а от горвоенкомата.

...В военкомате» нас уже ждала Клава Глаголева, перед ней лежала карточка воентехника 1 ранга Засецкого Л. А. Больше ничего, к сожалению, в Кимовске не оказалось, другие документы посланы в архив в Тулу. Она даже несколько удивилась: «Засецкий — да он такой разумный, сообразительный, прекрасно говорит, без малейших затруднений, я его часто вижу, и на инвалида, тем более первой группы, он совсем не похож. Но, конечно, как только вернётся он из Москвы через месяц, сразу доложу военкому, устроим переосвидетельствование».

Поначалу слова эти показались кощунственными: «Прекрасно говорит... такой разумный». Да что же в самом деле надо, чтобы человека признали инвалидом — не способным к труду человеком? Но потом, дома у Засецкого, когда за столом шла беседа и Лев Александрович принимал в ней ещё более активное, пожалуй, участие, чем его мать и сестра, и после, по дороге в Москву, когда мы, чтобы скоротать время в пути, говорили на самые разные, порой очень непростые темы, одна и та же мысль приходила в голову. Ведь и действительно, есть правда в словах молодой сотрудницы кимовского горвоенкомата. Поразительно, как много смогли сделать с повреждённой памятью и сознанием опыт и умение Лурии и его сотрудников в той клинике, в которую он вновь едёт, — и, наверное, не меньше удастся сделать и на этот раз. Но как? В чём тайна?

 

* * *

 

Вернувшись домой, я достал кассету с записью доклада Лурии в Обществе психологов — мне хотелось вновь услышать, как он говорит о рождении нейропсихологии — научного метода, исправляющего самые, казалось бы, безнадёжные повреждения.

 

Из доклада А. Р. Лурии.

«...Моё сегодняшнее выступление посвящено самой ранней истории советской психологии. Хочу предупредить, что оно будет насквозь субъективным, иначе говоря, я стану опираться не на какие-нибудь печатные источники, а на собственные воспоминания. Если в них окажется слишком много личного, прошу заранее извинить меня... Примите во внимание, что я уже вступил в тот возраст, когда любые сообщения носят документальный характер и служат, таким образом, истории.

Я начал свой путь в науке с того, что получил прочное, длительное и совершенно безоговорочное отвращение к психологии. Почему я здесь, в Институте психологии, перед ведущими психологами страны, начинаю со столь странного заявления доклад о науке, которой отдал не один десяток лет? Чтобы понять это, нужно посмотреть, какой была психология в то время, когда я начинал работать, — кстати, такой и осталась классическая психология за рубежом до нашего времени.

В первый послереволюционный год я поступил в Казанский университет на довольно странный факультет, который сначала назывался юридическим, потом стал факультетом общественных наук и на котором, скажем, социологию читал профессор церковного права. Я в то время очень интересовался историей различных социальных течений, особенно утопического социализма, и у меня, как у всех молодых людей шестнадцати-семнадцати лет, возник ряд проектов, безусловно невыполнимых. Прежде всего мне захотелось написать некую книгу, которая состояла бы из трёх частей. Первая часть должна отвечать на вопрос о том, как возникают идеи, вторая — как они распространяются и третья — как действуют. Как видите, очень скромный замысел для начала. Естественно, весьма скоро он тихо скончался, и говорить бы о нём не стоило, если бы замысел этот не побудил бы меня обратиться к психологическим источникам и не стал, таким образом, толчком к возникновению у меня стойкого отвращения к психологии, сохранившегося, не скрою, в значительной мере до сих пор.

А могло ли быть иначе? Я обратился к лучшим авторам — Вундту, Эббингаузу, Титчнеру и прежде всего к Гефдингу. Вы знаете эти работы и согласитесь, наверное, со мной, что ничего живого в этих книгах нет, нет там никакой истории идей, никаких фактов о распространении и уж тем более воздействии на людей. Ни в этих, ни в каких других книгах по психологии тех времён и намёка не было на живую личность, и скучища от них охватывала человека совершенно непередаваемая. И я для себя сделал вывод — вот уж наука, которой я никогда в жизни не стану заниматься!

Но я в это время все ещё не отказался от своего дерзкого замысла и обратился к другим источникам, непсихологическим, надеясь хоть там почерпнуть нечто о свойствах идей. Я прочёл книжку известного в то время экономиста Брентано «Опыт теории потребностей» и перевёл её с немецкого — ведь там речь шла о потребностях, которые движут человеческим поведением, а это уже было весьма близко к интересовавшим меня проблемам.

Потом я встретился с несколькими весьма интересными людьми. В Казани оказался ассистент знаменитого нашего историка Роберта Юрьевича Виппера, доцент Кругликов. Он высказал ряд мыслей, очень созвучных моим, которые поддержали моё неприятие психологии. Кругликов написал даже книгу «В поисках живого человека», которую я издал, будучи председателем студенческого общества, носившего название «Ассоциация общественных наук». Это была очень живая книжка, выражавшая полную неудовлетворённость вот этой безжизненной, безличностной, скучной психологией.

Лабораторией психологии в нашем университете тогда заведовал некто Сотонин, который абсолютно ничего интересного собой не представлял, но он держался близкой моему сердцу мысли, что психология должна быть клиникой здорового человека. Я тоже издал его книгу «Темпераменты» — главным образом ради содержавшихся в ней критических замечаний по поводу этой скучной, угнетающей, пустой классической психологии.

Мне попалась далее книга, которую никто из вас никогда в жизни не видел, и я сейчас, даже в этой аудитории не без опасения пускаю её по рукам — вместе с другими книгами, о которых я сегодня уже говорил или ещё буду говорить. Этот библиографический раритет написан профессором Николаем Александровичем Васильевым. Называется он «Лекции по психологии, читанные в 1907 году на Казанских высших женских курсах». Васильев был очень интересный человек — философ, фантазёр, но он страдал маниакально-депрессивным психозом. Когда болезнь отпускала его, он читал великолепные, блистательные лекции — частью по психологии, частью по философии, издавал прелюбопытные исследования. Он, например, написал книгу «О воображаемой политической экономии», в которой задался вопросом, что было бы, если бы люди не старались купить подешевле, а продать подороже, но, наоборот, стремились дешевле продать, дороже купить. Васильев построил такое фантастическое общество и показал, что в принципе оно ничем не отличалось бы от нашего. Так вот, в той книге, которую вы сейчас рассматриваете, можно встретить большие разделы о мозге, очень интересные рассуждения о личности — а читаны эти лекции, заметьте, в начале века.

Я, к сожалению, не учился у профессора Васильева, а встретился с ним по очень занятному поводу. Дело в том, что в поисках живых источников психологии я, с