Глава 2. «Личностью не рождаются»

 

Вся наша жизнь, труд, поведение основаны на широчайшем использовании опыта прежних поколений, не передаваемого через рождение от отца к сыну... Если я знаю Сахару и Марс, хотя ни разу не выезжал из своей страны и ни разу не смотрел в телескоп, то очевидно, что происхождением своим этот опыт обязан опыту других людей, ездивших в Сахару и глядевших в телескоп.

Л. С. Выготский

 

Алексей Николаевич Леонтьев (Факты из биографии)

 

А. Н. Леонтьев (1903—1979) — известный советский психолог, действительный член АПН РСФСР (1950), АПН СССР (1968), почётный член Венгерской академии наук (1973), почётный доктор Парижского университета (1968). В 1924 г. окончил Московский университет, с 1941 г. — профессор МГУ, с 1945 г. — заведующий кафедрой психологии философского факультета МГУ, с 1966 г. — декан факультета психологии МГУ. Ленинская премия (1963) за книгу «Проблемы развития психики». Ломоносовская премия первой степени за книгу «Деятельность. Сознание. Личность» (1975).

Основные труды по генезису, биологической эволюции и общественно-историческому развитию психики.

Возглавлял делегации советских учёных на 14, 15, 16 и 17-ом Международных психологических конгрессах, был президентом 18-го Международного конгресса, в 1957—1976 гг. избирался членом исполкома Международного союза научной психологии.

 

Несколько предваряющих слов

 

Случилось так, что я оказался последним в длинном ряду интервьюеров, на вопросы которых так много раз отвечал за свою долгую жизнь Алексей Николаевич Леонтьев. Он медленно восстанавливал силы после болезни, но выглядел бодрым и энергичным. Мысль, что эта беседа последняя, не приходила в голову.

Тогда, летом 1978 г., мы приехали к нему домой вместе с профессором Эвальдом Васильевичем Ильенковым, одним из крупнейших наших философов, проявлявшим глубокий интерес к психологии. Алексей Николаевич, предупреждённый, разумеется, заранее о цели нашего визита, не стал тем не менее подбирать какие-либо книги, статьи или выписки. Память его не нуждалась в подобных вспомогательных средствах — история тех далёких лет, когда складывалась советская психология, жила в ней все эти годы, подвергаясь постоянному анализу и порой переосмыслению. Мои вопросы не показались, видимо, трудными А. Н. Леонтьеву: он говорил ровно и почти не прерываясь. А речь ведь шла о вещах крайне сложных и важных: о нынешнем состоянии дел в мировой психологической науке и о тех причинах, которые к нему привели.

Много лет спустя, когда Алексея Николаевича уже не было в живых, В. П. Зинченко, один из его учеников, прочитал запись этой беседы. Так появились на свет те несколько страниц, что предваряют собой в этой книге последние размышления Алексея Николаевича Леонтьева о судьбах своей науки, адресованные широкому читателю.

 

Последнее интервью

 

А. Н. Леонтьев — один из моих учителей. Память о нём насчитывает более полувека. Поэтому, спустя десять лет со времени его кончины, я с волнением прочитал последнее, практически неизвестное интервью Алексея Николаевича. В нём многое не договорено, но это ведь не исповедь. Спросить невозможно, дополнить или сократить — безнравственно. Поэтому ограничусь комментарием и постараюсь быть максимально объективным, укажу на недоговорённости и на положения, с которыми не могу согласиться. Не сделать этого — значило бы не уважать ни А. Н. Леонтьева, ни себя.

Личностью действительно не рождаются — ею становятся. Это постоянная работа, непрерывный процесс самосозидания, часто драматический, порой трагический. А. Н. Леонтьев всю жизнь развивал и отстаивал гуманистическую и оптимистическую идею самостановления личности, полемически заостряя её против концепций, рассматривающих личность как продукт биографии и тем самым оправдывающих фаталистическое понимание судьбы человека. «Обыватель так и думает: ребёнок украл — значит станет вором! Личность способна воздействовать на своё собственное прошлое, что-то переоценивать в себе, что-то отвергать в себе, словом, она способна сбрасывать с себя груз своей биографии», — писал он[23].

Нет, личностью, конечно, всё же рождаются, но рождаются в культуре. Именно культура, по словам одного из крупнейших русских философов П. А. Флоренского, есть среда, растящая и питающая личность.

Об этом полезно напомнить в связи с тем, что личность самого А. Н. Леонтьева формировалась в эпоху совершенно необыкновенного взлёта российской культуры первых десятилетий уходящего века. И он сам, и многие его сверстники, коллеги и соратники до конца дней сохранили на себе печать взрастившей и вскормившей их культуры. Не менее важно, что эта печать лежала и на их трудах. Хотя конечно же А. Н. Леонтьеву, как и многим другим, приходилось «сбрасывать с себя груз своей биографии». Точнее будет сказать, — не сбрасывать, а упрятывать, утаивать его, маскировать фигурами умолчания, витиеватым, порой эзоповым языком, неправедными оценками «зарубежной реакционной психологии» или «отечественных идеалистов», навязанным цитированием трюизмов и т. д. и т. п.

Все эти формы психологической и социальной защиты не проходили бесследно, а становились если и не убеждениями, то схематизмами сознания, которые оседали не только в его рефлексивных, но и в бытийных слоях. Эти схематизмы сохранились и в последнем интервью А. Н. Леонтьева, хотя, разумеется, не в том виде, в каком они откристаллизовались в эпоху культа личности. Справедливости ради следует сказать, что многие публикации А. Н. Леонтьев сознательно не включил в свою книгу «Проблемы развития психики» (М., 1959), многое в ней отредактировал или, точнее, «вычистил». Если пользоваться образом Д. Гранина, он не был Зубром[24]. Это, конечно, не следует рассматривать как упрёк в его адрес, тем более, что и сейчас с Зубрами в науке дела обстоят не лучшим образом. Не очень ясно, как восстановить эту породу в научном сообществе психологов, да и не только среди них. Так или иначе, но некоторые существенные вещи А. Н. Леонтьев либо вытеснил из памяти, либо умолчал о них намеренно.

Нельзя, например, согласиться с его оценкой роли в нашей науке Г. И. Челпанова и оценкой дореволюционного периода деятельности Института экспериментальной психологии Московского университета (ныне Институт общей и педагогической психологии АПН СССР). А. Н. Леонтьев учился у Г. И. Челпанова и был его сотрудником. Он много раз говорил о нём с большим пиететом. Более того, А. Н. Леонтьев рассказывал, что когда Георгий Иванович вынужден был уйти из созданного им института, то он пришёл к нему и сказал, что уйдёт вместе с ним. На что Челпанов ответил: «Вы ещё молодой человек, у вас впереди вся жизнь, и вы ещё не созрели для того, чтобы принимать вполне сознательные решения». Леонтьев остался в институте. Если бы он ушёл, то едва ли стал бы учеником и сотрудником Л. С. Выготского. Ирония судьбы в том, что не прошло и десяти лет, как А. Н. Леонтьев вместе с Л. С. Выготским и А. Р. Лурией вынужден был покинуть институт психологии, атмосфера в котором стала ужасной.

Тридцатые годы были самыми мрачными в жизни этого учреждения. Во главе института стояли такие «борцы за чистоту рядов», как П. И. Розмыслов, В. Н. Колбановский, Ф. И. Георгиев. Ни один из них не имел психологического образования. Работать в институте культурным людям стало опасно. На этом фоне оценки Г. И. Челпанова, данные А. Н. Леонтьевым в интервью, не могут быть признаны справедливыми ни с субъективной, ни тем более с объективной точки зрения. Г. И. Челпанов был создателем психологической культуры размышлений о душе. Челпанов — человек, обладавший громадной научной интуицией, несомненным педагогическим даром и широчайшей культурой. Г. Г. Шпет, Н. И. Жинкин, Б. М. Теплов, А. А. Смирнов, П. А. Шеварев и многие другие его сотрудники испытали на себе влияние его личности. Но не только. Они пришли в созданный им в 1912 г. (на средства купца С. И. Щукина) Институт экспериментальной психологии и получили возможность проводить исследования на уникальной для того времени экспериментальной технике, изготовленной на заводах Цейса.

Как нам сейчас не достаёт таких «идеалистов» во главе наших институтов и не только психологических!

Мало того. Идеалист Челпанов ведь писал не только о душе. Он издал первый в нашей стране учебник экспериментальной психологий. Он научил К. Н. Корнилова, сменившего его на посту директора института, измерять время реакции человека, а тот решил, что в этом вся психология, и попытался создать своё учение о ней, назвав его реактологией. Не вина Челпанова, что К. Н. Корнилов не усвоил уроков о душе.

Значительно более верной и прозорливой оказалась оценка Челпанова великим антипсихологистом И. П. Павловым, штрафовавшим своих сотрудников за употребление психологической терминологии. Замечательно в беседе то место, где А. Н. Леонтьев описывает реакцию И. П. Павлова на известие о том, что Г. И. Челпанов более не директор института психологии. Павлову не нужны были психологи, которые делали бы его работу, но только хуже, поэтому-то он в начале 30-х годов обратился именно к Г. И. Челпанову с предложением об организации психологического отдела в Колтушах.

И. П. Павлов превосходно понимал и не раз говорил, что мышление — это не рефлекс, это другой случай. Правда, за ним остались (из песни слова не выкинешь) рефлексы цели и свободы и характеристика художников как типов с преобладанием первой сигнальной системы, т. е. близких к животному типу (?!). Видимо, И. П. Павлову для дальнейшего развития исследований высшей нервной деятельности человека понадобилась психологическая культура, и он её искал не в обещанной новой марксистской психологии (она ведь ещё только должна была быть построена), а в той психологии, которая ему была известна и к которой он относился с уважением.

Что касается оценки деятельности Института психологии К. А. Тимирязевым, приводимой в интервью, то это «впечатления из окна его квартиры», и нет никаких данных о том, что он хотя бы раз побывал в институте и взглянул на него изнутри.

Культурной закваски, данной этому институту Г. И. Челпановым, Г. Г. Шпетом, Л. С. Выготским, А. Р. Лурия, Н. А. Бернштейном, да и самим А. Н. Леонтьевым, хватило на многие десятилетия. К сожалению, в последние годы эта культура стала катастрофически хиреть, хотя он и поныне в силу своих замечательных традиций остаётся в глазах психологов-профессионалов парадным подъездом отечественной психологии.

Стоит обратить внимание ещё на один схематизм сознания, который обнаружил себя в интервью. Это проблема методологического монизма и плюрализма. Она требует пояснения. В первые годы Советской власти многие искренне хотели преобразовать научные направления, где они работали, на основе философии марксизма, диалектического и исторического материализма. Эта основа была в те годы весьма интеллигентной и не походила на постыдный катехизис IV главы «Краткого курса истории ВКП(б)». Она допускала плюрализм. И все психологические дисциплины — и реактология, и психоанализ, и педология, и психотехника, и социальная психология тех лет не только ведь объявляли себя марксистскими. Они искали новые пути, ориентировались на практику новой социальной жизни и находили это новое, слишком многое из которого, к несчастью, нами утрачено. Конечно, были и наивные связки психологии и марксизма. Нужно было быть Л. С. Выготским, чтобы сказать, что он «не хочет получать марксизм на дармовщину, скроив пару удобных цитат». Но ведь был и плюрализм, о чём, кстати, свидетельствует и интервью.

После выхода «Краткого курса» и после весьма жестоких и предметных уроков все стали «марксистами на дармовщину». Марксизм перестал быть интеллигентным и научным. В. И. Ленина давно не было. Н. И. Бухарина расстреляли. И здесь нужна была интеллигентность учёных, чтобы не трансформировать дискуссию в политический донос. Но в науке уже оказалось достаточно людей, занимавшихся именно этим. И после дискуссий, а то и во время них дискутанты исчезали. Дискуссии превращались в допросы, которые проходили далеко не в академических условиях...

Плюрализм кончился, а марксизм из желанной методологической основы превратился в дубину. Л. С. Выготскому «посчастливилось» умереть своей смертью до этого, в 1934 г. А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, А. В. Запорожец, Л. И. Божович, когда в институте психологии начались дискуссии-доносы, уехали на Украину. Именно там под руководством А. Н. Леонтьева сформировалась харьковская психологическая школа. Они «спрятались» во Всеукраинской психоневрологической академии, в украинском НИИ педагогики и искренне, увлечённо, к тому же в высшей степени продуктивно строили марксистскую психологию. И в рамках этой единой, и я подчёркиваю, добровольно принятой ими марксистской основы допускался подлинный плюрализм.

Все сотрудники А. Н. Леонтьева были не только яркими индивидуальностями, но и оригинальными учёными, создателями собственных направлений и школ. Не могу сказать, что они счастливы были называть себя марксистами, как это делал раньше Л. С. Выготский. За опошленный марксизм им было всё же обидно. Но они искренне строили новую психологию. Поэтому-то в интервью, да и в других публикациях А. Н. Леонтьев гордится тем, что он со своими коллегами в 20—30-е годы закладывал основы подлинно марксистской психологии. Будучи человеком тонким и умным, он не допускал по поводу марксизма ни иронии, ни чувства юмора, даже когда ему говорили, что сейчас каждый пошляк, неуч и даже преступник называет себя марксистом.

Однажды, правда, А. Н. Леонтьев сочувственно рассказал о беседе с известным французским психологом Ж. Нюттином об отношении к психоанализу. Нюттин — достаточно весёлый человек, когда была затронута эта тема, посерьёзнел и заметил: «Разница между вашим и нашим отношением к психоанализу состоит в том, что вы оцениваете его с точки зрения, подходит ли он к вашей идеологии, а мы с точки зрения, может ли помочь психоанализ простому страдающему человеку». И хотя А. Н. Леонтьев ничего не смог возразить на это, в публикуемом интервью сохраняется старая советская идеологема отношения к 3. Фрейду, замаскированная, правда, саркастической миной.

А между тем в интервью странным образом отсутствует предмет его гордости, хотя бы краткая характеристика того, что он считает своей заслугой или заслугой Л. С. Выготского, своих учеников и соратников в сфере создания марксистской психологии. Здесь можно лишь заверить читателя, что на самом деле вклад А. Н. Леонтьева в создание новой диалектико-материалистической психологии огромен. Но нельзя при этом не вспомнить слова Л. С. Выготского о том, что мы до сих пор имеем психологию до «Капитала». Если продолжить эту аналогию, она и сейчас, после трудов Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии, С. Л. Рубинштейна и многих других скорее на уровне «Манифеста», хотя и вполне добротного. За этим манифестом немало первоклассных исследований, которые не устарели (А. Н. Леонтьев говорит об интересе к ним Запада, который сейчас во много раз увеличился), много рукописей, которые не сгорели.

Но мне бы хотелось вернуться к проблеме монизма и плюрализма в науке. В некрологе на кончину Л. С. Выготского А. Н. Леонтьев писал в 1934 г.: «Мы понимаем эту концепцию не как систему застывших истин, которую остаётся только принять или отвергнуть, но как первое, может быть, ещё несовершенное оформление открываемого ею пути. И если в ходе дальнейшего развития психологической науки многое в ней предстанет в новом свете, многое будет изменено или даже отброшено, то тем яснее выступит то положительное и бесспорное, что составляет её действительное ядро».

Примерно теми же словами А. Н. Леонтьев говорил автору этих строк в 1978 г., т. е. тогда же, когда он давал своё последнее интервью, о собственной психологической теории деятельности. Его волновала не сохранность её конкретной, возможно, несовершенной формы, а сохранность её основного концептуального ядра. Так монист Леонтьев или плюралист? Он принимал идею интериоризации и в варианте П. Жане, и в варианте Ж. Пиаже, и в варианте Л. С. Выготского, и в варианте П. Я. Гальперина, и в варианте В. В. Давыдова, а кроме всего этого, развивал собственные взгляды на соотношение внешнего и внутреннего, на соотношение противоположно направленных, идущих навстречу друг другу процессов интериоризации и экстериоризации. Его монизм касался методологии диалектического материализма — он не видел ей альтернативы ни в феноменологии, ни в праксеологии, ни в экзистенциализме. Но и в области теории, и в области эксперимента, и в области практики он готов был рассмотреть любые точки зрения, даже если они не соответствовали его взглядам.

Потому-то и сегодня его теории — в арсенале психологической науки. Например, в ФРГ есть проект издания собрания сочинений А. Н. Леонтьева не в двух томах, как у нас, а в 6 или 8 томах. В Западном Берлине в 1986 г. прошла Первая международная конференция по психологической теории деятельности, создателями которой являются А. Н. Леонтьев и С. Л. Рубинштейн. Следующая такая конференция будет в 1990 г. в Хельсинки. Начинается издание международного журнала по психологической теории деятельности. Словом, теория живёт и развивается, и мы уже, увы, не в первых рядах.

В последнем интервью А. Н. Леонтьева звучат очень суровые оценки эклектизма западной психологии, много говорится о её хроническом кризисе, методологической беспомощности и т. д. Объяснять это только схематизмом сознания было бы неправильно. А. Н. Леонтьев — европейский, причём франкоориентированный психолог. Он никогда не высказывал подобных оценок в адрес французских исследователей. Напротив, с ними его связывала многолетняя дружба, он писал предисловия к их трудам, издававшимся в СССР. Весьма мягко он относился к английской психологии, к немецкой классической психологии. Его оценки адресованы, что не всегда оговорено, преимущественно американской психологии. И здесь он разделял, порой с трудом преодолевая, пристрастное отношение французов и англичан к американцам. Надо сказать, что и американские психологи ему платили (и платят) тем же. Насколько им близки и понятны работы Л. С. Выготского, А. В. Запорожца, А. Р. Лурии, настолько от них далеки, в отличие от французов и немцев, работы А. Н. Леонтьева. Это сам по себе любопытный историко-психологический феномен, заслуживающий специального обсуждения.

Отметим ещё одну любопытную деталь. В интервью А. Н. Леонтьев с известным и, мне кажется, незаслуженным пренебрежением говорит о дореволюционной официальной университетской психологии, забывая о том, что он сам, по крайней мере начиная с послевоенных лет, стал официальным психологом в Советском Союзе. Он занимал ряд руководящих постов в Академии педагогических наук СССР вплоть до вице-президента, был президентом Общества психологов СССР, явился одним из создателей Института психологии АН СССР, не против был возглавить его и т. д. Все это позволило ему многое сделать для развития психологической науки в стране. В принципе он был просвещённый и интеллигентный учёный-администратор. С пониманием относился к другим, не совпадающим с его собственным направлениям и школам в психологии, содействовал их развитию. Однако как официальный психолог он не мог не идеологизировать психологическую науку, не мог не принимать всерьёз даже нелепые с точки зрения нормального учёного указания, связанные с различного рода перестройками психологической науки. В то же время ему удивительным образом удавалось проводить принципиальную линию развития собственной концепции и традиций школы Л. С. Выготского. Именно это, несмотря ни на что, было делом его жизни. И именно этим он отличался и отличается от многочисленного племени администраторов от науки.

Размышляя об «официальности» А. Н. Леонтьева, невольно задаёшься вопросом: а что же лучше — официальность или свобода? Абстрактный ответ, конечно, ясен и без размышлений. Но когда вспоминаешь конкретные условия его жизни, то все оказывается вовсе не так однозначно. А. Н. Леонтьев был блестящим экспериментатором, проницательным практиком и умудрённым теоретиком. Безусловно, в условиях свободы ему удалось бы сделать много больше. Но нельзя забывать, что его «официальность» дала возможность относительно свободно развиваться всей школе Л. С. Выготского.

Чудес, конечно, не бывает — школе после кончины её создателя жилось довольно сложно. В чём-то был и отход от замысла учителя, в чём-то ученики оказались не в состоянии развивать эти замыслы. Но не надо забывать, что Л. С. Выготский был гений, а заменить гения не под силу даже очень большому коллективу. Главное же в том, что традиции культурно-исторического исследования психики и сознания сохранились. Здесь несомненная заслуга не одного А. Н. Леонтьева, а многих других учёных. Все они не только продолжали эти традиции, но и воспитывали в них учеников.

Следует учесть: почти 20 лет традиции передавались устно. И чтобы покончить с сюжетом об официальности, нужно сказать, что в А. Н. Леонтьеве, когда он играл роль большого администратора, всегда было что-то от подростка, чувствовалось — это не всамделишное, а как бы понарошку. Когда он переставал играть, перед нами неизменно оказывался настоящий А. Н. Леонтьев— серьёзный и большой учёный, умный человек, добрый советчик, легко увлекающийся интересной идеей, легко втягивающийся в обсуждение экспериментальных замыслов и результатов.

В последние годы жизни А. Н. Леонтьев болезненно относился к проблеме философского осмысления основ психологии. Для того были объективные основания, к возникновению которых он был причастен и сам. Отделения психологии в ряде университетов по инициативе прежде всего А. Н. Леонтьева выделились из философских факультетов и стали самостоятельными факультетами. Это привело к ослаблению связей между философами и психологами, к снижению философской культуры последних. На факультетах появился ряд специализаций (социальная, медицинская, детская, педагогическая, инженерная психология), что естественно уменьшило интерес к общей психологии, к теории психологии. А. Н. Леонтьев как декан факультета создал все эти кафедры и содействовал их развитию и вместе с тем испытывал определённый дискомфорт, часто повторял, что психология должна развиваться не в куст, а в ствол. Наконец, страна стала испытывать потребность в создании самых разнообразных психологических служб. Кадров недостаточно, а свято место пусто не бывает. В психологию ринулись люди без психологического образования, например инженеры и математики, и стали строить модели человека, даже модели личности. Чуть позже в психологию хлынули физиологи и стали объявлять мозг предметом психологии. Это одна из причин появления различных форм редукционизма в психологии, по поводу которого сетует А. Н. Леонтьев. Таких форм тем больше, чем больше число неудачников из разных областей науки притекает в нашу науку.

Я сам был бы рад, если бы все сказанное можно было объяснить болезнями роста, а опасения А. Н. Леонтьева, высказанные более десяти лет назад, — старческим брюзжанием (пользуюсь его выражением), но, к сожалению, это не так. Его опасения имели основания, а сейчас они сбываются. В психологии, даже академической и университетской, резко упал профессионализм. Боюсь, что в нашей науке отставание набирает ускорение или, ещё хуже того, что мы едем не в ту сторону. Причём речь идёт не о нашем сто раз уже упоминавшемся отставании от Запада, а об отставании от самих себя. Идеи школы Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурии более успешно и энергично развиваются в Европе, в США, в Японии.

У нас после смерти А. Н. Леонтьева началось наступление на школу Выготского. Симптомы были ещё при его жизни, он это знал. Во главе всех коллективов, где велась работа в русле идей школы, были поставлены чуждые ей люди, способные хорошо выполнять разрушительные функции, но неспособные к конструктивным шагам, пусть даже вне её идей. Системноадминистративный подход, возобладавший в психологии, привёл к бессистемной эмпирии. Наука ведь мстительна. Если учёный пренебрегает теорией, меняет, выражаясь психологическим языком, когнитивный вектор на утилитарно-практический или организационный, то в итоге не получается ни теории, ни эксперимента, ни практики. Впрочем, это особый сюжет, требующий специального разговора.

Вот те размышления, навеянные последним интервью Алексея Николаевича. Не все они светлые, есть и грустные, но такова жизнь. Нам, ученикам, его не хватает, как не хватает и других наших учителей: А. Р. Лурии, А. В. Запорожца, Д. Б. Эльконина, при жизни которых сохранялся высокий нравственный климат в науке. При их жизни мало кто мог позволить себе делать стыдные вещи. Они все же представляли культурно-историческую школу психологии. Уверен, что она останется не только в нашей истории, но и в нашей культуре.

 

«Личностью не рождаются»

 

Опыт — учитель, очень дорого берущий за уроки, но зато никто не научает лучше его.

Т. Карлейль

 

— Хотелось бы, чтобы Вы, Алексей Николаевич, в самых общих чертах обрисовали нынешнее состояние психологии, не смущаясь тем обстоятельством, что Ваше мнение может оказаться пристрастным. Взгляд человека, чьими руками во многом создавалась нынешняя психологическая наука, представляется куда более ценным, чем некое «средне-взвешенное» суждение.

 

— Главное, что, на мой взгляд, характеризует нынешнюю мировую психологию, — это гигантская пропасть между горами, монбланами ежедневно накапливаемых фактов в суперсовременных, оснащённых прекрасным оборудованием лабораториях, и жалким, я бы даже сказал нищенским состоянием теоретического, методологического фундамента нашей науки. Слова эти в полной мере — я бы мог даже ещё ужесточить свои формулировки — относятся лишь к западной, прежде всего американской психологии, но и у нас дела обстоят далеко не так благополучно, как хотелось бы.

Парадокс состоит в том, что нужда в психологических исследованиях растёт лавинообразно. Фирмы, заводы, государственный аппарат, армия — буквально все спешат обзавестись собственной психологической лабораторией. Число публикаций, естественно, увеличивается — в одних только Соединённых Штатах выходит около сорока периодических изданий, целиком посвящённых психологической проблематике. Делается немало тонких, умных и полезных работ — и все это на фоне удивительной методологической беспечности. Острая, неотложная потребность сегодняшней психологии — найти теоретические ориентиры, без которых даже самые лучшие конкретные исследования неизбежно остаются близорукими, не связанными между собой, не ведущими к единой цели.

Кризис теории возник не вчера — вот уже почти столетие мировая психология вынуждена жить в таком противоестественном для любой науки состоянии. Система психологических знаний переживает целый век беспрерывного раскалывания, в результате которого образуются трещины, куда проваливается сам предмет этой науки. Сначала деление прошло по линии гуманитарная —естественнонаучная, описательная — объяснительная психология. Затем одно за другим появились в западноевропейской и американской науке направления, обещавшие произвести в психологии долгожданную революцию в теоретических основах. Бихевиоризм, возникший в Америке в начале века, провозгласил своим девизом: «Предмет психологии — это поведение, а не сознание». Тезис был столь нов и многообещающ, что заговорили о спичке, поднесённой к бочке с порохом: казалось, старая психология вот-вот взорвётся. И действительно, с появлением нового учения сами собой развалились школы структурализма (которая считала главной задачей психологии экспериментальное изучение структуры сознания), функционализма (она ставила перед собой цель понять, как человек приспосабливается к изменчивой среде, какие психические функции вступают при этом в игру), не говоря уже о вюрцбургской школе (она перенесла акцент с поведения испытуемого на производимые им действия), к тому времени уже исчерпавшей свои возможности.

Школы распались — и что же? Долгожданной теоретической революции всё равно не произошло, потому что бихевиоризм, который до сих пор остаётся главным направлением в американской психологии, так и не смог связать воедино отдельные исследования. Гештальт-психология, родившаяся почти одновременно с ним, но не в Америке, а в Германии, казалось, открыла наконец некий генеральный принцип, способный вывести психологическую науку из тупика. Её призыв изучать высшие психические процессы как целостные структуры — гештальты, не выводимые из отдельных простейший первоэлементов, — был услышан многими психологами, отчаявшимися построить «науку о реальных человеческих существах» на пути элементаристского, «атомистического» анализа. Но и эта психология целостностей не смогла разрешить вопиющего противоречия между все увеличивающейся огромностью экспериментального материала и более чем скромностью его осмысления. Потому, быть может, столь много психологических голов закружилось от фрейдизма, сулившего им заветную точку опоры — на этот раз в виде бессознательного в человеческой психике, — с помощью которой удастся перевернуть психологию и сделать её жизненной наукой. Но и тут учёных ждало разочарование.

С той поры появилось множество других школ и школок, менее претенциозных и с большим «периодом полураспада». Небрежение общепсихологическими работами, скепсис в отношении философского осмысления проделанного пути, упорно насаждавшиеся фактологизм и сциентизм — направления, на знамени которых был начертан бескрылый лозунг: «Факты, только факты и ничего, кроме фактов», — не давали даже самым светлым умам подняться до исследования действительно кардинальных вопросов психологии. Более того, западные психологи стали даже гордиться своей теоретической растерянностью, разорванностью исходных предпосылок.

Возникло удивительное явление — научное обобщение руками рабочего человека, переплётчика: отдельные главы психологических книг писались с разных позиций, а имя редактора такого труда становилось именем автора. Именно такой подход считается, скажем, у американских психологов наиболее плодотворным. Недавно в этой связи случился забавный казус. В США вышла работа одного советского психолога, и в редакционном предисловии к ней было сказано несколько тёплых слов об авторе, в том числе и то, что он «чрезвычайно эклектичен» в изложении материала. Нам с Александром Романовичем Лурией пришлось утешать обиженного автора, убеждать его, что издатели хотели на свой лад похвалить его, ибо в их устах «эклектичность» значит «широта кругозора, способность одновременно воспринимать несколько разных учений», одним словом — комплимент коллеге.

 

— Но легко можно понять и автора, советского учёного, привыкшего считать, что в науке должно исходить из единых философских установок, а эклектика — это мешанина концепций и подходов, свидетельство незрелости мысли.

 

— Да, советская психология не пошла по пути методологического плюрализма, т. е. множественности исходных концепций, которым гордится — но гордится вынужденно, ибо давно известно, что «много подходов — значит нет подхода», — западная психология. Уже в первые послеоктябрьские годы у нас начались настойчивые поиски новых путей в психологии, решения основных её проблем на единой, марксистской основе. Процесс этот был поначалу весьма непрост. Ведь в дореволюционной России психология едва теплилась. Современному читателю трудно представить себе обстановку, существовавшую в дореволюционной русской психологии и сохранившуюся у нас в стране некоторое время после Октября. Но именно она и должна служить «точкой отсчёта», когда мы размышляем о развитии советской психологической науки и о той роли, которую сыграли первые годы её становления.

Хотя в дореволюционной России существовала серьёзная традиция материалистического понимания психики, созданная трудами революционных демократов, идеями И. М. Сеченова, научными вкладами И. П. Павлова, В. М. Бехтерева, А. А. Ухтомского и других естествоиспытателей и врачей, официальная психология — та, которая усиленно насаждалась в университетах и преподавалась во всех гимназиях и духовных учебных заведениях, была резко отгорожена от влияния этой традиции. Господствовавшая в официальной психологии атмосфера была откровенно идеалистической и крайне консервативной. Даже со стороны привлекавшихся в ней опытных данных она оставалась, за редкими исключениями, подражательной, более всего следовавшей за работами немецкого психолога-кантианца В. Вундта. По сравнению же с состоянием мировой психологии в целом, которая испытывала с начала века заметное оживление, психологическая наука в дореволюционной России оставалась глубоко провинциальной.

Не принесло никакого прогресса и открытие в предреволюционные годы при Московском университете Института экспериментальной психологии, возглавлявшегося известным профессором Георгием Ивановичем Челпановым, убеждённым идеалистом, который пытался "приручить" экспериментальную психологию, активно развивающуюся в то время, не дать ей стать материалистической. Хотя созданный институт по оснащённости приборами, по лабораторному оборудованию был самым, видимо, богатым в мире, но результаты его работы оказались крайне скромными, ибо Челпанов, по его собственным словам, стремился доказать, что экспериментальная психология не ведёт к материализму...

Челпанов был необыкновенно знающим, эрудированным человеком, по его самому популярному в то время учебнику, выдержавшему пятнадцать изданий (и удостоенному, кстати сказать, премии московского митрополита Макария), изучали психологию все русские образованные люди, а его знаменитая монография "Мозг и душа", имевшая подзаголовок "Критика материализма и очерк современных учений о душе", читалась в своё время запоем. Но возглавляемый им институт по своей направленности был весьма отсталым. Впечатление об этом научном учреждении недвусмысленно высказал в своё время К.

А. Тимирязев, который в одной из своих статей писал: "В раздумье подхожу к окну. Перед ним уже третий год возвышается трёхэтажное здание... И представляется мне, будто культивируемая в этом здании, под ферулой философии, наука похожа на какую-то жалкую собачку, водимую на привязи служанкой теологии". В той же его статье мы находим и многозначительное указание на то, что здание, о котором идёт речь, "пользуется особым поощрением предержащих властей".

Кроме московского института, правда, в России в начале нашего столетия создавались психологические лаборатории в Петербурге, Казани, Юрьеве (ныне Тарту), Харькове, но вклад русской психологической науки в мировую был очень мал — я могу назвать лишь одну работу, соответствовавшую тогдашним мировым стандартам, выполненную Николаем Николаевичем Ланге, профессором Новороссийского университета, опубликованную у нас и в Германии, да и то это было весьма небольшое исследование. На Первом международном психологическом съезде из русских учёных участвовали почти целиком одни физиологи.

Такова была общая научная обстановка в официальной психологии, культивировавшейся в царской России. Хотя среди её представителей шла порой довольно острая полемика, но она отнюдь не нарушала их консолидированности в главном: в борьбе с материализмом. И вообще в тогдашних условиях никакая академическая критика, даже самая резкая, сколько-нибудь радикально изменить её идейную направленность не могла. Для этого нужно было прежде сломать ту политическую машину, которая её всемерно поддерживала.

Характерно, что после Октябрьской революции в той глухой провинции, которая официально именовалась психологией, ничто в первое время не изменилось. О психологии в те первые послереволюционные годы мало кто думал. Как и прежде, университетскую подготовку психологов возглавлял Г. И. Челпанов, только что была переиздана его книга "Мозг и душа", посвящённая критике материализма, вышло 15-е издание его учебника. В главном психологическом центре страны, в московском Институте экспериментальной психол