II. «СЛАВА БОР/»: СТИХОТВОРЕНИЕ ИЗ СНА

1. Невозможно представить ничего более восхитительного, чем морское путешествие из Одессы в Геную зимой, с короткими, но очаровательными остановками в Константинополе, Смир­не, Афинах, в портах Сицилии и на западном побережье Ита­лии... Нужно быть обывателем, лишенным любого эстетиче­ского чувства, чтобы не прийти в восторг от великолепия Бос­фора или не откликнуться всей душой, увидев следы истории в Афинах...

Таким было морское путешествие, в котором я имела счас­тье участвовать в возрасте двадцати лет вместе с моей семьей в 1898 году.

После долгого и трудного рейса из Нью-Йорка в Стокгольм, затем в Санкт-Петербург и Одессу было настоящим удоволь­ствием [une veritable volupte'] покинуть мир городов, шумных улиц, дел — и, короче, отойти от земли.— и очутиться в мире волн, неба и тишины... Я провела часы у края палубы корабля, мечтая, разлегшись в кресле. Все истории, легенды и мифы тех стран, которые я видела на расстоянии, вернулись ко мне, пе­репутываясь, растворенными в каком-то светящемся тумане, в котором реальные вещи утратили свою значимость, в то вре­мя как мечты и идеи стали фактами единственной подлинной реальности. Сперва я даже избегала компаний и была погру­жена в мечтания, где все, что мне было известно по-настояще­му прекрасного, красивого и хорошего, вернулось в сознание с новой силой и жизнью. Также я провела большую часть сво­их дней, занимаясь написанием писем отсутствующим друзь­ям, читая или царапая небольшие кусочки поэзии на память о разнообразных местах, которые мы посетили. Некоторые из этих стихотворений были довольно серьезного характера. Но по мере того, как путешествие близилось к концу, морские офицеры превосходили сами себя в доброте и любезности [se montrerent tout се qu'il у a de plus empresses et aimables], и я провела много забавных часов, уча их английскому.

Вдали от побережья Сицилии, в порту Катании я написала морскую песенку, которая, однако, лишь слегка выходила за рамки вариаций хорошо известной песни о море, вине и любви («Brine, wine and damsels fine»[810]). Итальянцы все, как правило, хорошие певцы, и один из офицеров, будучи на карауле и рас­певая ночью на палубе, произвел на меня сильное впечатле­ние и подал мне идею написать слова, которые могли бы по­дойти к его мелодии.

Вскоре после этого я сделала все, почти как в старой пого­ворке «увидеть Неаполь и умереть», так как в Неапольском пор­ту я начала с того, что очень сильно заболела (хотя и не очень опасно); затем я достаточно выздоровела, чтобы сойти на берег и посмотреть главные виды города из экипажа. Эта вылазка ужасно утомила меня, и, так как мы намеревались посетить Пизу на следующий день, я вскоре вернулась на борт и рано легла спать, не думая ни о чем более серьезном, чем о хорошем виде офицеров и уродливости итальянских попрошаек.

2. Из Неаполя в Ливорно — одна ночь на корабле, во время которой я спала сравнительно хорошо — мой сон редко быва­ет глубоким и без сновидений, — и мне показалось, что голос моей мамы разбудил меня как раз в конце следующего сна, который, таким образом, имел место прямо перед пробужде­нием.

Сперва я смутно осознала слова «when the morning stars sang together»[811], которые послужили как бы прелюдией, если можно так сказать, к затрагиваемой идее творения и к могуществен­ным хоралам, разносящимся эхом по всей вселенной. Но вме­сте с беспорядком и страшными, подчас противоречивыми, ха­рактеристиками снов все это было смешано с хором из орато­рий ведущих музыкальных обществ Нью-Йорка и с неясными воспоминаниями мильтоновского «Потерянного рая». Затем медленно из этого попурри появились слова и чуть позже вы­строились в три строфы моим почерком, на листе обыкновен­ной писчей бумаги с голубыми линиями, на странице моего ста­рого поэтического альбома, который я всегда ношу с собой. В общем, они появились передо мной точно так же, как в дей­ствительности, спустя несколько минут, в моей книге.

В тот самый момент мама позвала меня: «Ну-ка, просыпай­ся! Ты не можешь спать весь день и одновременно увидеть Пизу!» Это заставило меня спрыгнуть с койки, крича: «Не разговари­вай со мной! Ни слова! У меня только что был самый красивый сон в моей жизни, настоящая поэма! Я видела и слышала слова, стихи, даже рефрен. Где моя записная книжка? Я должна запи­сать его сразу же, пока я ничего не забыла». — Моя мама, при­выкшая видеть меня пишущей все время, приняла этот каприз по-хорошему и даже восхитилась моим сном, который я ей рас­сказала, как только смогла передать его в предложениях. По­требовалось несколько минут, чтобы найти мою записную книжку и карандаш и накинуть что-нибудь из одежды; но как бы быстро это ни было, задержка была достаточной, чтобы мое мгновенное воспоминание сна начало немного угасать; так что когда я была готова писать, слова потеряли что-то в своей ясно­сти. Однако первая строфа пришла достаточно легко; вторую вспомнить было труднее, и мне стоило больших усилий, чтобы восстановить в памяти последнюю, отвлекаясь на чувство, что я представляю довольно нелепую фигуру, сидящую, словно на насесте, на верхней полке каюты. Я, полуодетая, заканчивала царапать что-то, в то время как мама подшучивала надо мной. Поэтому первая версия оставляла желать многого.

Мои обязанности гида захватили меня после этого до конца нашего длинного путешествия. Прошло не меньше нескольких месяцев, когда моя учеба в Лозанне уже вошла в норму, мысль об этом сне вернулась, чтобы преследовать меня в спокойствии одиночества. Затем я написала вторую версию своего стихо­творения, более точную, чем первая,— я имею в виду, много бли­же к первоначальному сну. Здесь я привожу обе формы[812].

ПЕРВАЯ ВЕРСИЯ

When God had first made Sound, A myriad ears sprang into being And throughout all the Universe Rolled a mighty echo: «Glory to the God of Sound!»

When beauty (light) first was given by God, A myriad eyes sprang out to see And hearing ears and seeing eyes Again gave forth that mighty song: «Glory to the God of Beauty (Light)!»

When God has first given Love,

A myriad hearts lept up;

And ears full of music, eyes all full of Beauty,

Hears of full of love sang:

«Glory to the God of Love!»

Когда впервые в мир явился Звук Божественною силой Провиденья, Сам Бог проник в новорожденный слух Вселенной. Пробудилось вдохновенье, И ясным, и могущественным эхо Пронзилось все, умеющее слышать: «Во славу Господа! Да будет Звук!»

Когда прорезал тьму извечный Свет, Глаза возникли, чтоб увидеть чудо, И мириады звуков ниоткуда Слились во всеобъемлющую песнь: «Во славу Господа! Да будет Свет!»

Когда впервые вечная Любовь По Божьей воле озарила Свет, То мириады любящих сердец Воспели жизнь, что воссоздал Творец, Симфонией без края, без начала Сама Вселенная сверкала и звучала: «Во славу Господа! Бог есть Любовь!»

ВТОРАЯ ВЕРСИЯ (более точная)

When the Eternal first made Sound A myriad ears sprang out to hear, And throughout all the Universe There rolled an echo deep and clear: «All glory to the God of Sound!»

When the Eternal first made Light, A myriad eyes sprang out to look, And hearing ears and seeing eyes Once more a mighty choral took: «All glory to the God of Light!»

When the Eternal first gave Love, A myriad hearts sprang into Life; Ears filled with music, eyes with light, Pealed forth with hearts with love all rife: «All glory to the God of Love!»

И Вечность породила Звук, И звук возник,

Все пробудив, умеющее слушать. Вселенная наполнилась звучаньем,

И громогласным эхо прокатилось: «Во славу Всемогущего Творца!»

И вечность породила Свет И Свет впервые коснулся мириадов новых глаз. И слух и зренье воплотились в глас, В могущественный хор, величественно певший: «Во славу Всемогущего Творца!»

И пробудилась в Вечности Любовь И ожил сонм пылающих сердец, Раздался мощный колокольный звон — Услышан и увиден был Творец! «Вся слава Господу! Бог есть Любовь!»

3. Никогда не будучи адептом спиритуализма и противоес­тественного (которое я отличаю от сверхъестественного), я принялась за работу спустя несколько месяцев, пытаясь обна­ружить возможные причины и необходимые условия для та­кого сна.

Что поразило меня больше всего и все еще кажется мне необъяснимой фантазией, это то, что в противоположность Моисею, в книги которого я всегда верила, мое стихотворение поставило создание света на второе место вместо первого. Воз­можно, интересно будет вспомнить, что Анаксагор тоже описал возникновение космоса из хаоса посредством вихря, который обычно не происходит, не производя звука. Но в это время я еще не изучала философию и ничего не знала ни об Анаксагоре, ни о его теориях о нус'е (nous), которые я обнаружила и подсозна­тельно им следовала. Я также была в полном неведении имени Лейбница и следствий его доктрины «deum Deus calculat fit mun- dus» — «как Бог исчислил, так в мире стало».

Но давайте вернемся к тому, что я обнаружила в отноше­нии возможных источников моего сна.

Прежде всего, есть мильтоновский «Потерянный рай», пре­красное издание которого с иллюстрациями Густава Доре есть у меня дома и которое я хорошо знаю с детства. Затем Книга Иова, которую читали вслух с тех времен, как я себя помню.

698

699

приложение. фантазии мисс миллер

 

А теперь, если вы сравните мою первую строчку с первыми сло­вами «Потерянного рая», вы обнаружите тот же размер

(—/WWW):

Of man's first disobedience...[813]

Кроме того, общая идея моего стихотворения слегка напо­минает разные отрывки в Книге Иова, а также одно или два места в оратории Генделя «Творение»[814] (которая в беспоряд­ке появилась в начале сна).

Я помню, что в возрасте пятнадцати лет я была очень взвол­нована статьей, которую мама мне прочитала, о том, что «идея создает свой собственный объект», и провела почти всю ночь без сна, заинтересованная тем, что это все может означать. С девяти до шестнадцати ле г я ходила по воскресеньям в пре­свитерианскую церковь, в которой пастор был высокообразо­ванным человеком, сейчас он президент хорошо известного колледжа. И вот одно из самых ранних воспоминаний о нем: я помню себя еще довольно маленькой девочкой, сидящей на на­шей большой скамейке в церкви и пытающейся не дать себе заснуть, не будучи в состоянии понять, что он подразумевал, когда говорил нам «Хаос», «Космос» и «Дар Любви».

С уважением к снам я вспоминаю, как однажды в возрасте пятнадцати лет, когда я готовилась к экзамену по геометрии и легла спать, будучи неспособной решить ни одной из задач. Я проснулась посреди ночи, села в кровати, повторила себе формулу, которую только что открыла во сне, и затем легла спать снова, а наутро все прояснилось у меня в голове. — Что- то очень похожее произошло с латинским словом, которое я пыталась вспомнить. — Мне также снилось много раз, что дру­зья издалека пишут мне, и это как раз перед тем, как письмо от них приходило в действительности; очень простое объяснение заключается в том, что пока я спала, я приблизительно под­считала время, когда друзья, возможно, мне напишут, и мысль

о реальном получении письма заменилась во сне ожиданием его вероятного получения. Я вывожу это заключение из того факта, что у меня было несколько снов о получении писем, за которыми не следовало их прибытия.

Чтобы суммировать мои размышления о предшествующем тем фактом, что я сочинила несколько стихотворений во вре­мя сна, сон не кажется мне таким необычайным, как показал­ся сначала. Мне кажется, что мой сон родился в результате смешения в моем сознании «Потерянного рая», Книги Иова и «Творения» с идеями вроде «Идея самопроизвольно создает свой собственный объект», «Дар любви», «Хаос» и «Космос». Прямо как маленькие кусочки цветного стекла в калейдоско­пе создают изумительные и редкие образцы, также, по моему мнению, фрагменты философии, эстетики и религии смешались друг с другом в моем разуме — под стимулирующим воздей­ствием морского путешествия и мимолетно увиденных стран, в соединении с огромной тишиной и неосязаемым очаровани­ем моря — создали этот прекрасный сон. Было только это и ничего большего*.

III. «МОТЫЛЕК COAHUV»: ГИПНОТИЧЕСКАЯ ПОЭМА

День перед отъездом из Женевы в Париж был чрезвычайно изнурительным. Я совершила экскурсию по Салеве и по воз­вращении нашла телеграмму, что я должна собрать сумки, уладить свои дела и отправляться в течение двух часов. Моя усталость была такой, что я с трудом проспала час. В женском купе было ужасно жарко. К четырем часам я отняла свою го­лову от сумки, которая служила подушкой, села и расправила свои распухшие конечности. Крошечная бабочка или мотылек билась и рвалась к свету, сверкающему через стеклянную па­нель за занавеской, качающейся вместе с движением поезда. Я легла и попыталась заснуть снова. Это мне почти удалось; так сказать, я оказалась настолько спящей, насколько возмож-

* Процитировано на английском и французском: «Се ne fut que cela et rien de plus!» (фр.); «Only this and nothing more!» (англ.).

но без полной потери самосознания. Именно тогда следующее стихотворение вдруг пришло мне на ум. Невозможно было ото­гнать его, несмотря на мои повторяющиеся усилия. Я взяла ка­рандаш и сразу же записала его.

THE MOTH ТО THE SUN[815]

I longed for thee when first I crawled to consciousness. My dreams were all of thee when in the chrysalis I lay. Off myriads of my kind beat out their lives Against some feeble spark once caught from thee. And one hour more — and my poor life is gone; Yet my last effort, as my first desire, shall be But to approach thy glory: then, having gained One raptured glance, I'll die content, For I, the source of beauty, warmth and life Have in his perfect splendor once beheld!

МОТЫЛЕКСОЛНЦУ

Я ждал тебя, когда во мне пробудилось сознание, Все сны, которые я видел беспомощной куколкой,

были о тебе.

Часто мириады моих собратьев теряют свои жизни Во имя слабой искры, однажды пойманной от тебя. Пройдет всего лишь час — и моя бедная жизнь иссякнет,

Однако мое последнее усилие, как и мое первое желание,

будет

Прикоснуться к твоей славе. Завоевав Один восхищенный взгляд, я умру счастливым, Так как и я — источник красоты, тепла и жизни, Я, прикоснувшийся к самому совершенству,

воплощенному тобой!

Это маленькое стихотворение оказало глубокое влияние на меня. Я сначала не могла найти достаточно ясное и прямое ему объяснение. Но, спустя несколько дней, подняв философскую статью, которую я прочитала в Берлине предыдущей зимой и которая привела меня в настоящий восторг, я, читая ее вслух своей подруге, наткнулась на следующие слова: «Такую же страсть испытывает мотылек к звезде, человек к Богу...» Я со­всем их забыла, но мне кажется довольно очевидным, что эти слова снова появились в моем гипнотическом стихотворении. Кроме того, пьеса под названием «Мотылек и пламя»[816], кото­рую я видела несколько лет назад, тоже пришла ко мне в голо­ву, как другой возможный источник стихотворения. Вы види­те, как часто слово Мотылек производило на меня впечатле­ние! — Я также добавляю, что весной я читала подборку сти­хотворений Байрона, которые мне так понравились, что я часто окунаюсь в них. Кроме того, обнаруживается огромная схо­жесть в рифме последних двух строк, «For I the source...» и вот этих Байрона:

Now let me die as I have lived faith

Nor tremble tho' the Universe should quake!

(Позволь мне умереть, как я жил.

И не дрожать, даже когда всколебается вся вселенная.)

Возможно, что мои частые чтения этой книги оказали на меня влияние и послужили вдохновению, что одинаково с точ­ки зрения как смысла, так и ритмической формы.

Сравнивая это стихотворение, которое пришло ко мне в полубодрствующем состоянии, с тем, которое было написано в бодрствующем состоянии, с одной стороны, и с предыдущим стихотворением (часть II), которое пришло ко мне во время крепкого сна, мне кажется, что эти три категории формируют совершенно естественную серию. Промежуточное состояние формирует простой и легкий переход между двумя крайностя­ми и, таким образом, рассеивает все подозрения о вмешатель­стве «оккультного», которое можно иметь в отношении стихо­творения, пришедшего ко мне во время сна.