Глава вторая. Благодатный дар прозорливости

 

Наряду с другими благодатными дарованиями Бог дал Тарсо дар прозорливости, благодаря чему она могла видеть происходящие сейчас или в будущем события, которые ум плотского человека не мог увидеть и наблюдать.

Тарсо созерцала и преисподний мир — ад, и мир небесный — Царство Божие. Как и всякий обладающий этим дарованием Святого Духа человек Божий, она видела вещественное творение, сердца и души человеческие, а вместе с тем — и вещи небесные. Для Тарсо, благодаря дару прозорливости, мир Божий — вещественный и духовный — был единым целым.

 

* * *

 

После того как Тарсо получила извещение свыше о своем скором преставлении, она часто говорила, иногда — понятными словами, иногда — по-юродивому, что уйдет в небесные сады, в Царство Божие.

После извещения Тарсо о ее скором «переводе на другое место» одна монахиня из другого монастыря, не в Кератее, передала ей просьбу своей игуменьи, чтобы блаженная молилась о ее сестрах, когда уйдет.

Тарсо спросила:

— Куда я уйду?

— В иной мир.

Тогда Тарсо, как отрезав, ответила:

— Мир — один.

Она нахмурилась и добавила:

— Глупости говоришь! И придет же такое в голову! С ума можно сойти, что говорят! Какая чушь! А игуменья твоя — воровка. Она меня не знает и никогда меня не видела. И при этом — убивает. Отняла у меня весь мой труд и ничего не оставила. Забрала у меня всю мою парадную гвардейскую одежду.

Очевидно, просьба игуменьи не понравилась Тарсо, так как в ней выражалось почитание в ее адрес, и блаженная сочла, что таким образом ее «миллионы» расхищаются.

 

* * *

 

Дух Божий наставлял Тарсо. А Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа[136].

Было видно, что Тарсо по своему дару прозорливости живет и движется в свободе славы детей Божиих [137]. Весь мир, мир Божий, существует в этой свободе. И поэтому для нее не существовал отдельно наш земной мир и отдельно — мир иной, небесный. Тот, кто Господень, принадлежит Господу, наставляемый Духом Божиим. И он ломает и преодолевает установленные ограниченным человеческим умом пределы бытия. Так и Тарсо. Живая в Господе, она жила там, где был Господь. А Господь пребывает везде, всё и во всём Христос [138].

 

* * *

 

Однажды две девушки приехали в монастырь и попросили, чтобы их отвели к Тарсо. Им ответили, что уже вечер и отвести их туда не могут. Тогда они попросили немного хлеба в дорогу. Им дали один хлебушек и сказали:

— Это было для Тарсо, мы его не отнесли из-за дождя, возьмите вы.

По дороге они съели половину хлеба, а другую половину выбросили из окна машины. Когда же они через несколько дней приехали к Тарсо, она им сказала:

— Мало того что вы забрали мой хлеб, так вы его еще и на дорогу выбросили.

 

* * *

 

Когда Тарсо лежала в больнице, произошел такой случай. Лечащие врачи решили, что ее ожоги зажили, и ей объявили о выписке. Но она запротестовала:

— Нет, я из больницы никуда не пойду!

Об этом сообщили профессору, и во время обхода он сказал ей то же самое: Тарсо должна выписаться из больницы, потому что выздоровела.

— Что ты говоришь, доктор? Я никуда не пойду, здесь хорошо! И сестрички за мной ухаживают, и твои парни-врачи. Я останусь здесь еще на двадцать дней. Только ты меня еще не осмотрел.

— Хорошо, я тебя сейчас осмотрю и ты пойдешь домой, если все в порядке.

— Нет-нет, не пойду.

Профессор, осмотрев ее, обнаружил, что полностью ее ожоги еще не зажили. Он признал, что лучше ей еще полежать, сколько понадобится. И оказалось,

что ей пришлось остаться в больнице еще на двадцать дней, как она и сказала.

 

* * *

 

Одна монахиня рассказывает: «Я почитала Тарсо как святую. Однажды я молилась по четкам так: Раба Божия Тарсо, помоги мне!” В то время случилось некоторым друзьям нашего монастыря посетить Тарсо, и она им сказала:

— У вас там одна монахиня с Крита (а ей никто не говорил, откуда я родом) все время меня бьет. Чего ей от меня нужно? Разве она не знает, какая я слабая?

И она показала свои худые, каку скелета, руки.

— Чего она от меня хочет? Что я могу ей дать?

В другой раз, когда мы собирались к Тарсо, игуменья нам сказала:

— Не относитесь к ней, как к гадалке. Поезжайте, чтобы услышать от нее что-нибудь полезное для души.

Как только мы добрались до Тарсо, она нам сказала:

— Вы что, за гадалку меня принимаете?»

 

* * *

 

«Мы вместе с женой часто бывали у Тарсо. Обычно мы ей что-нибудь приносили — фрукты, сахар, кофе и тому подобное. Однажды мы приехали к ней, привезя с собой кофе и сахар. Но Тарсо ни за что не хотела это брать, несмотря на наши настойчивые просьбы. Она была неумолима, сказав:

— У меня нет благословения!

Эти слова привели нас в недоумение. Мы задумались: кто же это ей не дает благословения? Уехали мы от нее немного огорченные, нам было любопытно: что это за благословение, из-за которого она не взяла наш подарок?

На обратной дороге, обсуждая поведение Тар- со, мы увидели старичка, который пас десяток овец. Без долгих разговоров мы отдали кофе и сахар этому человеку. Как только он взял их в руки, нам стало понятным поведение Тарсо. Невозможно описать ту радость, с которой этот человек принял подарок, и те благодарности, в которых он перед нами рассыпался. Нам стало ясно, что Тарсо, по своей прозорливости, увидела его тяжелое положение, узнала о его нужде. Отказавшись от нашего подарка, она перенаправила его этому старику».

 

* * *

 

«Однажды, когда мы приехали к Тарсо с двумя нашими сыновьями, она сказала одному из них:

— Ты — сын архитектора.

Это замечание мы тогда не смогли себе объяснить. Теперь, после его успехов в богословских науках, нам понятно, что она говорила о его будущих занятиях богословием, которое является “зодчеством Святого Духа”, как писал об этом преподобный Максим Исповедник[139]. А другому она сказала:

— Ты — сын Владыки.

Наверное, она предвидела, что он посвятит себя служению Церкви. А нам она выразительно сказала:

— Этот сын ваш — не ваш сын. Он пономарь, держащий свечу».

 

* * *

 

«Однажды, после нашей беседы у ее каливы, Тарсо нас немного проводила. Когда она возвращалась к себе, мы, провожая ее взглядом, сказали себе: жаль, что у нас нет фотоаппарата, а то бы мы ее сфотографировали. В следующий наш приезд она нам сказала:

— Они хотят меня фотографировать... Что вы делать будете с этой фотографией? Разве у вас нет Матушки Божией?»

 

* * *

 

Один святогорский иеромонах, который много раз бывал у Тарсо, рассказывает: «Она меня видела в первый раз и ничего обо мне не знала — ни кто я, ни откуда. Мы были одни. Присели под открытым небом возле ее кельи. Стояла зима, февраль. Было очень холодно. Она меня посадила на солнышке, а сама села в тени и смотрела в землю. Мне очень захотелось узнать побольше об ее жизни. Когда я об этом подумал, она подняла на меня глаза и посмотрела так пристально, что мне пришлось отвести взгляд. Не знаю, как это случилось, я не могу передать это словами, но я почувствовал себя иначе, очень свободно. Я был в беспредельном, очень широком пространстве, и в моем уме, словно на киноленте, кадр за кадром, прошла жизнь этой женщины. Я увидел, как она всю жизнь подвизается зимой и летом, в холод и зной, под дождями и ветрами, всегда бодрствуя, терпя телесные злострадания, без каких-либо благ, без храма, богослужения, пения и, главное, без поддержки сподвижников, без общения с ними. Я сравнивал со всем этим свою собственную жизнь и говорил себе: “Увы мне! Что делает она ради любви Божией и что делаю я?” Тут она прервала молчание и сказала:

— Дитя мое, зачем ты так думаешь? Я живу так, а ты иначе. Ты делаешь, что можешь. Ты священник.

И она принялась подробно описывать мой непростой труд и условия моей повседневной жизни, закончив так:

— Но при этом ты находишься под покровом Пресвятой Богородицы, у тебя есть братья и ты пребываешь в безопасности. А мне, несчастной, когда удаляется Бог, куда прислониться? Люди то смеются надо мной, то почитают, и тогда мне грозит потерять все, что у меня есть.

Я увидел и почувствовал, как ей не хватает человека рядом и братского общения во Святом Духе. Размышляя об этом, я почувствовал, как моя душа соприкасается с душой этой блаженной жены. В первый раз я так ясно видел свою душу, хотя и не могу описать это словами. Это было ощущение некоего пространства, совершенно духовного, невещественного, в котором присутствовала только она. И она спросила, как имеющая власть:

— Почему у тебя не в порядке эти две вещи?

И она показала мне в этом ясном пространстве две тени. И со властью сказала, возвышая руки к небу:

— Архангелы Божии, приидите и отымите эти препоны, дабы непреткновенно приходила благодать Божия в эту душу.

Может быть, этими препятствиями были мои частые огорчения из-за пустяков, отчего мною овладевала печаль. Я увидел и почувствовал, как эти две тени удаляются. С тех пор я пребываю в большей душевной свободе. Я поблагодарил ее за любовь, которую она мне оказала, и попросил ее молиться обо мне и о моих братьях.

В другой раз я посетил ее с одним своим знакомым, отцом семейства, который у меня исповедовался. Его родительский дом был на улице Бенаки, а напротив жил его дядя, известный в Афинах колдун. Он учил моего

знакомого, когда тот был еще маленький, хиромантии. Все это было двадцать лет назад, и я об этом ничего не знал. Я знал только то, что ему пришлось много пострадать, чтобы избавиться от этой хиромантии.

По дороге к Тарсо мы купили бананы. Когда мы пришли, я немного поговорил с ней наедине и попросил поговорить и с моим спутником. Я позвал его, и, как только он подошел, Тарсо, сидевшая до этого спокойно, вскочила, словно пес, заметивший опасность и приготовившийся лаять.

— Благослови! — сказал ей мой приятель и продолжил. — Батюшка сказал купить тебе бананов.

И он протянул ей бананы.

— Где ты это взял? На улице Бенаки? — спросила она.

— Нет, — ответил мой приятель, — на Бенаки был мой родительский дом.

— А, твой родительский дом... А напротив был дом, где варили зелья, и там жила большая змея, целый змей! Какие яды он готовил! Скольких людей отравил! Ох, и ты немного яда принял?

— Слушай, старица, — вмешался я, — зачем тебе теперь ворошить прошлое и вспоминать о змеях? Дай лучше благословение моему другу!

Но Тарсо продолжала говорить моему знакомому:

— Эх... Ты только от этого батюшки ожидаешь получить все? Пошевели и сам немного руками!

Тарсо воздела руки, немного помолилась и успокоилась, ничего больше не говоря. Я же был потрясен тем, что блаженная старица знала все. Но при этом как деликатно она открывала все то, что знала, скрывшись за маской юродства!»

 

* * *

 

Один известный духовник, университетский профессор, отец Е. Р., к которому Тарсо многих посылала на исповедь, сообщил нам некоторые сведения о блаженной. О своих впечатлениях от встреч с ней он кратко рассказал так: «О великой подвижнице Тарсо я могу сейчас сказать только немногое. Еще живы многие из тех, о которых она наедине сказала мне много такого, что не должно быть открыто. Пусть люди следуют по своему пути, не ведая предвидения Божия, чтобы потом Его ни в чем не обвинять.

На меня произвели особое впечатление широта ее духа и удивительная прозорливость. Я понял, что передо мной великая святая, когда она, увидев меня в первый раз, поспешила взять у меня благословение, поцеловав мою руку, и сказала:

— Братик мой, ты пьешь кофе как лекарство от скорбей, из-за которых болит твоя голова.

В то время я сильно переживал из-за смерти своего племянника в автокатастрофе и меня мучила сильная мигрень. Поэтому, стараясь справиться с ней, я вместе с обезболивающими таблетками пил много кофе».

 

* * *

 

Монахини из монастыря Кератеи с большим благоговением вспоминают: «Однажды в монастырь пришла молодая девушка, врач. В студенческие годы она вела несколько рассеянную жизнь, но теперь хотела стать монахиней. Когда мы пришли с ней к Тарсо, та начала при всех рассказывать о событиях ее жизни. Мы деликатно отошли в сторону. А позже девушка, растроганная до слез, рассказала нам, что Тарсо открыла ей всю ее жизнь.

Другая девушка, чуть постарше, какое-то время жила в монастыре как послушница. При этом ей было очень нелегко оказывать послушание. Однажды игуменья собрала нас и наставляла о послушании и о других вещах в духовной жизни, а после этого мы отправились к Тарсо. И Тарсо стала нам давать те же советы, причем теми же словами, что и матушка в монастыре.

В первые годы жизни Тарсо в монастыре, когда у нее не было еще своей каливки, по ночам она сидела на ступеньках гостиницы и так спала. Тогда за гостиницу отвечала матушка Е., ставшая потом игуменьей. Ныне она уже почила. Одна из послушниц, которая подметала двор вокруг гостиницы, имела такой помысл: “В гостинице есть свободные комнаты, почему же сестра Е. не даст Тарсо одну из них, чтобы та могла поспать? Разве ей не жаль Тарсо, которая ночует под открытым небом?” Этот помысл беспокоил ее долгое время. И вдруг она услышала слова Тарсо:

— Сестра Е. делает свою работу очень хорошо. А ты пришла сюда не для того, чтобы наблюдать, что делают другие, но для того, чтобы исполнять свое послушание и говорить непрестанно “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!”»

 

* * *

 

Другая монахиня рассказывает: «Однажды я собирала инжир и решила пойти к Тарсо, чтобы угостить ее. У меня был один серьезный недостаток, о котором знал только духовник: я часто дарила разные вещи нашим гостям, но, видя людскую неблагодарность, каждый раз жалела о том, что я им отдала. Итак, я пришла в каливку Тарсо, взяв для нее три ягоды инжира в благословение.

Но она отказалась их брать. Однако, поскольку я настаивала на своем, она мне сказала:

— Зачем ты мне это даешь? Ведь ты не успеваешь что-нибудь подарить, как тут же жалеешь об этом.

Эти слова очень глубоко запали мне в душу, и я испытала сильное потрясение».

 

* * *

 

«Однажды я пришла проведать Тарсо, — рассказывает сестра Марина. — Я села рядом с ней у ее каливки. Была хорошая тихая погода. Посреди разговора она мне сказала:

— Сядь-ка с этой стороны, чтобы тебя не задела буря.

Я не обратила внимания на эти слова. Немного погодя она снова сказала:

— Пересядь сюда, а то тебя накроет ветром.

Тогда я ей ответила:

— Что за глупости ты говоришь? Ведь я тебя просила — говори нормально!

Она мне ответила:

— Я говорю нормально, только ты не слушаешься.

Вскоре подул легкий ветерок. Тарсо сидела задумчивая. Внезапно налетел шквал, поднял какую-то старую дощатую дверь, валявшуюся рядом, и швырнул мне прямо в лоб, разбив его до крови. Тарсо закричала:

— Ай-ай-ай, Матерь Божия! Ох, непослушная, говорила же я тебе — садись сюда! Что мне теперь с тобой делать? Пресвятая Богородица, помоги нам!

Она сразу постаралась мне помочь, схватила какую- то грязную тряпку и перевязала мне голову. В таком виде я дошла до монастыря, где обо мне уже позаботились сестры. И все у меня зажило без всякого заражения.

В другой раз подхожу я к ее келье и вижу издалека, как она лежит на солнце обнаженная, прямо на земле. У нее была тяжелая простуда, и так она лечила ее. Это был совершенный скелет, кожа да кости, и немного седых волос. “Боже мой! — подумала я, — точно Мария Египетская!” Я кашлянула, чтобы она меня заметила, и услышала от нее: “Подходи, подходи, я не Мария Египетская, оставь эти глупости”».

 

* * *

 

Другая монахиня, родом из другой страны, рассказывает: «В то время я задирала нос, постоянно прекословила игуменье и очень легко гневалась из- за пустяков. Однажды, во время всенощного бдения, проходя через придел нашей большой церкви и будучи в состоянии обычного тогда для меня помрачения, я увидела в углу Тарсо, сидящую на полу. Я всегда буду помнить взгляд ее голубых глаз, светящихся во тьме, она словно заглянула мне в самую душу. Когда я проходила рядом с ней, она сказала по-английски: “Как ты поживаешь? Я — хорошо”. Хотя мне и показалось все это очень странным, но я сразу поняла: это было именно то, что нужно в моем состоянии. Тарсо очень хорошо видела, что происходит в моей душе. И я не знаю как, но ее слова помогли мне и привели меня в себя».

 

* * *

 

Еще одна монахиня рассказывает: «В то время Тарсо была больна и лежала в монастырской больнице. Во время одного всенощного бдения ко мне подошла сестра Е. и сказала:

— Пойдем со мной.

— Куда мы пойдем? — спросила я.

— Идем, я сейчас все тебе скажу — ответила она.

Я только два месяца назад надела подрясник.

— Мы пойдем к Тарсо, — сказала по дороге сестра.

Мы пришли в ее больничную келью. Тарсо, как

всегда, не лежала, а сидела на кровати, прислонившись спиной к стене и свесив ноги. Мы ее поприветствовали, но она нам не ответила. Я села рядом с ней, а сестра села на скамеечку у ее ног. Я тихонько погладила ее руку, но она не шелохнулась и промолчала. Сестра ей сказала:

— Я привела к тебе новую сестру, благослови ее, чтобы она положила прочное основание.

Тогда Тарсо посмотрела на меня и сказала:

— Пусть идет к своей маме.

Сестра улыбнулась:

— Она послушница, благослови ее.

А Тарсо снова:

— Пусть идет к своей маме.

— Зачем? — спросила сестра.

— Она знает, — ответила Тарсо.

Я растерянно молчала, потому что действительно, как только надела подрясник, я стала сильно тосковать по матери. Мне хотелось вернуться к ней, но я об этом никому не говорила.

Когда мы уходили от Тарсо, сестра меня спросила:

— Что это такое она говорила?

— Она сказала правду, — ответила я. — Как она сказала, так и есть.

Через день-другой у меня неожиданно совершенно пропало желание вернуться к матери и я о ней больше уже не скучала».

 

* * *

 

Один брат, который некоторое время был послушником на Святой Горе, рассказывает: «Мое благочестивое стремление к монашеской жизни не угасало во мне и после ухода с Афона. Все эти годы меня снедала неопределенность: куда мне податься? Является ли монашеская жизнь моим настоящим предназначением? К сожалению, у меня не находилось отваги еще раз начать битву. В тот период я был в большом замешательстве, я как будто ждал, что кто-нибудь примет решение за меня. И я просил, чтобы какой-нибудь луч света просветил мой помраченный помысл.

Когда я добрался до каливы Тарсо, там уже были две женщины и блаженная все время разговаривала с ними. Казалось, что в ее речи не было никакого смысла. Ее слова спокойно журчали, словно ручеек, как вдруг она повернулась ко мне и тем же тоном, словно продолжая свою предыдущую речь, сказала:

— Ты снял свою фустанеллу[140], которую должна была бы носить я... А ведь ты гвардейский офицер!

И после этого она снова заговорила непонятно для меня. Однако то, что она хотела донести до меня, я услышал и стоял, онемевший, под устремленными на меня взглядами этих двух женщин. А когда мы чуть позже собрались уходить, она нам сказала:

— В прошлый раз, когда вы приходили, вы у меня забрали пятьсот тысяч, однако и у каждого из вас взяли по пятьдесят тысяч и орден...»

 

* * *

 

Однажды к Тарсо приехали ее добрые знакомые и предложили сесть к ним в машину, чтобы совершить небольшую прогулку. По сути, они хотели, чтобы она тем самым благословила их машину. Обычно Тарсо всегда принимала такие приглашения. Но в этот раз они от нее услышали:

— Зачем мне ехать? Чтобы смотреть на похороны?

Никто не понял, почему она это сказала. На обратном пути, когда их автомобиль подъехал к центральному шоссе Кератеи, им пришлось остановиться, чтобы пропустить многочисленную погребальную процессию. Тогда они поняли, о чем говорила Тарсо.

 

* * *

 

Одна женщина рассказывает: «Я посетила Тарсо вместе со своей подругой, чтобы та могла посоветоваться с ней об одной своей семейной проблеме. Мы присели, и моя подруга, плача, попросила Тарсо о молитвах, потому что ее супруг из-за каких-то финансовых проблем сидел в тюрьме и у него не было необходимых денег, чтобы оттуда выйти[141]. После этого она начала говорить и о других вещах, но Тарсо, словно ничего не слыша, повернулась к ней и сказала:

— В твоей спальне, у тебя в сундуке, есть золотые лиры. Возьми, сколько нужно, и вызволи своего мужа из тюрьмы, дорогая моя.

После такого разоблачения моя подруга устыдилась и попросила прощения».

 

* * *

 

Вот еще рассказ одной из сестер.

«Однажды я пошла к Тарсо вместе со своей подругой. С трудом мы пробирались по тропинке через лес за монастырем, прежде чем нашли дыру в проволочной ограде, через которую обычно проходили на поле, где жила Тарсо. Моя подруга, как она мне позже рассказала, видя все это, думала про себя: “Здесь может жить только сумасшедший! А если она сумасшедшая, почему ее не отправляют в дурдом?”

Когда же мы пришли к Тарсо, моя подруга была шокирована ее видом и с большим трудом заставила себя сказать: “Здравствуйте”. Тарсо пригласила нас присесть возле ее домика, в своей гостиной под открытым небом. Она смотрела на мою подругу и рассказывала ей обо всех ее трудностях, пережитых с детства. Я, конечно, ничего не понимала. В какой-то момент я протянула руку и сжала в своей ладони правую ручку Тарсо. Подруга, увидев это, попыталась взять ее левую руку. Но моя дорогая Тарсо изящным движением высвободила ее и спрятала за спиной, сказав:

— Чего тебе надо? Ты же думала, когда вы шли по тропинке, почему эту сумасшедшую держат здесь и не отправляют в дурдом.

Тогда моя подруга сильно устыдилась, смущенно засмеялась и попросила прощения.

Чуть позже Тарсо посмотрела на гору и закричала, словно кого-то там увидела:

— Полихроний! Полихроний!

Конечно, там на горе никого не было. Затем, глядя на мою подругу и показывая на меня, она сказала:

— Не у тебя, а у нее есть сродник Полихроний, не знаю — свекор или кум.

Я поняла, что она имела в виду. Под одеждой, так что никто не видел, я носила на груди крестик с частицей мощей святого Полихрония. Это священномученик и один из отцов Первого Вселенского собора. Его память празднуется 7 октября, как раз в день моего рождения. С тех пор, когда я к ней приходила, она нежным голосом звала Полихрония:

— Полихроний, приходи сюда и лентяйку эту больше не присылай ко мне. Есть она хочет, а работать не хочет.

Тарсо говорила о духовной пище и о том, что я недостаточно усердна в духовной жизни.

А преставилась моя милая Тарсо именно 7 октября. Это произошло в 1989 году».

 

* * *

 

«Тарсо с большой любовью заботилась о страдающих людях. Особенно это касалось детей. Однажды, когда мы вдвоем были рядом с ее кельей, она посмотрела на гору напротив и позвала: “Евангел, Евангел!” Я не поняла, что все это значило, и решила, что это меня не касается. Но с тех пор это повторялось каждый раз, когда я приходила к ней. Наконец, меня осенило и я подумала, что, может быть, это имеет какое-то отношение ко мне. Поэтому я ее спросила:

— Кого ты зовешь?

— Одного ребенка, — ответила она.

Чтобы понять, не идет ли речь об одном моем родственнике, маленьком ребенке, которого звали именно так, я ее снова спросила:

— Сколько ему лет?

— Чуть больше трех.

Тогда я, конечно, поняла, что речь идет о нем, поскольку несколько дней назад ему исполнилось три года. А Тарсо продолжила:

— Это мой ребеночек, он подвижник. Все мои ребятки — подвижники, не такие, как другие.

Действительно, этот мальчик, как позднее оказалось, страдал аутизмом. Тогда же, поскольку он был еще мал, мы этого не заметили. Мы его вскоре привезли к Тарсо, и он, довольный, играл с пластмассовой машинкой рядом с блаженной, которая молча за ним наблюдала.

— Таких деток, как Евангел, у меня много, — сказала она мне и назвала их число. Это она нередко мне говорила, когда я к ней приходила».

 

* * *

 

Один молодой человек стал монахом в двадцать три года, после армии. Вскоре он впал в нерадение и начал думать, что рано постригся в монахи, что ответственность за это несет его старец-игумен, что было бы, наверное, лучше ему остаться в миру и стать женатым священником и т. п. Как-то случилось ему посетить Тарсо. Лишь только она его увидела, сразу спросила:

— Отец, ты женат? У тебя есть жена и дети?

— Нет, — ответил он, — я монах.

— А, ты монах, — сказала она. — Мы здесь, в Арсакии[142], молодых, когда им стукнет двадцать, выдаем замуж. И тогда всю ответственность за это несут они.

А затем продолжила свою иносказательную речь:

— Давай, помоги мне поднять эти плиты. Ведь под ними — души, которые стенают. Нужно поработать, нужно потрудиться.

Этим иносказанием Тарсо намекала и на то, что этому монаху необходимо снять со своей души тяжелый камень нерадения.

 

* * *

 

Тарсо часто прибегала к игре слов. Одна женщина работала в министерстве регионального планирования и окружающей среды. Она сильно переживала из-за своей работы и как-то раз попросила помощи у Тарсо. Та спросила ее, где она работает. Женщина ответила, а блаженная прибавила от себя:

— А, ты работаешь в этом министерстве беспорядка[143]...

Действительно, в то время в министерстве царил полный хаос из-за смены министра.

 

* * *

 

«Однажды вечером Тарсо внезапно очень расстроилась и сказала нам: “Только что случилась большая беда на дороге, перевернулся автобус, и осколки стекла поранили пассажиров”. Мы были просто потрясены, когда, вернувшись домой, увидели это по телевизору в новостях».

 

* * *

 

Все эти случаи, в которых так чудесно проявился дар прозорливости блаженной, свидетельствуют о том, что за суровый аскетический подвиг Бог наделил Тарсо изобилием благодати. Наверняка, были и многие другие подобные случаи, о которых мы не знаем, потому что их свидетели ничего не рассказали. Но самым значительным плодом прозорливости Тарсо была особая духовная помощь, которую она оказывала людям, приходившим к ней.

Об авве Аммоне сказывали следующее: пришли к нему какие-то люди, чтобы он рассудил их тяжбу. Старец притворился дураком. И вот одна женщина, бывшая с ними, сказала своим спутникам: «Старец этот безумен». Старец, услышав эти слова, подозвал ее к себе и сказал: «Сколько употребил я трудов в пустынях, чтоб приобрести это безумие и тем самым оградить себя от гордости! И что же, только из-за того, что ты пришла сюда, я должен потерять все плоды своих трудов?»[144]