Преступления трудно доказуемые

 

 

Тому, кто не учитывает, что разум почти никогда не был законодателем народов, может показаться стран­ным в связи с вышеизложенными принципами, по­чему для раскрытия наиболее частых и наиболее запутанных и химерических, то есть наиболее неверо­ятных, преступлений пользуются версиями и доказа­тельствами наиболее слабыми и двусмысленными, как будто закон и судья заинтересованы не столько в раскрытии истины, сколько в том, чтобы любыми средствами доказать сам факт преступления, как буд­то опасность осудить невиновного не возрастает в той же мере, в какой вероятность невиновности выше, чем вероятность виновности. У большинства людей не хватает мужества как для совершения тяжких преступлений, так и подвигов во имя добродетели. Поэтому, вероятно, и те и другие совершаются одно­временно скорее в тех государствах, жизнь которых регулируется больше исполнительной властью и поли­тическими страстями в интересах общественного бла­га, чем в странах, где жизнь регулируется в интересах всех граждан или с помощью хороших законов. В этих последних ослабление страстей способствует, по-видимому, скорее поддержанию, чем улучшению образа правления. Из этого вытекает важный вывод, согласно которому тяжкие преступления, совершае­мые в каком-либо государстве, не всегда свидетель­ствуют о его упадке.

Существуют некоторые виды часто совершаемых, но при этом и трудно доказуемых преступлений. Трудность их доказательства рассматривается как ве­роятность невиновности. И поскольку значение ущер­ба, вызываемого нераскрытостью этих преступлений, тем ничтожнее, чем меньше причинно-следственных связей между частотой их совершения и их нераскрываемостью, то продолжительность следствия и сро­ки давности должны быть одинаково сокращены. Между тем в отношении прелюбодеяний и "грече­ской любви" — преступлений трудно доказуемых, согласно установившемуся правилу, допускается при­менение тиранических презумпций, этих квази- и полудоказательств (как будто человек может быть полуневиновен или полувиновен, то есть полунака­зан или полуоправдан). И именно при раскрытии этих преступлений с особой силой проявляется жестокое господство пытки над личностью обвиняемого, над свидетелями, наконец, над всей семьей несчастного в полном соответствии с доктринами, которые развива­ются с возмутительным хладнокровием некоторыми учеными-юристами и которые преподносятся судьям как норма и как закон.

Прелюбодеяние как преступление с политической точки зрения объясняется двумя причинами: эволю­цией законов человеческого бытия и сильным взаимным влечением полов. Это влечение во многом сход­но с всемирным тяготением, ибо подобно последнему оно ослабевает на большом расстоянии. И подобно тому, как всемирное тяготение управляет движения­ми всех тел материальной природы, влечение, пока оно существует, управляет движениями души. Разли­чие между ними проявляется в том, что тяготение уравновешивается препятствиями, а половое влечение в большинстве случаев ими еще более усиливается.

Если бы я обращался с речью к нациям, не озарен­ным светом религии, то указал бы еще и на другое значительное различие между этим преступлением и всеми остальными. Оно вызвано постоянной и общей для всего человечества первородной потребностью, потребностью, предшествовавшей обществу и даже лежащей в его основе. Другие же преступления раз­рушают общество. Их причиной служат мимолетные страсти, а не потребности природы. Для человека, знающего историю и людей, эта потребность в оди­наковых климатических условиях представляется всег­да постоянной величиной. А если это верно, то ка­жутся беспочвенными и даже гибельными те законы и обычаи, которые имеют целью уменьшить общую сумму проявлений этой потребности, потому что след­ствием их действий будет однобокое сосредоточение лишь в одной части общества своих и чужих потреб­ностей. Мудрыми же, напротив, следует считать те законы и обычаи, которые, следуя, так сказать, ровной покатости равнины, распределяют общее дей­ствие этой потребности равномерно по всей поверх­ности равнины, разделив ее на небольшие равновели­кие части, так что этим устраняется во всех ее угол­ках возможность и засухи, и наводнения. Супруже­ская верность всегда пропорциональна количеству браков и свободе их заключения. Там, где над нами господствуют наследственные предрассудки, где браки заключает и расторгает родительская власть, там адюльтер тайно разрывает брачные узы вопреки об­щепринятой морали, долг которой — возмущаться последствиями, нарочито не замечая причин. Сказан­ное, однако, не касается тех, кто, живя по законам истинной религии, руководствуется высшими прин­ципами, которые регулируют силу природных явле­ний. Действие этого преступления так стремительно и так таинственно, так сокрыто покрывалом, набро­шенным самими законами, покрывалом необходи­мым, но непрочным и только увеличивающим цен­ность предмета, вместо того чтобы ее уменьшать. А поводы к совершению этого преступления так легки и последствия так двусмысленны, что законода­телю легче предупредить его, чем заниматься его ис­правлением. Общее правило гласит: для всех преступ­лений, которые в силу своей природы в большинстве случаев являются трудно раскрываемыми и потому остаются безнаказанными, само наказание становится стимулом к их совершению. Особенность нашего во­ображения заключается в том, что если трудности не непреодолимы или не слишком обременительны для лености духа каждого человека, то они еще более его распаляют, усиливая значимость желаемого предмета, с одной стороны, и мешают ему, непостоянному и вечно мечущемуся, отвлечься от этого предмета — с другой. Вынужденное, таким образом, охватывать всю совокупность отношений воображение наиболее энергично стремится к приятному, к чему, естествен­но, нашу душу тянет больше, чем к мрачному и пе­чальному, чего она избегает и боится.

"Аттическая любовь" сурово наказывается зако­нами. За нее с особой легкостью подвергают обви­няемых пыткам, этим победительницам невинов­ности. Она вызывается не столько потребностями одинокого свободного человека, сколько страстями человека, живущего в обществе и в рабстве. Она черпает силы не столько в пресыщении удовольстви­ями, сколько в том воспитании, которое, чтобы сделать людей полезными для других, начинает с того, что делает их бесполезными для самих себя. Это воспитание начинается в домах, где собирается пылкое юношество, где за глухой стеной, исклю­чающей общение с внешним миром, тратятся бес­полезно для человечества все накопленные природные силы, ускоряя наступление преждевременной ста­рости.

Детоубийство является также следствием безвыход­ного положения, в которое поставлена женщина, поддавшаяся слабости или насилию. Женщина, мечу­щаяся между собственным позором и смертью суще­ства, неспособного чувствовать страдания, разве не предпочтет она эту последнюю неминуемым страда­ниям, которые ожидают ее и ее несчастный плод? Лучшим средством предупредить это преступление являются, как мне представляется, эффективные зако­ны, защищающие слабых от тирании, которая стре­мится преувеличить значение пороков, если не может спрятать их под маской добродетелей.

Я не собираюсь преуменьшать справедливый ужас, порождаемый этими преступлениями. Но, указывая их источники, я считаю себя вправе сделать следую­щий общий вывод: наказание какого-либо преступле­ния не может быть названо справедливым (то есть необходимым) до тех пор, пока закон не принял наиболее действенных в условиях данной страны мер для его предупреждения.

XXXII

Самоубийство

 

 

Самоубийство — это преступление, к которому, каза­лось бы, нельзя применить наказание в собственном смысле этого слова, ибо оно карает или невиновного, или холодное и бесчувственное тело. И если в послед­нем из этих двух случаев наказание не производит никакого впечатления на живых, как не производит на них впечатление бичевание статуи, то в первом нака­зание несправедливо и жестоко, так как политическая свобода людей необходимо предполагает, что наказа­ние должно быть исключительно личным. Люди слиш­ком любят жизнь. И все, что их окружает, лишь ук­репляет их в этой любви. Обольщающий образ радости и надежды, этой сладчайшей обманщицы смертных, благодаря которой они с вожделением осушают чашу зла, если к нему примешана хоть капля удовольствия, слишком манит людей. И потому не следует опасаться, что неизбежная безнаказанность самоубийства возыме­ет на людей какое-либо действие. Кто боится страда­ний, подчиняется законам. Но смерть уничтожает в теле все источники страданий. Что же тогда сможет удержать отчаявшуюся руку самоубийцы?

Тот, кто лишает себя жизни, наносит обществу вреда меньше, чем тот, кто покидает его пределы навсегда. Ибо первый оставляет все, что ему принадлежало, а второй лишает общество как себя само­го, так и части своего имущества. Если общество сильно числом своих граждан, то покинувший его наносит ему вдвое больший ущерб, поселившись в каком-либо соседнем государстве, чем тот, кто отни­мает себя у общества посредством самоубийства. Вопрос таким образом сводится к следующему: полез­но или вредно для государства предоставлять каждому своему гражданину полную свободу покидать его?

Не следует принимать закон, не обладающий силой принуждения или потерявший свое значение по при­чине каких-либо обстоятельств. А так как людьми управляет общественное мнение, которое подвержено лишь медленному и косвенному, а не прямому и на­сильственному воздействию законодателя, то бесполез­ные и игнорируемые людьми законы заражают своей негодностью более эффективные законы, на которые после этого смотрят скорее как на препятствие, кото­рое следует обойти, чем как на залог общественного блага. Если же, как указывалось выше, восприимчи­вость наших чувств ограничена, то, уделяя больше внимания другим предметам, чуждым закону, они будут менее способны воспринимать сам закон. Отсю­да мудрый устроитель общественного благополучия мог бы сделать весьма полезные выводы. Однако выясне­ние их слишком бы отвлекло меня от моего собствен­ного предмета, который состоит в том, чтобы доказать бесполезность превращения государства в тюрьму. Подобный закон бесполезен, ибо не ясно, как запереть границу и затем поставить стражу над стражей, если только страну не отделяют от всех других стран непри­ступные горы или несудоходные моря? Тот, кому удалось покинуть страну со всем своим состоянием, не может быть наказан. Это преступление после его со­вершения, таким образом, не может быть наказано. А предупреждать его наказанием значило бы наказывать волю человека, а не его деяние, то есть вторгаться в область намерений — самую свободную от власти законов область человеческой природы. ^Подвергнуть наказанию вместо эмигрировавшего его имущество, оставшееся в государстве, значило бы способствовать застою в международной торговле.** Кроме того, это­му препятствуют легко осуществимые и неизбежные в подобных случаях мошеннические сделки, которые не могут быть пресечены без опасности ограничения гражданских прав. Наказывать возвратившегося им­мигранта значило бы препятствовать исправлению зла, причиненного обществу, поскольку это сделало бы всех эмигрантов невозвращенцами. Само запрещение ос­тавлять страну только усиливает в ее гражданах жела­ние покинуть ее, а иностранцам служит предупрежде­нием против ее посещения.

Что же мы должны думать о правительстве, у ко­торого нет другого средства удержать людей в стране, уже связанных с ней естественным образом первыми впечатлениями детства, кроме страха? Наиболее дей­ственное средство, способное удержать граждан в оте­честве, заключается в увеличении благосостояния каж­дого из них. Подобно тому, как поощряются все усилия для создания положительного торгового баланса государства, точно так же величайший интерес верхов­ной власти и народа заключается в том, чтобы всеоб­щее благополучие по сравнению с другими государ­ствами было бы выше, чем где бы то ни было. Роскошь не составляет главного элемента этого благополучия, хотя она и является необходимым средством против неравенства, усиливающегося по мере успешного раз­вития всей нации в целом, ибо без такого прогресса все богатства сосредоточивались бы в одних руках. Там, где территория страны увеличивается в большей степе­ни, чем растет население, роскошь благоприятствует деспотизму, **так как чем меньше население, тем слабее в стране развита промышленность. А чем слабее она развита, тем сильнее бедность зависит от богатства и тем сложнее угнетенным объединиться против угне­тателей. К тому же объединение это будет для угнета­телей не столь опасно. Роскошь благоприятствует дес­потизму в этом случае потому, что высокие должности, почести, отличия, подчинение, еще более отделяющее могущественных от слабых,** достигаются легче не­многими, чем многими. И люди тем менее зависимы, чем меньше существует возможность контролировать их. А контроль за людьми тем менее возможен, чем больше их численность. Но там, где население растет Гораздо быстрее территории, там роскошь противосто­ит деспотизму, так как она стимулирует развитие про­мышленности и инициативу людей, а удовлетворение развившихся потребностей предоставляет так много наслаждений богатому, что для показной и тщеславной роскоши, усиливающей чувство политической зависи­мости, не остается много места. Поэтому можно заме­тить, что в государствах с обширной территорией, но малонаселенных и слабых, тщеславная роскошь преоб­ладает над роскошью жизненных удобств, если не встречает сопротивления. И наоборот, в государствах густонаселенных с небольшой территорией роскошь жизненных удобств ограничивает роскошь тщеславия. Однако торговля и наслаждение роскошью имеют тот недостаток, что производятся они при участии многих, а плодами их пользуются лишь немногие. Большинство же довольствуется самой их незначительной частью, так что чувство нищеты остается. Оно, правда, порож­дается скорее сравнением, чем действительностью. Бе­зопасность и свобода, ограниченная одними лишь за­конами, — вот что составляет основу благополучия. Именно благодаря им роскошь приносит пользу насе­лению. Без них она становится орудием тирании. Подобно диким и свободолюбивым благородным животным, которые удаляются в необитаемые и неприс­тупные места, оставляя плодородную и прекрасную местность человеку, преследующему их, сами люди бегут от наслаждений, распределяемых тиранией.

Таким образом, доказано, что закон, превращаю­щий страну в тюрьму для подданных, бесполезен и несправедлив. Точно таким же поэтому будет и нака­зание за самоубийство, поскольку это вина перед Бо­гом и он карает за нее после смерти. Перед людьми же самоубийство преступлением не является, посколь­ку наказанию за него подвергается не виновник, а его семья. Если же мне кто-либо возразит, что это нака­зание тем не менее может удержать человека от са­моубийства, то я отвечу: кто спокойно отказывается от блага жизни, кто ненавидит свое земное существо­вание настолько, что предпочитает ему скорбную веч­ность, того должны оставлять безразличным менее действенные и более отдаленные соображения о де­тях или о родителях.

XXXIII

Контрабанда

 

 

Контрабанда является преступлением в собственном смысле этого слова, так как наносит ущерб и госуда­рю и нации. Но наказание за это преступление не должно быть позорящим, поскольку его совершение не осуждается как бесчестие общественным мнением. Когда наказываются бесчестием преступления, кото­рые людьми за таковые не считаются, то тем самым ослабляется чувство позора у тех, кто его заслужил. Если, например, к смертной казни будет приговорен и тот, кто убил фазана, и тот, кто убил человека или подделал важный документ, то не будет никакой разницы между этими тремя преступлениями. Тем самым будет разрушена нравственная основа челове­ческой души, создававшаяся так медленно и так труд­но в течение долгих веков и стоившая столько много крови. При этом считалось необходимым для рожде­ния нравственных начал в человеке прибегнуть к помощи самых возвышенных побуждений и бесчис­ленного множества торжественных ритуалов.

Преступление контрабанды создается самим зако­ном, так как при повышении таможенных пошлин растет и прибыль от контрабанды и соответственно соблазн заняться ею. Чем шире охраняемая сфера и уже круг товаров, разрешенных к свободной продаже, тем контрабанда легче. Самое справедливое наказание за это преступление — отобрание контрабандного товара и других вещей, которые будут вместе с этим товаром найдены. Это наказание будет тем эффектив­нее, чем ниже таможенная пошлина, так как риск соразмеряется с прибылью, которую можно было бы получить при успешном исходе дела.

Но почему это преступление, являясь кражей у государя и, соответственно, у нации, не влечет за собой наказания бесчестием того, кто его совершил? Отвечаю: преступления, которые, по мнению людей, не наносят им непосредственного ущерба, не интере­суют их настолько, чтобы вызвать всеобщее негодова­ние против виновных. К таким преступлениям отно­сится и контрабанда. Люди, на которых отдаленные последствия производят самое слабое впечатление, не видят вреда в действиях контрабандистов. А часто даже довольны сиюминутной выгодой от контрабан­ды. Они видят только вред, наносимый государю, следовательно, они не заинтересованы в наказании контрабандиста бесчестием, как заинтересованы в этом по отношению тех, кто крадет у частных лиц, подделывает подписи или вообще совершает преступ­ления против них самих. Отсюда и очевидный вывод: каждое сознательное существо интересует только тот ущерб, который наносится ему самому.

Но следует ли оставлять безнаказанным подобное преступление, совершенное лицом, у которого нет имущества? Нет. Есть виды контрабанды, которые так сильно влияют на систему налогообложения — эту важную и сложную часть любого хорошего зако­нодательства, что это преступление заслуживает зна­чительного наказания вплоть до тюрьмы, до каторги. Но наказание тюремным заключением и каторгой должно соответствовать природе совершенного пре­ступления. Например, за контрабанду табака нельзя заключать в ту же тюрьму, в которой содержатся убийцы или разбойники. Работа в той сфере, в кото­рой контрабандист нанес ущерб казне, будет наибо­лее соответствовать природе наказания за это пре­ступление.

XXXIV

О должниках

 

 

В интересах обеспечения доверия к деловым контрак­там и торговле законодатель вынужден наделить креди­торов правом распоряжаться личностью несостоятель­ных должников. Но мне представляется важным делать различие между обанкротившимся злостным неплатель­щиком и невиновным. Первый должен подлежать на­казанию, аналогичному тому, которое предусмотрено для фальшивомонетчиков, так как подделка куска ме­талла с клеимом монеты, служащего обеспечением граж­данских обязательств, составляет не большее преступле­ние, чем подделка самих этих обязательств. **Но если невиновный банкрот докажет судьям после строгого дознания, что лишился своего имущества вследствие вероломства или враждебности других или вследствие перемен, которых не в состоянии предусмотреть ника­кая человеческая предосторожность, на основании ка­ких варварских соображений он должен быть брошен в тюрьму, лишен единственного и скорбного остающе­гося ему блага: свободы влачить нищенское существова­ние, для того чтобы испытывать страдания действитель­но виновных людей? Почему он должен с отчаянием обманутой личности раскаиваться в своей невиновности, в том, что жил спокойно под сенью законов, не нару­шать которые было не в его власти, тех самых законов, которые продиктованы корыстолюбием сильных и кото­рым покорно подчиняются слабые благодаря неугаси­мой надежде в душе человека, вселяющей веру, что несчастливые случайности предназначены другим, а сча­стливые — нам? Люди в глубине души любят суровые законы, хотя в их интересах иметь умеренные законы, ибо они им подчиняются. Это объясняется тем, что большинство скорее опасается быть обиженным, чем обидеть самому. Возвращаясь теперь к невиновному банкроту, замечу, что если его обязательства перед кре­диторами должны сохранять силу до полного возврата долга последним, если без согласия заинтересованных сторон его не освобождают от этого обязательства и не разрешают переносить свою предпринимательскую дея­тельность под покровительство других законов, если эта деятельность вынужденно, под страхом наказания, должна быть направлена пропорционально успехам, до­стигнутым при ее осуществлении, на удовлетворение претензий кредиторов, то какой же законный повод — будь то гарантии безопасности торговли или священное право собственности на имущество — смог бы оправ­дать совершенно бесполезное лишение свободы? Только разве что тот исключительно редкий случай, когда, при­меняя методы сурового дознания, хотят заставить угро­зой каторги раскрыть тайну несостоятельного должника, предполагаемого невиновным. Я считаю, что законода­тель должен руководствоваться следующим основным принципом: оценка отрицательных последствий ущерба обществу в политической сфере находится в прямой зависимости от величины этого ущерба и в обратной — от трудности его определения. Следовало бы разли­чать злой умысел от грубой неосторожности, эту по­следнюю — от небрежности и небрежность — от невиновности. В первом случае наказание следовало бы назначить как за подлог, во втором — наказание дол­жно быть меньше, но с лишением свободы. В послед­нем случае виновному следует предоставить свободный выбор средств к погашению долгов, а в третьем — кредиторам. Но различие между грубой неосторожно­стью и небрежностью должен устанавливать объек­тивный и бесстрастный закон, а не опасное и при­страстное мудрствование судей. Точное разграничение отличительных признаков так же необходимо в поли­тике, как и в математике, поскольку для измерения общественного блага точность столь же важна, сколь и при измерении математических величин[15].

С какой легкостью предусмотрительный законода­тель мог бы предупредить большую часть преступных банкротств, а также бедственное положение невинов­ного трудолюбивого человека! Публичная и открытая регистрация всех гражданско-правовых договоров, свободный доступ граждан к реестрам, где в полном порядке хранятся документы, общественный банк, учрежденный на разумно распределенные взносы из доходов от удачных торговых операций для оказания финансовой помощи в виде отчисления определенных сумм незадачливым и невиновным его членам, — все это не имело бы никаких отрицательных последствий, но могло бы принести неисчислимые выгоды. Доступ­ные для понимания, простые, мудрые законы, ожи­дающие лишь намека законодателя, чтобы оплодо­творить лоно нации изобилием и мощью, законы, которые, подобно бессмертным благодарственным гимнам, превозносили бы его имя из поколения в поколение, такие законы малоизвестны или считают­ся нежелательными. Суетный и мелочный дух, сию­минутный расчет, настороженная недоверчивость к новому властвуют над чувствами тех, кто манипули­рует действиями простых смертных.**

XXXV

Убежища

 

 

Мне остается рассмотреть еще два вопроса: первый — справедливы ли убежища и второй — полезны или нет договоры между государствами о взаимной вы­даче преступников. В пределах данной страны не должно быть места, на которое бы не распространя­лось действие законов. Сила их должна следовать за гражданином, как тень за телом. Безнаказанность и убежище мало чем отличаются друг от друга. И как неизбежность — наказание производит большее впе­чатление, чем его строгость, точно так же убежище стимулирует преступления больше, чем наказания удерживают от них. Увеличивать число убежищ — значит создавать такое же число небольших самосто­ятельных государств, так как там, где не действуют законы, могут приниматься новые, противоречащие действующим в стране. И это может способствовать формированию духа, враждебного духу всего обще­ства. Вся история свидетельствует о том, что убежища являлись источником великих переворотов в государ­ствах и во мнениях людей. Но полезна ли взаимная выдача преступников государствами друг другу? Я не могу взять на себя смелость в решении этого вопроса до тех пор, пока законы, более соответствующие потребностям человечества, более мягкие наказания и отсутствие зависимости от произвола и мнений не обеспечат безопасность притесняемой невинности и презираемой добродетели, пока тирания не будет изгнана отовсюду в обширные равнины Азии всеоб­щим разумом, все более объединяющим интересы престола и подданных. Однако лишь полная уверен­ность в том, что не осталось ни пяди земли, где бы прощали истинные преступления, могла бы стать действенным средством их предупреждения.

XXXVI