История и обстоятельства появления книги

Введение

 

«Выбранные места из переписки с друзьями» - книга, сборник отредактированных и составленных в определенном порядке писем Н. В. Гоголя к различным более или менее близким и знакомым ему людям. Издана она была в 1847 году, и если замысел этой книге возник в начале 40-х годов, то, вообще, путь к ясному и полному выражению тех мыслей, которые в ней изложены вообще начался, по-видимому, гораздо раньше.

При изучении материалов, многочисленных (считающихся скудными скорее из-за своей малоизвестности малой изученности, чем из-за действительной скудности), но разрозненных, первое что бросается в глаза - это первое же впечатление, произведенное книгой на современное автору общество и последовавшая за ним реакция. Особенно бросается в глаза реакция «Неистового Виссариона» (Н. В. Белинского) - его публичная критическая статья наполнена сверх меры мелочными придирками, и лишь в личном, не подвергнутом цензуре письме он признается, что в написании статьи и в самом этом же письме им двигало глубокое чувство «бешенства и негодования» и обвиняет автора «выбранных мест» в тяжелейших грехах.

Перед кем согрешил Н.В., в чем состояли эти грехи и насколько основательно это обвинение - вот что следует рассмотреть в первую очередь в данной работе. Но эти вопросы, существенные для оценки той публики, того «света», совокупное мнение которого играло зачастую печальную роль в судьбе творцов и мыслителей России от начала 19 и до 30-х годов 20 века - не составляют существа дела. Эта самая, светская реакция светских людей, вне зависимости от того принадлежали ли они к западникам ил славянофилам - была поверхностной и таковой осталась для этой самой публики таковой до сего дня.

Мало можно найти высказывашихся положительно о книге, как среди западников, так и среди славянофилов (называемых самим Гоголем «восточниками»), но еще меньше можно назвать имен тех, кто как следует, непредвзято и чутко попытался разобраться в тех мотивах, которые двигали душой автора «Выбранных мест», в истинном содержании книги, том положительном результате, которого добился автор, тех существенных, действительных и истинных вещах, которые ему удалось отыскать, которых он достиг.

Гораздо легче перечислить ряд представителей и выразителей светского критического взгляда на книгу, протянувшийся от В.Н. Белинского до С.Д. Довлатова уже в конце 20 века.

Кроме них к этому ряду принадлежали: Сергей и Константин Аксаковы, А. Герцен, Н. Чернышевский. Из более поздних критиков также можно назвать Набокова. Официальная советская политика в печати и образовании выставила Н.В. Гоголя, также как Чаадаева, Пушкина и многих прочих представителей 19 века за своих прямых предшественников, выставляя плоские, «демократические» карикатуры. Естественно, сочинение, в котором автор пишет оду фигуре самодержца, обосновывает крепостное право через Евангелие и проч. - никак не могло быть издано в советское время вновь для широкого читателя даже с купюрами.

Было несколько человек, воспринявших книгу восторженно, но они явились не сразу. Кроме того необходимо упомянуть прот. Матвея - ржевского священника, оказывавшего сильное влияние на Н.В. в последние годы его жизни; сей духовный наставник резко осудил писателя, заявив ему что тот «даст за нее ответ Богу».

Самому подробному, но не слишком критическому разбору ее подверг арх. Феодор (Бухарский).

Но было также несколько людей, пытавших все-таки как-то разобрать это произведение как неоднозначное, содержащее некую драгоценность, но не являющее ее само по себе, а скрывающее ее. Скрывающее некоторыми чертами своеобразного характера самого автора, который не только по собственным признаниям действительно был страстным, хотя и замкнутым человеком, чья артистическая натура не могла внеси свои коррективы в изначальный замысел. Святитель Игнатий Брянчининов говорит о том что в книге «есть свет и есть тьма», которые трудно различить между собой и рекомендует читать более святоотеческую литературу (чем вызвал у самого Гоголя несправедливый упрек в незнании света). Л. Н. Толстой не один раз перечитывал «Выбранные места» и от поверхностных суждений о личности автора («дрянь человек!») перешел впоследствии к сильной оценке достоинств произведения. Чаадаев практически вторит свт. Игнатию.

О влиянии «Выбранных мест» на историю не только русской литературы, но всего русского искусства, последующей политической, философской, а прежде всего - нравственной мысли России говорит С. Мочульский, утверждая с нее начался переход с «Пушкинсого», то есть чисто эстетического пути в искусстве, на путь религиозно-нравственный. Но помимо признаний современников и поздних комментаторов подтверждает значимость произведения например тот факт, что на казнь (с последующим помилованием) Достоевский был осужден именно за распространение того самого гневного письма Белинского Гоголю, в котором тот называл самодержавие мракобесием, а правительство - «корпорацией воров и грабителей».

 

Содержание книги

 

Зинаида Гиппиус, рассуждая о светской критике «Выбранных мест» и пытаясь понять причину и источник возбужденной ими ненависти в «публике», находит эту причину в религиозном характере сочинения. «Он посмел заговорить о Боге» - в этом, по мнению З. Гиппиус, видели вину Гоголя его современники и все последующие ругатели. Мнение это явно ошибочно; та группа людей, с определенным строем мышления, воспроизводящая себя из поколение в поколение, вне зависимости от строя и режима по сей день, имеет несколько иную, но достаточно ясную и понятную шкалу ценностей, а вернее систему опознования: «свой-чужой».

Именно в переходе, в рамках этой системы из одной бинарной о оппозиции в другую все дело, и это очевидно. Фактором такого перехода является однозначное отношение к действующей власти - вне зависимости от того, какого цвета эта власть, какие идеи насаждает и на чем основывает свою легитимность. Эти люди, эта, так называемая «интеллигенция», - всегда осознают и ощущают себя, буквально физически, в оппозиции к любой хоть сколько-нибудь сильной власти. Она им всегда мешает, всегда является виновником всех бед, в том числе их личных жизненных неудач и поражений.

Именно о них говорит Гоголь, когда пишет что русский человек возгордился без меры и всякое оскорбление готов простить, - но только не обвинение в отсутствии ума. Эти люди истово верят в силу разума, логики, прогресса, в достижения западной цивилизации (хотя им уже лет сто, а то и двести доказывают, как дважды два и показывают наглядно, что она гибнет и в тупике находится), в то что некие социальные институты могут исправить и предотвратить склонность уже укоренившихся в пороке людей ко греху. Так смешно например пишет Чернышевский о Гоголе, он-де «не знал, например, слова принцип» или что во французских департаментах префект «в силу разделения административной и судебной власти» будет меньше воровать и брать взяток, чем русский городничий. Эти люди считаю себя умнее всех, свои взгляды непогрешимыми, а всех кто идет против - готовы смешать с нечистотами, растерзать, а если уж не дотянуться - по крайней мере оклеветать и очернить сколько можно имена тех, кого инстинктивным образом назначили себе врагами. Их способность изобличать и предавать тут же анафеме таковых врагов, тем более если были с ними прежде дружны, жали руки, улыбались и тем более высказывали уважение и восхищение заслугами - подобна той способности, которую большевики после революции называли «классовым чутьем», объясняя им способность своих чекистов вылавливать в любой толпе «врагов революции», по одному только подозрительному внешнему виду или поведению.

Вина Гоголя перед «публикой» именно и только в том, что он посмел в какой-то момент показаться, только показаться им своим - то есть изобличителем их врага, т.е. самодержавной власти - а затем «предал» их, объявив на всеобщее обозрение свое полное согласие с необходимостью самодержавия, и даже обосновать таковую через христианство.
Нет, эти люди не боятся рассуждать о боге и не боятся тех это делает в отвлеченном, чисто теоретическом смысле. Они сами готовы призвать бога себе в сторонники, записать его в свой стан и от его имени изобличать своего вечного врага. «Зачем Христа-то примешал?» - восклицает Белинский. Не хватает только словечка - «нашего Христа». Естественно, понимание Христа у них своеобразное, а именно очень простое - они заранее, не читая как следует Евангелий, не признавая догмата об апостольской преемственности церковной иерархии, не желая даже хоть на минуту вспомнить о Св. Духе и его действии через святых угодников, преподобных и святителей, известных не только по писанным житиям - но реальных исторических лиц, совершавших реальные чудеса, считают что настоящий Христос есть только лишь такой, какой заранее думает также как они, верит в тоже что они и борется с тем, с чем борются они. То есть думает рассудочно-логически, верит в свободу и борется с земными власть-предержащими. Как будто мимо сознания их прошло «кесарю кесарево», как будто мимо прошел св. ап. Павел с его «не напрасно носит начальник меч свой».

Но оставим убогих. В чем на самом деле и перед кем провинился Гоголь? И провинился ли? Понятно, что возмутились и славянофилы, которых он обвинил в неумеренном хвастовстве, в том что замечтались о еще несуществующем будущем и гордиться им стали перед немцами, позабыв настоящее и то что в нем и препятствия, и условия, и ключ, и средства к будущему.

Книга только выглядит разрозненным сборником - и критически статьи, и жизненные наставления конкретным людям в личной переписке

Арх. Феодор Бухарский разделил письма автора на три раздела: - общие мысли о нравственности, религии и судьбах России, - об искусстве и поэзии, - о себе, и о своих сочинениях.

Действительно; несмотря на то что объединены единым христианским мотивом, письма в более или менее чистом виде содержат два существенных момента - это момент эстетической аналитики, и момент нравственной и буквально миссионерской проповеди. Еще один, третий момент - исповедальный, однако носит служебный характер, поскольку все исповедальные лирические отступления, явно выбиваясь из общего ритма и порядка текста, появляются вынуждено, - как костыли и подпорки, чтобы объяснить основное содержание, и показать - почему автор по его мнению имеет, даже заслужил право говорить то, что говорит; и зачем, с какой целью он говорит это своему адресату. Хотя при этом сам автор и говорит что книга есть «исповедь человека, проведшего несколько лет внутри себя».

Эти два момента соответствуют двум периодам жизни Н.В. и двум главным устремлениям, двум главным мотивам, двигавшим его творчеством, которые не могли в какой-то момент не вступить в противоречие, под конец жизни вылившееся в глубочайший внутренний конфликт, завершившийся упадком сил и гибелью.

С одной стороны природная, душевная страсть Н.В. к искусству, к чистому творчеству, чистому эстетическому созерцанию, пробудившаяся в нем еще с детства как любовь к театру. С другой стороны тяжелая, неподъемная ноша глубоко осознаваемого духовного, нравственного долга - учить добродетели, нести свет евангельской истины, свет Христов.

Именно эти два момент и следует рассмотреть как следует как существенные стороны того противоречия, которое в своей сущности и являет собой книга.

Введение

 

«Выбранные места из переписки с друзьями» - книга, сборник отредактированных и составленных в определенном порядке писем Н. В. Гоголя к различным более или менее близким и знакомым ему людям. Издана она была в 1847 году, и если замысел этой книге возник в начале 40-х годов, то, вообще, путь к ясному и полному выражению тех мыслей, которые в ней изложены вообще начался, по-видимому, гораздо раньше.

При изучении материалов, многочисленных (считающихся скудными скорее из-за своей малоизвестности малой изученности, чем из-за действительной скудности), но разрозненных, первое что бросается в глаза - это первое же впечатление, произведенное книгой на современное автору общество и последовавшая за ним реакция. Особенно бросается в глаза реакция «Неистового Виссариона» (Н. В. Белинского) - его публичная критическая статья наполнена сверх меры мелочными придирками, и лишь в личном, не подвергнутом цензуре письме он признается, что в написании статьи и в самом этом же письме им двигало глубокое чувство «бешенства и негодования» и обвиняет автора «выбранных мест» в тяжелейших грехах.

Перед кем согрешил Н.В., в чем состояли эти грехи и насколько основательно это обвинение - вот что следует рассмотреть в первую очередь в данной работе. Но эти вопросы, существенные для оценки той публики, того «света», совокупное мнение которого играло зачастую печальную роль в судьбе творцов и мыслителей России от начала 19 и до 30-х годов 20 века - не составляют существа дела. Эта самая, светская реакция светских людей, вне зависимости от того принадлежали ли они к западникам ил славянофилам - была поверхностной и таковой осталась для этой самой публики таковой до сего дня.

Мало можно найти высказывашихся положительно о книге, как среди западников, так и среди славянофилов (называемых самим Гоголем «восточниками»), но еще меньше можно назвать имен тех, кто как следует, непредвзято и чутко попытался разобраться в тех мотивах, которые двигали душой автора «Выбранных мест», в истинном содержании книги, том положительном результате, которого добился автор, тех существенных, действительных и истинных вещах, которые ему удалось отыскать, которых он достиг.

Гораздо легче перечислить ряд представителей и выразителей светского критического взгляда на книгу, протянувшийся от В.Н. Белинского до С.Д. Довлатова уже в конце 20 века.

Кроме них к этому ряду принадлежали: Сергей и Константин Аксаковы, А. Герцен, Н. Чернышевский. Из более поздних критиков также можно назвать Набокова. Официальная советская политика в печати и образовании выставила Н.В. Гоголя, также как Чаадаева, Пушкина и многих прочих представителей 19 века за своих прямых предшественников, выставляя плоские, «демократические» карикатуры. Естественно, сочинение, в котором автор пишет оду фигуре самодержца, обосновывает крепостное право через Евангелие и проч. - никак не могло быть издано в советское время вновь для широкого читателя даже с купюрами.

Было несколько человек, воспринявших книгу восторженно, но они явились не сразу. Кроме того необходимо упомянуть прот. Матвея - ржевского священника, оказывавшего сильное влияние на Н.В. в последние годы его жизни; сей духовный наставник резко осудил писателя, заявив ему что тот «даст за нее ответ Богу».

Самому подробному, но не слишком критическому разбору ее подверг арх. Феодор (Бухарский).

Но было также несколько людей, пытавших все-таки как-то разобрать это произведение как неоднозначное, содержащее некую драгоценность, но не являющее ее само по себе, а скрывающее ее. Скрывающее некоторыми чертами своеобразного характера самого автора, который не только по собственным признаниям действительно был страстным, хотя и замкнутым человеком, чья артистическая натура не могла внеси свои коррективы в изначальный замысел. Святитель Игнатий Брянчининов говорит о том что в книге «есть свет и есть тьма», которые трудно различить между собой и рекомендует читать более святоотеческую литературу (чем вызвал у самого Гоголя несправедливый упрек в незнании света). Л. Н. Толстой не один раз перечитывал «Выбранные места» и от поверхностных суждений о личности автора («дрянь человек!») перешел впоследствии к сильной оценке достоинств произведения. Чаадаев практически вторит свт. Игнатию.

О влиянии «Выбранных мест» на историю не только русской литературы, но всего русского искусства, последующей политической, философской, а прежде всего - нравственной мысли России говорит С. Мочульский, утверждая с нее начался переход с «Пушкинсого», то есть чисто эстетического пути в искусстве, на путь религиозно-нравственный. Но помимо признаний современников и поздних комментаторов подтверждает значимость произведения например тот факт, что на казнь (с последующим помилованием) Достоевский был осужден именно за распространение того самого гневного письма Белинского Гоголю, в котором тот называл самодержавие мракобесием, а правительство - «корпорацией воров и грабителей».

 

История и обстоятельства появления книги

 

Начинаются «Выбранные места» с завещания, весьма претенциозного, исполненного пафоса и чрезвычайного мнения о ценности всего произведения. Достоевский потом даже посмеется над Гоголем, вложив в уста одного из героев пародию на него: «не надо мне монумента, не надо монумента, в душе своей воздвигните мне монумент», - и весьма удачно. Тем не менее в этом завещании есть одна деталь. А именно, упоминание о некоем «портрете», который автор запретил издавать, но тот увидел свет вопреки его воле. Странное дело - портрет это ведь картина, как он может быть издан? Слово это во всех изданиях оставлено без кавычек и с маленькой буквы. Тем не менее, у Гоголя действительно есть повесть, именно с таким названием, которую он мог с полным правом назвать самой чистой в нравственном и религиозном смысле из всего, что он писал. Портрет есть повесть о трех художниках, один из которых, увлекшись внешней красотой, погиб; другой, погнавшись за материальными благами потерял талант и свою душу, и наконец третий - сначала совершил тяжкий грех, поставив свой драгоценный божий дар на службу нечистым силам, а затем сумевший очиститься и искупить этот, встав на путь осознанного служения Богу в иноческом звании. В повести встречаются три образа совершенства в произведении - совершенства чисто художественного, совершенства демонического и совершенства религиозно-нравственного. Вся эта повесть будучи метафорой уже содержала в себе всю ту полноту противоречия, которое стало подспудной основой и движущей силой «Выбранных мест» впоследствии. Первый и последний образ, то есть Красота и Откровение автором понимались как равноправные и равноценные ипостаси, способы явления в мире некоего совершенства, некоего высшего принципа. Художник, если он верен чистому искусству, а не гонится за модой и заказами - уже подобен по своему аскетическому подвигу святым затворникам и пустынникам, в его руках не меньшая сила. Но перед ним встает противоречие - чистая красота может оказаться пустой и даже лживой, а служение высшим силам требует отказа от внешней, грубой красоты, требует подчинить ее нравственному принципу, требует сделать искусство слугой и инструментом выражения Откровения.

Этот момент, момент подавления эстетического принципа моральным, подавления и подчинения Красоты Откровению был внесен в виде истории последнего, третьего художника во второе, исправленное издание повести «Портрет», увидевшее свет в 1842 году.

Видимо замыслу писем предшествовал некий перелом. В 1840-м, по признанию самого Гоголя он был при смерти и чудом спасся, что произвело на него сильное впечатление. Это возможно и послужило поводом к переосмыслению отношения искусства и религии и равноправного и равнозначного в сторону подчинения первого второму. Тогда возможно впервые ему пришла в голову мысль, что возможно все его творчество, по характеру своему возможно слишком светское, слишком земное, страстное, мирское - и потому не должным образом учить добру, истине и проч. И что настала пора отказаться от проповеди косвенной - через более-менее чистое искусство, и перейти к проповеди прямой.

Порядок писем, хотя число их умножилось, соответствует течению Великого Поста, автор хотел выпустить книгу после паломничества в Святую Землю в 1842 году, в результате которого желал должным образом очиститься для того чтобы иметь возможность написать новое произведение, в котором он уже сможет послужит Богу не лживыми сказками, но прямым словом правды. И хотя скоро он получил благословение на это паломничество, отправится в него он смог только 1846 году, все это время посвятив внутренней подготовке и подбору материалов.

Не без гордости Гоголь отмечает, что стоило ему удалиться от света за границу и «собрать себя в самого себя несколько», как ему стали присылать письма с вопросами и просьбами помочь советом, и что глубокие страдания, пережитые им в следствие тяжелого, болезненного состояния здоровья, и не менее тяжелого, унылого состояния духа - позволили ему сочинять такие ответы, которые казались ему самому замечательными по разумности, освещенности христианским светом, и к тому же послужившие не мало пользы тем, кто их получал.

Уныние же Гоголя состояло в том страшном разочаровании, которое он испытывал от того впечатления, которое производили его произведения на общество. Он видел и восторг и восхищение - но чувствовал их поверхностность. Он желал большего - он желал перевернуть полностью жизнь государства Российского, подобно пророку из пушкинского стихотворения, он желал так «жечь глаголом» сердца людей - чтобы души их воскресали и перерождались бы уже для жизни более совершенной. Для этого он написал пьесу Ревизор, надеясь что печатано слово ее так устыдит читателей, что стыд этот не сможет не произвести их нужного переворота. Когда не увидел он нужного действия - поставил, сам, лично, на сцене - желая усилить эффект - и увидев смех в зале и рукоплескания, в том числе от самого царя - он устыдился и усомнился в том, что вообще способен достичь желаемого. С той же тайной целью он стал писать «Мертвые души» - уже не просто стыд легкой и короткой комедией стремясь возбудить, но глубокий, тяжелый ужас, который отпечатается тяжелой печатью в душах людей от силы и объема произведения. И - не справился с размахом замысла, выпустил лишь первую часть, содержавшую лишь один мрак и отчаяние от пошлости и глупости русской жизни, выставив наружу одни только пороки и разврат общества.

Велико было разочарования пророка русской литературы, поскольку от природы бойкий, склонный ко всему преувеличенному в себе самом и вокруг себя малорос не желал довольствоваться тем малым, подспудным - но неодолимым действием, которые действительно совершал своим трудом. В самой природе его, проявляясь и через талант постоянно во всяком произведении и даже в само жизни, в каждом поступке - до самого конца - страсть ко всему большому, страсть «разудвать из мухи целую репу». Так любили Гоголя современники, что никак не могли поверить простой правде - вся мощь литературного дарования его - это ничто иное как Ноздрев, а именно его привычка врать во всем и вести себя скандально, так что и «хотел он сказать семь, а вышло само собой семьсот». И это его собственное признание. Тяжело ему было сознавать это, тяжело было понимать - если он и вправду пророк, то лишь от Бога, а чтобы служить Богу - следует быть чем-то большим, более чистым и смиренным чем Ноздрев.