Из воспоминаний заключенного вш-74

(последний колымский рассказ)

18 сентября 1938 года, Верхняя Колыма, Колымский тракт, пересылочный пункт

Я поймал его взгляд, когда этапируемую во Владивосток колонну прогоняли мимо нас, идущих колонной на работу на прииски. Казалось, из его глаз смотрит на все происходящее вокруг та самая бездна, в которую, если верить известному философу-безумцу, лучше не всматриваться, потому что в противном случае она станет всматриваться в тебя. Изможденное, осунувшееся лицо, страшно и странно обострившиеся скулы, черные-черные глаза, беззвучно шепчущие губы. Тогда я не знал, кто он, но странное чувство родства души и судьбы копьем Лонгина кольнуло под шестым ребром. Конвойный слева грязно выругался и ударил меня прикладом по лицу, чтобы я не задерживал колонну заключенных. Я упал. Когда я поднялся, шатающаяся фигура того человека с взглядом, словно из бездны, смешалась с рядами этапируемых заключенных. Уже потом, позже, я много раз задавался вопросом: не оказалось ли увиденное плодом голодного и больного сознания. Но каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел его взгляд, взгляд Творца, Великого Поэта, знавшего, что это его последний пусть, его Голгофа. И я понимал, что должен любой ценой выжить, чтобы найти этого Мастера или передать то, что он беззвучно хотел мне сказать.

26 декабря 1938 года, Севвостлаг, Верхняя Колыма [1]

Сегодня ночью он мне приснился. Я знал, что он умирает, потому что я видел его мысли. Он вспоминал свое прошлое. Кадры фотопленки памяти медленно раскручивали то, чем он жил до этого страшной, совсем не-пушкинской Черной речки. Я видел его Маргариту, ее, как ни странно, звали Надеждой, видел его самого, жующего сахар на поэтических вечерах, его, чудака и поэта. Я читал в его мыслях его стихи. И я знал, что сейчас он умирает. Умирает в 11 бараке на Черной Речке во Владивостоке. От голода (нищенские пайки хлеба воровали свои), холода (рукавицы и бушлат украли, а под нательной рубахой уже давно не было тепла, чтобы согреть даже окоченевшие грязные пальцы) и тифа. Время от времени пальцы на руках и ногах двигались, что-то искали на рубахе, находили пуговицу или петлю, теребили их, потом что-то невидимое снимали с ткани и снова успокаивались. Он так долго умирал, что перестал понимать и сам, что умирает. Иногда сквозь чернеющую бездну мыслей в мозгу пробивалась одна, болезненно острая и яркая, что у него снова украли хлеб, который он прятал под головой. Он шевелил пальцами, отчаянно пытаясь привести в движение мышцы, но руки его не слушались. От этого становилось немыслимо страшно, он кричал, но голоса не было. Губы беззвучно двигались, силясь придать слову оболочку, как тогда на Колымском тракте. Сквозь сотни километров пути и глубины болезненного сна я пытался разобрать беззвучные слова. Ничего не получалось.

26 декабря 1958 года, 4:30, Москва

Сегодня я понял, что хотел сказать Великий Поэт тогда на Колымском тракте 20 лет назад. Я видел его в третий и последний раз. Во сне. Они шли по каменистой тропе. Он и Тот, кто, не умывая руки, самолично отправил его на Дальстрой. Они шли и беседовали, словно в том булгаковском романе. Но я не слышал, о чем они говорят, потому что все заглушали другие голоса, почти кричащие друг на друга:

–Но он мастер? Мастер?

– Да не в этом дело!!!

И снова Колымский тракт. И снова беззвучно шевелящиеся губы.

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

Что ты жалуешься? Литературу уважают только у нас. За нее убивают. Только у нас. Больше нигде…

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

***

Я записал рассказ «Шерри-бренди», словно продиктованный кем-то свыше, за полтора часа.

15 января 1982 года

Если долго вглядываться в бездну,

то бездна начнет вглядываться в тебя.

Ф.Ницше

После той самой встречи на Колымском тракте я наблюдал за ним почти 44 года. И теперь уже я точно знаю, что сейчас он, Великий Писатель, умирает. Он, сопротивлявшийся 17 лет лагерей, чтобы рассказать о том, чего не успел сделать я: «Я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я стал понимать суть великого инстинкта жизни». Он, лишившийся жены и дочери, отказавшихся от него, оставивших его. Он, уже тогда, на Колымской Голгофе увидевший во мне брата по судьбе и перу. Он, в полосатой пижаме с блестящими, невидящими глазами, страшно и странно обострившимися скулами, сидящий на койке в одиночной палате с единственным зарешеченным окном, за которым равнодушная зима, и тусклой, заляпанной мухами электрической лампочкой. Тогда на Дальстрое, когда я умирал, тоже была зима, но я не помнил ничего, кроме барачных стен. Я раскачивается из стороны в сторону, однообразные монотонные движения помогают заглушить боль. Я вижу, как дрожат его губы, но я точно знаю, какие слова они шепчут. Он уже ничего не слышит и почти слепой, но я знаю, что когда я незримо сажусь рядом с ним, ему становится легче. Он ничего не помнит. Полная потеря памяти, если не считать одного-единственного образа. «Я скажу тебе с последней / Прямотой: / Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой…». Я вижу, как он незряче ищет руками по койке что-то (болезненное сознание его находчиво рисует ему Колыму, а пальцы сжимают кусок хлеба, чтобы спрятать под головой), но не находит, упирается ногами в пол, чтобы удержать себя на земле еще хоть немного. Утром он снова кричал и плакал, метался. А после того, как санитары успокаивали его очередной дозой снотворного, молчал и плакал.

Я кладу руку ему на глаза и вижу, как медленно гримаса боли и страха сменяется улыбкой, по-детски беспомощной.

Последний колымский рассказ с названием «Жизнь» послезавтра будет дописан.

17 января 1982 года, интернат для психохроников, Москва. Из протокола

Доставленный после обследования медицинской комиссией 15 января 1982 года пациент В.Т. Шаламов скончался 17 января 1982 года.

Причина смерти: острая сердечная недостаточность, возникшая на фоне пневмонии.

Можаев Борис, 5 класс