Глава тринадцатая. Боль памяти

 

Вагон скрипел, раскачивался и бойко отстукивал километры по безлюдным казахским степям. Пассажиры в большинстве своем или спали, или пребывали в блаженной дремотной задумчивости. Анна отвела взгляд от скучного пейзажа и прикрыла глаза. Она уже дремала, убаюканная колыбельной песней крестьянки, что сидела напротив нее и качала на коленях трехлетнего мальчика, как вдруг сонная пелена разорвалась криком ребенка: «Мама! Мама!» Анна открыла глаза. Мать ребенка куда-то отлучилась и малыш, не обнаружив ее рядом, испугался. Анна вновь прикрыла глаза, надеясь заснуть, но в сознание настойчиво пробивался другой голос, тоже зовущий свою мать. Голос безнадежной тоски.

Это было в самом начале этапа на Соловки. После ареста они с Акулиной почти две недели дожидались решения коллегии ОГПУ в тюремной камере, где вповалку на бетонном полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали не менее двухсот женщин, а помещение было рассчитано лишь на пятьдесят. Ни лавок, ни столов, никакой другой мебели не было, если не считать большой деревянной лохани, служившей арестанткам отхожим местом. Воняло в камере невыносимо. И когда их, наконец, вывели из тюрьмы, Анна испытала поистине блаженное чувство, жадно вдыхая ночную прохладу спящего города.

Арестантов построили в колонну по четыре человека в ряд и под усиленной охраной повели полутемными глухими улицами. Отдельно от женщин вели мужчин, их было больше. Анна заметила каких-то людей, тенью следовавших за колонной. Они пугливо жались к домам и прятались в переулках, но от колонны не отставали. Послышались гудки паровозов, колонна выходила на железнодорожные пути. Видимо, ее старались провести таким образом, чтобы миновать здание вокзала. По путям вышли к платформе. Тут же на платформе конвоиры выстраивали всех арестантов вдоль железнодорожных путей. Тени, преследовавшие арестантов, стали хоть и робко, но постепенно приближаться к платформе. Несколько чекистов отделились от конвоиров, устремились к ним. Раздались грубые окрики вперемешку с самой отборной матерной руганью:

— Не положено.

— А ну, отойди, а то стрельну.

— Куда прешь? Запрещено здесь ходить.

— Я тебе сейчас...

Тени шарахались в испуге от конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитание какой-то женщины:

— Родименькие, Христа ради, там у меня доченька, дайте попрощаться.

— Позвольте передать, мужу моему, Петру Радионову. Я носочки ему связала, — вторил ей другой голос.

На соседнем пути стоял товарный состав. Под его вагонами прошмыгнула какая-то женщина и умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.

— Сыночек, сыночек, — стала она жалобно кого- то звать.

Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:

— А ну, пошла отсель.

Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Женщина закричала уже в голос:

— Сынок, родимый, где ты?

— Мама, мама! — раздался из колонны отчаянный крик.

На голос ринулись конвоиры и послышались удары.

 

* * *

 

Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.

Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.

Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».

...Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина беспокойно спала, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, отчего было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать — тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, — решила про себя Анна, — скорее всего каэрка[13]». В клетках невозможно было сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы — те, что помнила наизусть.

Женщина зашевелилась и повернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.

— Простите, вы не знаете, куда нас везут? — робко спросила Анна.

— Знаю, — безразличным тоном ответила женщина, не поворачивая головы.

Вновь наступило молчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась и стала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловко чиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:

— Из церковников?

— Да, — живо ответила Анна, — мы были послушницами.

— Ну, теперь монастырь вам обеспечен. Сколько впаяли?

— Пять исправительных и пять ссылки.

— Это по-божески, — усмехнулась женщина, — мне вначале три, а потом еще семь добавили.

— За что? — удивилась Анна.

— Было бы за что, расстреляли.

Женщина затушила папиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.

 

 

— Я Самойлова Вера. Вам фамилия ни о чем не говорит?

— Простите, нет, — с искренним сожалением призналась Анна.

— Ну да, я и забыла, вас мирские дела не интересуют. Самойлов — член ЦИК партии эсеров — мой муж. Его к стенке, а меня натри года в СЛОН. Потом решили, что этого мало, вот и прокатили в Москву для пересмотра дела.

— Простите, Вера, а что такое слон?

— Соловецкий лагерь особого назначения, вот что такое СЛОН.

— Так нас на Соловки везут? — как-то даже обрадованно прошептала Анна. — Там же святые мощи преподобных Зосимы и Савватия.

— Из нас там будут мощи делать, — зло усмехнулась Самойлова.

— А вы там были?

Женщина отвернулась, давая понять, что не желает более разговаривать.

Утром Анна поведала подруге про Соловки. Акулина не придала значение тому, что их везут в знаменитый монастырь:

— Пусть везут, куда хотят.

В Кемьском пересыльном пункте на Поповом острове полупьяные конвоиры долго развлекались муштрой с вновь прибывшими арестантами.

— Разберись по четыре, — истошно вопил старший надзиратель, с глумливой ухмылочкой обходя колонну женщин. — Партия, слушай мою команду: напрааа-во!... Налее-во! Крууу-гом! Ты что это... старая кошелка, на танцы сюда приехала? Поворачиваться не умеешь.

— У меня, гражданин начальник, нога распухла.

 

 

— Ты сейчас у меня вся распухнешь. Дрыну тебе в рот, чтоб голова не качалась. Напрааа-во! Запомните, здесь вам не Бутырская тюрьма, это не Таганка, это Со-ло-вец-кие Ла-ге-ря О-со-бо-го На-зна-че-ния О...Г...П...У. Партия, слушай мою команду; в пути следования сохранять гробовую тишину, по сторонам не оглядываться, друг друга не толкать, идти стройными рядами. Конвой, зарядить оружие!

Послышалось лязганье затворов винтовок. Снова закричал старший конвоир:

— Партия, предупреждаю: шаг вправо, шаг влево — применяем оружие без предупреждения. На месте, шагом... марш!

Сотни пар ног стали отбивать шаг на мерзлой земле. Конвойный прислушивался, прохаживаясь вдоль рядов, и потом скомандовал:

— Партия, вперед за конвоиром, шагом... марш!

Прошли с километр или более, а затем последовала другая команда:

— Партия, бегом марш!

Обессиленные женщины с трудом побежали. Ряды расстроились, и последовала команда:

— Партия, стой! Выровняться в рядах. Я вас научу советскую власть уважать!

Конвоиры ходили вдоль рядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой достался болезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли и зло выкрикнула:

— Звери! Палачи проклятые!

— Ах ты, контра недобитая! Ты на кого свое хайло раззявила?

К нему на подмогу подскочили другие охранники. Они выволокли Самойлову из строя и стали избивать.

— Дайте, я ее пристрелю за попытку к бегству, — суетился вокруг них один из конвоиров, передергивая затвор винтовки.

— Не надо, — урезонил его старший конвоир, — у меня эта сука на карантине сама повесится.

Когда партия прибыла в карантинные бараки и, пройдя еще многие унижения и издевательства, осталась на ночь в бараке, Самойлова сказала Анне:

— Мне теперь кирдык. Сама виновата, уж мне ли не знать, что эти цепные псы так болезненно самолюбивы. Печень у меня больная, а эта гадина прямо по ней прикладом. Ну да ладно, что не получилось, а скулить поздно. Вы мне сейчас девчонки отходную отпойте. Жила не по-христиански, хотя бы помереть по-божески.

— Как это — живьем хоронить, — укоризненно покачала головой Акулина, — вон чего придумали.

— Считайте, что я покойница, — усмехнулась недобро Самойлова, — просто захотелось молитву послушать. И чтобы непременно пропеть. Как вы, сможете?

— Мы вам что-нибудь другое споем, — предложила Анна, — сейчас пост Великий идет, мы из постовой службы.

Анна запела партию сопрано, а Акулина стала вторить ей альтом: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя».

Пока они пели, прекратились ругань и свары уголовниц. Барак притих. Самойлова сидела со странной улыбкой на лице, и слезы непрерывно струились из глаз бывшего члена террористической организации эсеров. Она не плакала на допросах в лубянских подвалах. Не плакала, когда ей сообщили о расстреле мужа. А сейчас она плакала и не замечала этого. Когда девушки закончили петь прокимен, она обняла их и поцеловала каждую.

— Мне понравились слова о том, что молитва должна исправиться. Мы молились не тем богам, вот и наступила расплата.

Анна не стала поправлять Самойлову, которая неправильно поняла славянский глагол «да исправится». На самом деле он означал не исправление, а то, что молитва должна направиться к Богу. «Может быть, понятие бывшей эсерки намного глубже самого правильного перевода», — подумала Анна. На следующий день Самойлову куда-то увели, и больше ее девушки не видели.

...Воспоминания Анны прервал военный патруль, проверяющий проездные документы. Пожилой хмурый военный долго рассматривал справки и направления НКВД в ссылку, а возвращая их, вдруг глубоко вздохнул и даже что-то наподобие дружеской улыбки промелькнуло на его лице.

— Ты, девонька, как прибудешь в Ташкент, не забудь отметиться в УНКВД, чтоб неприятностей у тебя не было. Ну, бывай, сердешная.

От этих добрых слов, Анне стало тепло на душе, и мрачные воспоминания надолго оставили ее.