Глава восемнадцатая: лунный камень

 

 

На старт.

 

 

– Jim Beam со льдом, – шепчу на ухо своей взрослой тёзке, – пожалуйста.

 

Мы в самолёте. За дробью ударных, в наушниках, мне не слышно заказа Крис. Кивнула, значит, согласна потакать детской наглости. Сама такая была.

 

Лицо стюардессы кажется диким. Тени, как у трупака. Её зубы, даром, что мелкие: вытянутся, искусают.

 

«С днём рождения, – говорю мысленно. Пью в воздухе, за покойницу. – Как бы то ни было, Китти, я рад, что ты есть. Не здесь, но есть».

 

 

Внимание.

 

 

Я и забыл, что зимой в Нью-Йорке холодно.

 

Стандартная процедура регистрации. Крис Холлидей +1

 

Раньше по замужеству девушка переходила в собственность супруга. Миссис Тёрнер (и ныне и присно, и во веки веков). Брак лишился фундаментальности, впрочем, туда ей и дорога. Женщины не продаются. Они сдаются в аренду. Их срок действия, в семье, ограничен. Хотите продлить подписку?

 

 

Марш.

 

 

Многолюдность, оживление, праздник.

 

Современный мир: насквозь искусственный, подделка на подделке. Стрекотание цикад запросто перепутаешь с резким писком светофора, разъясняющего, что загорелся зеленый свет. Продукты перепичканы консервантами, добавками, подсластителями и разнообразными E. Соевая замена мяса, синтезированный эквивалент сахара. Вкус приправ вытеснил вкус продуктов. Наша реальность – реальность подделки. Полуфабрикатов, синтетики, лабораторно изготовленных шедевров. Замаринованные в собственном соку условия. Научные разработки для комфортного досуга обывателей. Интернет-переписки взамен живого общения. Статусы на Фейсбуке, в Твиттере – откровения, что выкладывают сетевые пользователи – откровения, что никому не нужны. Дешёвые люди и дорогие вещи. Падающая звезда запросто может оказаться спутником, ракетой, вертолётом. Прохладно не потому, что зима, но потому что в номере включен кондиционер. Светло не потому, что день, но электричество исправно. Всё в порядке. И мы настолько привыкли, что не замечаем удобств. Нас посадили в комфортабельную, оснащённую технологиями коробку, а мы ей рады. Плодимся и размножаемся. Среди программ по телеку. Онлайн-игрушек. Духовых шкафов, холодильников, микроволновок. Всем хорошо. Все довольны и счастливы. Так много печатаем на клавиатуре, что не помним, как писать от руки. Вдыхаем так много дыма, что перестаём реагировать на заводскую вонь. Панорама города, вся в фонариках, напоминает сеть… Мы едем мимо статуи свободы.

 

Остров. Корабль. Леди-независимость в терновой короне.

 

В детстве Джемма водила меня поглядеть на неё. Стояли у самого подножия. Не взошли даже на пьедестал. Мамочка и ребёнок четырех лет от роду. Мать втолковывает: «Символ великого объединения нашего народа», – а детёныш видит только громадную каменную тётю с неподвижным лицом. «Она держит факел и скрижаль», – говорит девушка в расклешённом платье. Но мелкий Крис задирает мордашку вверх и думает: «Как тяжело ей с книжкой! Разве можно держать руку поднятой, не опуская её?»

 

– Как она так может, – спрашивает, – её что, подвесили к солнцу за ниточки?

 

Мама улыбается и поправляет волосы. Белые-белые, белее, чем снег зимой.

 

– Она не человек, – заверяет сына. – Она памятник идее, идее самой свободы. Свобода нужна каждому человеку. Эта идея несгибаема и неискоренима, что с ней ни делай. Идея рождается в душе и двигает людьми, сносит города, где не считались с ней, чтобы построить новые: в будущем, где начнут считаться. Да, идея свобода всесильна, – втолковывая мне, заверяет себя.

 

Уставшая голубая женщина с помпезным головным убором, статуя никуда не смотрит (не смотрит она в будущее, Джемма). У неё нет глаз. На свободу эту, хвалёную, давит всё: начиная с притяжения и кончая временем.

 

Кристина, как всегда, шикарна. Ловит взгляды прохожих, не глядя в ответ.

 

Кристина никогда не была в Нью-Йорке. Этот город – моя территория. Город контрастов. Друг напротив друга – хоромы и гетто, миллионеры и бездомные, звёзды и нарики. Бандиты и полиция. Разница есть? Разницы нет.

 

На острове, под снегом, среди симметричных газонов, туристов с камерами, сумками сувениров, глупыми улыбками, стоим мы. Двойной Крис, как текила, но Крис, старшая и младший, на планете воспоминаний.

 

Я вижу: Джемма с тремя серебряными колечками в левом ухе, рваной стрижкой, алыми губами. Хвоя в глазах, запах можжевельника от тела.

 

Я чувствую эфирное масло. Она пользовалась им вместо духов. И меньше, чем сейчас, и легче, ей двадцать два года, девчонка, со мной за руку. Вкруг запястий – металл и кожаные ремешки браслетов, платье белое-белое, как волосы, клякса на подоле, коричневого цвета. Крис ел мороженное.

 

Музей в статуе. История, слышанная давным-давно. Путь наверх. Триста пятьдесят ступеней, винтовая лестница. Смотрим в прорези под короной.

 

Я вижу: отец сидит на низком матрасе и играет на гитаре. В его пируэтах тонешь, они везде. Мама берёт меня на колени, мы с ней – на полу.

 

Я слушаю, не я, тот ребёнок, впитывает, закрыв глаза. Мозолистые пальцы перебирают струны, пальцев нет, есть музыка. Это не передать словами.

 

– Джеймс, – говорила Джемма, – тебя можно слушать вечно. Но Крису пора спать.

 

Она смотрела на него, как на ангела. Целовала, ни меня, никого не стесняясь. По весне мы гуляли, он плёл венки и надевал, как тиару, ей на голову. Они курили марихуану, чтобы быть ближе к природе, танцевали и пели, улыбались мне, друг другу и прочим. Мои родители любили друг друга: вот, что я помню. Почему она ушла? Почему он не вернул её? Жив ли он сейчас?

 

Бог был везде. В смешении их волос, чёрных и белых, в запахе индийских благовоний, кочевой жизни, особенно в музыке. Без моей матери, Джеммы, не было бы ни музыки, ни бога между ними. Они говорили: «Иисус смеялся». Я представлял его, как отца. Мать увезла меня от него. Я вырос и стал атеистом.

 

Нет, если искать среди подделок – подлинник, вот он, здесь. В нищете (кем уж Джеймс подрабатывал, не знаю), хиппоте (друзьях со светлыми и тёмными лицами), хриплоте нот и… пустоте. Не поедающей, как потом. Лёгкой пустоте, лёгкости быть, не будучи отдельным от мира. Собой и всеми. Быть и всё.

 

Мы предпочитаем подделки. Мы. Джемма, я, люди. Дневник, где парень-бунтарь и девочка-душка – извращённая версия идиллии, что я помню о родителях. Во втором случае – радость в обществе друг друга. В первом… «Мне плохо с тобой, но без тебя мне ещё хуже».

 

Далеко же уходят проекции! Не в детстве дело. Мне удобно вести туда концы, как в Рим. Когда я влез в дом Холлидеев, Тони почуял: «Чужак в моём логове». Когда Холлидей-старший ввёл нас в свой дом, я подумал: «Веет опасностью». Выталкивать меня было некуда, ему, как и бежать, мне. Если бы да кабы. Не побежал же.

 

В короне мы. В короне статуи свободы. Весь Нью-Йорк, как на ладони. Никакого Тони. Тони нет.

 

Он издевается, пропечатавшись на косой усмешке Кристины, на росчерках скул и за карим: в том, с какой царственностью, врождённой, она смотрит.

 

Он издевается в светло-сером цвете неба.

 

Когда что-то засело в тебе самом, кажется, что оно повсюду.

 

Я смотрю вниз со статуи свободы и думаю: «Будь здесь. Будь со мной. Или оставь меня в покое».

 

Я достаю мобильник. Листаю список контактов. Holly fucking holiday. Святой ёбаный праздник.

 

Вызвать? Отправить сообщение? Ветер: лучше последнее. Нет, меня не трясёт. Если и трясёт, то от холода. Подушечка большого пальца. Клава, сука, мелкая, не попадаю. Набираю: «Ты научишь меня играть на гитаре?»

 

Крис косится, пряча улыбку. Ответ приходит за минуту.

 

Действительность соответствует ожиданию: «Хоть на голове стоять. Шляется и шляется. Шлюха. Научу».

 

Угол рта ползёт в сторону. В его фамилии – лишняя буква. *

 

{ * Holly (англ.) – святость. Holiday (англ.) – праздник, выходной. }

 

Китти-Кэт, мы должны были быть здесь втроём, с этим придурком (за рулём балагана на колёсах). Мы высовывались бы из прорезей и орали: «Свободу надо заслужить!» Синие пряди липли бы на губы, из-под шапки. Не могу тебя в ней представить. Ты, южанка, когда-нибудь видела снег? А рождество?

 

Телефон в карман. Сигареты из оного.

 

Стираю с лица оскал: улыбнулся, и застыло. Оранжевые угольки по чёрному краю, хруст бумаги, пепел… всё пепел. Кружева, и сугробы, и демисезонные боты, и замёрзшие пальцы и…

 

– Простите, курить запрещено.

 

«Улыбайся. Тебе так идёт эта ямочка. Желваком по щеке. Нет. Не грызи их. Разве ты не чувствуешь боли?»

 

«Забудь. У тебя таких сотни будут, если захочешь. Мы знакомы-то… Ближе теряют, отходят. Незнакомку ты упустил, Крис. Своё многоликое ничего».

 

– Дышать запрещено тоже?

 

Мы ездим в тур-поездки, как в незнакомом городе.

 

Мы с Крис-старшей поменялись местами. Теперь гид я. Нью-Йорк принял меня, под маской чужака. Город, где бежит всё и вся. Город, где скорость достигла точки ноль. Город, бурлящий без движения. Мой город. И ничей.

 

Эмпаер-Сити-Билдинг. Крыша. Крис фотографирует вид, а я читаю дневник, обёрнутый в суперобложку.

 

 

(пишет Тони):

 

 

Линда Моран – коротко стриженная блондинка с цитатой из «Макбета» на предплечье. Татуировкой. Штангой в ухе. Носит узкачи и серые толстовки, рукава закатывает до локтя, чтобы татуировку было видно.

 

Как она одевается по утрам: «Что же надеть… серое или серое или серое?» Представляю эту картинку, пробивает на смех. Не серая мышь, нет, вы что. Выразительные глаза и формы под серым цветом, красные губы. Она попала к нам, в компанию, случайно. Приглянулась распиздяю Марти. Тот обмолвился, что играет в рок-группе, а Лин смекнула перспективу: у знаменитостей любовь длится с дознамённых времён. Любовничает с ним, ну и со мной. Для резерва.

 

Надпись на её руке:

 

Жизнь – это только тень, комедиант, паясничавший полчаса на сцене и тут же позабытый; это повесть, которую пересказал дурак: в ней много слов и страсти, нет лишь смысла.

 

Z

 

Самое интимное в наших отношениях с Кэтрин – когда мы делаем самих себя параллельно друг другу. Она рисует. Я играю.

 

Ноги по-турецки, волосы в обруче, альбом завёрнут чистой страницей вверх, карандаш шелестит. Изредка посматривает на меня из-под ресниц, широких, как хвост павлина. Как-то забыла один из набросков. Бейби-Шел получилась. Значит, я тоже. Набросок с подписью: «Ты – струна, на которой в тот концерт играл Паганини».

 

Z

 

«У нас две музы и два творца, – говорит Кэтрин, – удивительно, как мы оба до сих пор живы».

 

 

(видит Крис):

 

 

– Отвлекись немного. Жизнь за текстом упустишь, – окликает меня Тина… то есть Крис-старшая. На ней белые меха, чёрные сапоги выше колена. У шубы – лоскутный капюшон.

 

Кристина – Снегурочка. Кристиан – пьяный в стельку Санта. Их много, не-святых Клаусов в хлам, разгуливает по улицам. Голова моя пухнет.

 

См. Путеводитель по Нью-Йорку.

 

См. GOOOOOOOOOGLE карты.

 

Бруклинский мост. Крис созерцает Манхэттенские небоскрёбы. Мной исхоженный, город кажется далёким, потому что ходил я не-я. Трубы выбрасывают грязь наружу. Смотрю на трубы.

 

Я не веду её в Гарлем. Аборигены всегда голодны. Зато в Бруклин можно. И к хипстерам в кафешки. Те без зубов.

 

Центральный парк. Дикий остров, джунгли среди цивилизации. Здесь пару лет назад я на спор поцеловал незнакомую девчонку. Отшельник с клеймом странного спорил с кем-то из таких же, как он сам. У неё были красные волосы. Прохожая, на поцелуй ответила. «Не спорь, – сказала она, – действуй!» Мы разошлись, улыбнувшись друг другу.

 

Частный музей: коллекция Фрика. Беллини, Вермеер, Гойя (его изнанка, не Гойя-живописец, но Гойя-гравёр, особо любима Кэт). Веронезе, Рембрандт, Тициан. Луиза де Брольи в изображении Энгра для меня – толстенная мамзель, вписанная в холст. Мари-Жанна Бузо, глазами Буше: скрывающая всю себя за оборочками. «Ты неправильно смотришь, – сказала бы Кэт, – возьми да посмотри иначе». Во мне нет стольких глаз. Я смотрю на картины, а не в картины. Ртутная краска травит художника и… меня, который её видит.

 

Метрополитен. Картины и статуи. Что-то очень важное, если не главное. Она бы тут жить осталась, раскладушку в угол кинула и ходила, глазищи в глазеемое превращая. Всё, ей созданное, оставила мне: «Живой огонь, не то сердце, что похоронят». Я думаю о самосожжении на выставке её полотен.

 

 

(пишет Тони):

 

 

Я понял, как её раскусить. За чередой масок, на лице, есть рисунки. Там ей не спрятаться. Притворяться не выходит: рисуешь то, что всерьёз чувствуешь. Я пишу также. Еврейская девочка, зулусский вождь. Оба в равной степени я сам. Актёр, играющий бабников, скорее всего, примерный семьянин. Мой двойник – там. Мой двойник – реальнее, чем я. Мой двойник раздроблен на множество меня, его видно и он честен. Поёшь то, чего не скажешь вслух.

 

Хоть я и Кэтрин и начали трахаться, секс из её работ никуда не делся. Отсюда вывод: ей всегда мало. Высокое и низкое вместе. Похоже на кентавра. Мудрец с лошадиным темпераментом. Туда же, отрицает.

 

Z

 

Сара после оргазма поджимает пальцы ног. Холли, не выпив, ничего не может: стесняется. Триш всего четырнадцать. Её отец меня убьет.

 

Z

 

«Отдаёт педофилией, – сказала Ло насчёт Кэтрин, – себе скажи, сам: зачем?»

 

«Она нечто, а не только ничто, – говорю ей. – Тем более, она крута в постели. И на столе, и на полу, и у стены, и умолчу-ка я о потолке…»

 

«Умоляю, избавь меня от подробностей, – сказала Ло. – Нечто, говоришь...»

 

Нечто – это то, чего нет ни в ком больше, в ней есть, а мне нужно.

 

Z

 

Что здесь такого: блядствовать на практике, а не в голове?

 

Зачем ей голова, когда активно тело? Что за странные фантазии с волками, лесами, маньяками, оборотнями и прочим? Ладно. Я могу связать и выебать её. Связать – не то. А что – то? Чтобы она думала: изнасилует и убьёт. Удар адреналина в голову. Последний выплеск перед концом.

 

Смерть ей нужна, понятно? Я спрашиваю: «Ты действительно этого хочешь?»

 

Она говорит: «Нет. Хоти в действительности, была бы самоубийцей. Поэтому я сублимирую желания в этом роде. Смерть и умирание – разные вещи».

 

Она рисует полумёртвых. Делится со мной вслух. Мне понятна тяга к насилию, но совершенно непонятно, зачем уничтожать изнасилованное тело.

 

«Воины, – говорит Кэтрин, – брали женщин в покорённых городах и селениях, все вместе, по очереди. Думаешь, женщины после такого выживали?»

 

«Каменный век, – говорю ей. – Не хочу я тебя убивать. Лучше рисуй».

 

Похоже, мы слишком откровенно разговариваем. Как бы ни пожалеть.

 

 

(думает Крис):

 

 

«Не обманываешься, что знаешь нашу кошечку».

 

Я подобрался к концу августа. Скоро сам приеду. В дневник. Приеду в дневник и увижу среди них себя. Превзошедшего тело после насилия. Руками Тони, как своими. Одно и то же.

 

Я подобрался к бару отеля Перл. И не отстаю от него. Квадратная раковина не враг мне, а друг: там я умываюсь. С зеркалом, среди бежевого, я чокаюсь.

 

Я подобрался к номерочку в своём телефоне. Бывший одноклассник, всем был в школе нужен, потому что добывал дурь. Его зовут Брендон Берри.

 

Прохожие говорят (случайные фразы: слушать и слышать), на асфальте пишут, интернет завален. Деньги больше не проблема. Захоти я сторчаться, я бы, с места не сходя, пошёл к своей цели.

 

Отчего же не звоню? Отчего не бахаюсь?

 

 

(пишет Тони):

 

 

Что мы делаем сегодня? Правильно, пьём! А завтра? Пьём, как черти! Ну а послезавтра? И вновь прямое попадание! Пьём, мать вашу. Пускаем белых ящерок по ноздре, клеим конверты языком, смолим шишки в лесу… Нет тут леса. Леса нет, я есть. Мне семнадцать, и я не могу не жить.

 

Не могу не дегустировать разную хуйню… неплохо, к слову, наживаясь на толкаче клубных штук по цене выше оптовой (бизнес-школа сказывается), но смешной, по сравнению с другими дилерами. И не могу не использовать шанс ощущать свободу всей шкурой, потрепав её, порвав и залатав. Кэтрин говорит: «Свобода – это ответственность». Нахуй такая свобода. Я говорю: «Свобода – это блядство». Она не согласна.

 

Пока ты молод, ты безграничен. Ты хочешь всё и можешь всё: потом.

 

Я догадываюсь, что рок-звездой мне не стать. У меня есть Энни. Но клубный бизнес – надолго ли это? Я смотрю вперёд и вижу будущее сверху и снизу. Мечты сбываются у тех, кто не стесняется опустить их на землю. Чтобы они и опомниться не могли, как в руках. Но руки нельзя путать с крыльями. Пока я смотрю вперёд, мои руки – это крылья. Забери у меня этот "вперёд", и я упаду.

 

 

(думает Крис):

 

 

– Отчего же не звоните? Отчего не бахаетесь? Сэр, вы замолчали на самом интересном месте. – Мне хватает иллюзорности, Бэрримор. Не она моя цель. – В чём же цель? – В настоящем. – В настоящем вы спиваетесь, сэр.

 

Аристократия, тоже мне. Сам себе лорд и дворецкий.

 

Чем больше читаю, тем меньше понимаю, кто такой Тони Холлидей. Чем больше читаю, тем меньше остаётся за Тони Холлидеем – меня лично.

 

– Сэр, позволите наблюдение? – Да, конечно. – Вы тоже хотите стать им. – Ничего подобного! Что за бред! – Вы умеете смотреть правде в глаза, сэр. – К сожалению, несуществующий мой друг. К сожалению, умею.

 

 

Финиш.

 

 

Гран-при «За сумбурность» поделен между двумя участниками гонки. Победителя нет. Можно возвращаться к событиям.

 

***

 

Отель Перл – в сердце Манхеттена.

 

Четыре звезды. Капсульная кофе-машина, СВЧ, мини-бар... про бар уже говорилось. Аккуратный дизайн, никакой вульгарщины или излишеств.

 

Предупредительный персонал. Не навязчивый. Готовый помочь нам, отдыхающим, советом и действием. Когда сами захотим, не раньше.

 

Кристина точно что-то сделала с этим блондинчиком (голубые глаза и ирландский акцент), из здешних, пока я зарывался в дневник. Слово бы подобрать… он слишком милый, чтобы трахнула. Слишком мимолётный, чтобы возлюбила. Хорошо, она его совратила. Потому что она Холлидей. У неё совращение в крови. Что хочет, то и вытворяет.

 

Сам отель расположен более чем удачно. Всё, что нужно – буквально рукой подать. Метро в двух-трёх минутах ходьбы. Если идти моим шагом. Метро в шести-семи минутах подиумной поступи. Если идти с Крис-на-каблуках.

 

На углу соседней улицы – супермаркет. О, супермаркеты, сердце реальности подделок! Продукты состоят меньше из себя, чем из своих симуляторов.

 

В апельсиновом соке – тетразин (E-102). В газировке, леденцах, цветном мороженном – E-(121-123), нарушающие пищеварение. Злокачественные опухоли, заболевания сердца, почек. Всё может быть вызвано тем, что ты ешь. Каждый день, не задумываясь.

 

Если высыпать в чашку с лапшой несколько пакетиков приправы для усиления вкуса и запаха, траванёшься. Причина: глютомат натрия (Е-621).

 

Аспартам (Е-951), призванный заменять сахар в продуктах для диабетиков, вызывает мигрени и сыпи, не говоря об ухудшении мозговой деятельности. Бензоата натрия (Е-211) полно в чипсах, кетчупе, прочих заведомо вредных, но вкусных штуках. Возможная побочка – мелочи, какой-то там рак. Легче не знать этого. Открыл таблицу пищевых добавок. Увидел, что к чему. Исключил из рациона всё, кроме овощей. Да и те. Сплошь ГМО.

 

В поездке сыты впечатлениями. Поездка – домой: недалеко – Таймс-сквер, Центральный парк, уйма бутиков и магазинчиков на пятой авеню и, конечно, Рокфеллер центр, где украшена главная ёлка города. Канун рождества проходит без энтузиазма. Предложение Кристины покататься на коньках под Прометеем или в Уоллмане виснет в воздухе. Она собирается и идёт одна.

 

Деревья, оплетённые огоньками гирлянд, шумные базары Брайант-парка, Коламбус-сёркл и Гранд-Сентрал-Терминал. Фасады зданий соревнуются друг с другом в парадности. Санты, феи, гномы, эльфы, улыбчивые олени и оленьи улыбки прохожих. Гулять так гулять. Я вошёл в кондицию, чтобы писать Тони.

 

У нас своя система: я подбираю слова, сочетания букв, даже знаков, тогда как он рвёт фразы. Листами с календаря. Как блядей с хуя спихивает, не вытирая. Одну за одной.

 

 

(моё сообщение):

 

Вот оно, совместное пьянство на расстоянии в 2569 миль.

 

(сообщения Тони):

 

и давно моя малышка стала телепатом?

                                                  

прекращай бухать, ребёнок

 

явишься домой, получишь за всё хорошее

 

(моё сообщение):

 

Сосок своих так звать будешь. И да, к твоему сведению, я дома. В Нью-Йорке.

 

(сообщения Тони):

 

не прибедняйся, ты отличная соска

 

учиться есть чему, но прогресс несомненный

 

дом – это место, где тебя ждут

 

(моё сообщение):

 

Ждать бессмысленно. До могилы прождёшь.

 

(сообщение Тони):

 

ещё одна такая заявка и я первым рейсом вылетаю, ясно? без шуток

 

(моё сообщение):

 

Ладно, я перегнул. Забей. Всё нормально.

 

(сообщение Тони):

 

возьми трубку

 

 

Звонок. Сброс. Звонок. Сброс. Звонок. Сброс.

 

Выключил звук и убрал телефон. Конец переписки. Сижу в углу номера, с задёрнутыми шторами, один.

 

На коленях разложены его записи. Рядом лежит её блокнот. Талантливая была, зараза. Сказала ему: «Не проебись». Ну и кто тут проебался.

 

 

(дневник Тони):

 

 

Три минуты отдыха, перекур и выход на сцену.

 

Артист – это стриптизёр. Не вокруг шеста, по-женски, а трахая гитару, по-мужски. Суть одна. Публика ждёт искр. Искры – это искренность.

 

Z

 

Исторический день. Кэтрин явилась в Энни.

 

Линда пытается её разговорить: не тут-то было. Равнодушный взгляд, полуприкрытые веки, полслова в час. Не группи, как некоторые.

 

Ло знаком требует ещё виски с содовой. Сэм, неизменный наш, наливает. Чья бы смена ни была, старший бармен где-то неподалёку: любит свою стойку.

 

Я пытаюсь отвлечься. На днях приезжает папина невеста с сыночком Крисом. Вопрос решённый. Думаю, этот Крис ботаник. Надеюсь, не настолько, как я о нём думаю.

 

Кэтрин спрашивает: «Правда ли то, что я читала про амфетамин? Что с ним не нужно есть, чтобы быть бодрой? Что можно не спать или почти не спать?»

 

«Ебашит не по детски, – говорит ей Линда (до смерти рада, что загадочная девчонка не молчит), – но сидеть на нём, себе дороже, лучше не стоит».

 

Кэтрин спрашивает: «Правда ли то, что там мир идеален? Правда ли, что…?»

 

И тогда я срываюсь: «Хватит выведывать, хочешь, сама попробуй, и вопросы отпадут».

 

«Вот и достань мне полку, – лексикон нарика, сама чиста, как в голове у Лин, – ты же такой крутой, с кем надо знакомства водишь. Пробей. Я-то расплачусь. Хоть налом, хоть натурой», – и эта её ехидная улыбочка. В момент, где она так шутит, шутки не кончились. Никто никого не слал. До поры до времени.

 

«Зачем спиды-то сразу, – удивляется в нём, в моменте этом, Ло, – покурила бы и успокоилась».

 

«Пробовала, не нравится. Лежишь в отрубе. Делать ничего не можешь. Мысли – не мысли, картинки плывут. Не для меня. Мне бы схуднуть».

 

«Глянь на неё, – усмехаюсь, – с сорока килограмм вниз хочет идти. Странная, как…» «Всё, что тебя окружает, – продолжает Ло. – Плохая идея».

 

«У тебя что ни идея, то плохая», – говорю я ей. «Потом поговорим. Алкота ты мелкая», – говорю я Долли. Она, как выпьет, именно Долли, не Кэтрин: сидит за стойкой в полосатом платье, чёрно-белая. Глядит на меня. Желая сожрать. Думает, никто не видит.

 

Сцена зовёт больше, чем её взгляд.

 

Сцена зовёт: «Выкладывайся, Ти Эйч. Публика требует греха».

 

Сцена зовёт меня, а я – шлюху в полосатом платье.

 

Z

 

До начала учёбы осталось не так много. Вечеринки у меня дома стали обыденным делом. Отец дома почти не показывается. Домработницу, Стейси, он уволил не так давно, чтобы его… блять, что ж за память на имена, не запишешь – не запомнишь… не Джина, не Дженна… Джемма (я же записывал), чтобы Джемма чувствовала себя хорошо.

 

«Всегда можно нанять кого-то из очистительной фирмы», – говорит он. Мороки больше, но больше и пространства.

 

Я пригласил кучу людей. Знаком с половиной. Сам не первой трезвости. И тут эта пальчиковая батарейка, эта голубая версия Круэллы де Виль, эта заноза в заднице и стимулятор простаты одновременно… находясь в состоянии подпития, не ведая, что творит, возьми да и расколоти папин портсигар.

 

Мой отец – ценитель антиквариата. Он не зануда. Но перед вечеринками его подлинники надо бы прятать от беды подальше. Лоханулся я. С виду – инструктированная безделушка. Особенно, если видит пьяный. Китти, силясь прикурить, роняет драгоценную хрень. Представьте, как вытягивается физиономия на мне. Как я шиплю: «Вместо пальцев тебе сардельки пришить, безопаснее, чем с твоими». Враньё это, да. Пальцы у неё тонкие, а у меня память дырявая. Но крышка откололась, перспектива отдавать потом отцу сумму с нулями меня не прельщала, так что я не слишком любезно вытолкал её из дома. И, вдобавок, на улице мы не слишком нежно попрощались. Как прощались, слышал весь дом: мат на мате. Для нас – нормальное явление. Для неё, как оказалось, не совсем.

 

Естественно, потом я ей позвонил. Естественно, она послала меня по назначению. На сей раз, чтобы её вернуть, мне пришлось ехать к Стэну-перекупщику и брать сразу десять грамм амфа. На всякий пожарный. Естественно, я сказал ей, что раздобыл всего один. Оттянется и забудет. Надеюсь, что забудет.

 

«Такие вещи, Тони, – сказала она, – ты можешь орать мне лично. Я терплю, потому что ты такой человек. Но не прилюдно же!» Разницы я не понял и об этом непонимании сообщил. «У нас с тобой сто раз всё меняется, – объяснила она, – а они, зрители, сложат картинку: он её унижает, она это сглатывает». И что? Кто они ей вообще, зрители?

 

Кэтрин вздохнула. Сказала, ей нужно время подумать. Но порошок взяла, что уже неплохо.

 

Z

 

Звонит мне ночью и говорит. Много говорит. Сука, естественно, раз ты феном заправилась, ты будешь говорить. Какого хуя среди ночи, и говорить со мной? Сам припёр, сам и слушай? Я её развернул. «Хочешь поговорить, есть Линда, в крайнем случае, Ло. Иди, общайся». И лёг спать. Неслабо вставило девочку.

 

Z

 

Пришла ко мне сегодня днём. Шпрехает какую-то непонятную ересь, вроде по-английски, но так быстро, что ничего не поймёшь.

 

Ей очень хотелось, чтобы черти меня любили. Чем и куда, неизвестно.

 

Я накачал её феназепапом и уложил спать. Надолго не отключил. Скоро сама встанет. Если выпьет, быстрее оклемается. Съездим в Энни. Там как раз день тяжёлый (то есть день тяжёлой музыки).

 

Когда она спит, похожа на себя больше, чем, когда бодрствует. Некого играть.

 

Z

 

Зал пуст. У Долли тонкие пальцы и узкие лодыжки. Долли в чёрном платье. Изгиб щиколотки – где тонко, где кожаный ремешок сандалии свободно болтается – заставляет на себя смотреть. Изгиб щиколотки. Какая мелочь. Я не фетишист. Она сидит за барной стойкой и курит. У неё синие ногти. Сигарета искрит. Она вытаскивает из сумочки тридцать долларов и швыряет на стойку. Сэм в админке. Без админа. Под утро. Мы с ним закрываем клуб.

 

«Достанешь ещё? – говорит Кэтрин. Я молчу. Тройной Гамильтон тоже молчит. – Достанешь, – усмешка. Перед ней стоит стакан виски. Не пьёт. – Нам с тобой лучше было бы в таких отношениях. Что скажешь? Ты приносишь мне порошок и только. Мы видимся, когда никто не видит. Джанки и барыга. Что скажешь?»

 

Её глаза – огромные. Её глаза – драконьи.

 

«Скажу, что это бред», – отвечаю я. Стою рядом.

 

«Ну ты сам подумай, Тони. Ты не даёшь мне права на любовь… Ишь ты как дёрнулся. Ужасное слово, понимаю. Так вот, права на любовь ты мне не даёшь. Говоришь: спустись на землю. Хорошо, спущусь». Я подхожу к ней. Я обнимаю её со спины.

 

Она спрыгнула со стула. Чуть ни прижгла мне глаз. «Ничего подобного, – говорит Кэтрин. Мелкая, указывает. – Руками не трогать».

 

«Почему? – спрашиваю я чисто номинально. Не впервые ломается. Сэм всё равно выйдет нескоро. А, если и выйдет, ничего страшного. – Вот так трогал, трогал, бац и нельзя?»

 

«Да, бац и нельзя», – затягивается. Тушит окурок в пепельнице возле себя. Ко мне подходить не хочет. Подхожу я.

 

«Почему?» – спрашиваю ещё раз. Это уже интересно. Смотрю на неё, как волк на Красную… голубо-белую шапочку.

 

«Потому что я так сказала, – отвечает, глядя вверх. Её трясёт. Отчего, неясно. – Права на чувство нет, зато есть право отказать без объяснения причин».

 

«Почему?» – не ожидал, что буду долбить одним и тем же вопросом. Но она-то отвечает разное, так что сойдёт и один. Руки – в стойку, по обе от неё стороны.

 

«Без почему. Руки убери. Достань мне фена. Я ухожу», – и действительно выскальзывает из-под руки вбок. Ловлю её за локоть. Вырывается, сучка. Не в шутку, не в игру: пинается, царапается и кусается, будто я маньяк в подземке. Я выкручиваю ей руки назад. Она шипит и норовит лягнуть ногу повыше. «Чем ни момент перед смертью, а? – вспоминаю в тему. – Кто сказал, что завтра ты будешь жива?» – На груди застёжка. Я тащу с неё платье.

 

«Зря сказала, – она отбивается, причём с силой, которой я в ней не ожидал, – отпусти!» Кричит. Пощёчину ей: заткнись. «Не хочешь один на один? – смеюсь. – А то гляди, услышит Сэм, придёт, и сообразим тебя на двоих». Притихает. Я смотрю на неё. Она на меня. Злости у меня к ней – всё больше и больше, хотя отхода, вроде, у неё, а не у меня. «Отпусти меня», – просит. Сменила тактику. Платье – на пол. «Выебу, отпущу». Спиной ко мне: избавить от всей одежды. И в самом начале мне так её не хотелось. Зачем описываю – не знаю. Описываю – дрожь берёт. Всего не опишешь. Чего я с ней только ни делал. То, что завтра будут синяки, не сомневаюсь. То, что завтра – это сегодня, тоже. Много душил. Она хрипела. На шее синяки сложно замазать.

 

Губы, внизу, раскрыл ей, на стул барный верхом усадил, на клитор, чтобы тёрлась, и сзади, в жопу, выебал. «Не дёргайся, – сказал, – так натекла, что смазки не надо». Решил проблему с ростом заодно. Как ребёнок, вырывается ещё. Глаза закатывает, кончает, вся в жару, а вырывается. Всюду, куда можно, и всеми способами, какими можно, я ей засадил. Сама напросилась, когда мне про изнасилования говорила. Слюнки пускала.

 

Трахать её было, как жить на ноже. Не рассчитаешь сил, и хана. Ей, на коленях, по лицу, да с оттяжкой так: «Ротик открывай, ну-ну, не давись». Ударом в челюсть. Что хочу с ней, то и делаю: моя. Хочу, за волосы по полу, хочу, башкой в стойку, за волосы держа. И раком, рот зажимая, чтоб орала в руку, потому что в кайф ей это, что бы ни говорила. И, выйди Сэм (который не вышел), вставь Сэм второй в неё (что маловероятно), и то ей было бы в кайф. Вот в чём, шлюшка моя, дело. Так я её и зову: шлюшка. Не шлюха, слишком громко. Шлюшка, она так, играется. А шлюха заигралась.

 

Она сквиртанула. Как мужчина, кончила. Я впервые такое видел. Заставил слизывать. Отказалась. Хлестанул пару раз по щекам, больно. Слизала. Там, на полу, под стойкой, я её ещё раз взял, уже традиционно, в коленно-локтевой. Не знаю, как меня так надолго хватило. Сколько по времени мы ебались, тоже. Хотел оттянуть, как за волосы её, свой пик. В рот кончил. Проглотила.

 

Сидела на полу, прикрывшись платьицем. Я вытащил пакетик с амфом. Подкинул на руке. Пошебуршал в пальцах. Поднял брови. «Давай менять условия, – сказал ей, еле джинсы натянув, обессиленный. – Я тебе грёзы. Ты мне слёзки свои, отовсюду. Тебе ведь самой понравилось, не лукавь».

 

Молчала, глядя в одну точку. Наконец, прохрипела: «Я поняла, почему после… надо бы умирать. Не человек. Не личность. Просто… тело», – выплюнула, как ругательство.

 

«И что? Ты мне тело, я тебе радугу в мозгу».

 

Она встала. Она оделась. Она пыталась не обращать на меня внимания. Пакетик не взяла. Гамильтонов тоже.

 

Она сказала: «Надеюсь, ты прикидываешься тем, что ты есть. Иначе… мне тебя жаль».

 

Я не нашёл, что ответить. Кэт, стуча танкетками, вылетела наружу, грохнув дверью. Ключи звенели и качались. С моей стороны. Я пошёл закрывать.

 

Не хочет добровольно, что ж, будем договариваться. Раз ответственность, права и торгово-рыночные отношения для неё понятнее дружеских.

 

Я заглянул к Сэму. Сэм сидел и думал. Он часто так делает. Со стороны кажется, что он просто сидит, но нет: он думает. Я прошёл мимо, чтобы ему не мешать.

 

Завтра приезжают отцовские придатки. Как у женщины органы, только у Дэвида Холлидея – новые члены семьи. Подарить мне "Лексус" на день рождения и отсутствие пространства к первому сентября – отличный план, баш на баш. Добро уравновешено злом.

 

***

 

(реалии Криса):

 

 

Кап. Кап. Кап.

 

Красное – на белом.

 

У меня пошла кровь носом. Подходящий момент: кровь на кровь. Я лезу в конец дневника и вынимаю из конверта второе письмо.

 

Она сказала: «Ты не даёшь мне права на любовь. Так уйди от меня». Зато смерть оказалась сговорчивой. Дала все права.

 

***

 

(обращение Кэтрин к Тони):

 

 

Можешь не читать. Лучше бы тебе не читать. Запрещаю тебе читать. Убери руки от письма, сука, оставь его в покое! А вот теперь привет. Узнал?

 

Будь это рассказом, назвала бы «Память». Но это не рассказ. Руки убери.

 

Я снюхала остатки. Я одна. Я хочу говорить и пишу, говоря вслух. По-моему, выход.

 

Можешь читать моим голосом, если, как всегда, на хую вертел запреты.

 

Перед началом сентября, надо же (когда нас опять начнут смотреть, как сериал) ты разбиваешь мне лицо и пересаживаешь, вертеться, с себя на порошок. Вдобавок предложив его в обмен на тело. В день, когда я, наконец, смогла сказать тебе "нет". Выкуси: я могу поиграть в проститутку, поиграть в наркоманку, поиграть в твою девушку, в конце концов, но я – не она.

 

Не в сексе дело. Дело в уважении. Я поделилась с тобой тем, чем с такими, как ты, делиться чревато. Ты обернул доверие против меня. Обвинять тебя, разумеется, не в чем. Только себя. Как обычно.

 

Если и это не конец, можешь хоть физиономию с меня снять. Раз подпустила, значит, хотела. Сейчас я уверена: конец. Сейчас я уверена: подвожу итоги.

 

Я помню тебя всяким.

 

Помню, как поначалу меня отвращала манера других людей поклоняться тебе. Они казались мне ужасно жалкими: «Глупые бабёнки, – думала я, – независимо от пола». Они пялились, снизу вверх, чуть ни бия земные поклоны. Девочки в соплях, считающие себя грешницами. Мальчики, мечтающие, чтобы ты думал за них. Девочки, ждущие гнёта и плетей – с гордой миной нести крест жертвы, тайно кайфуя от унижения. Мальчики, пускающие слюни даже от твоих шуток, не говоря о поступках, будто у тебя одного в мире есть яйца. Я их презирала. Я знала, что сама – выше. Взгляну в царские очи, не опуская своих.

 

Помню, как пыталась тебя не замечать. Ты был везде. О тебе говорили, тебя восхваляли. «Нет, – думала я, – они славят не тебя, а то, что сами придумали и облекли в твои одежды... нет-нет, дикарь, в твою шкуру». Я сказала себе: его нет. Есть только маска. Люди видят фан<