Глава одиннадцатая: кривое зеркало

 

 

Недовольный женский голос вторгается в мои сны:

 

– Тони, – требовательно доносится из коридора. – Ты вставать сегодня, – открывается дверь, – собираешь… – шипение, сходящее на нет, – ся. – Утвердительная концовка. Толком не проснувшись, я понимаю, в ужасе понимаю, что не просто сплю неглиже, не просто не у себя, а в обнимку с тем, к кому она пришла. Кристина лицезреет мнимый инцест во всей его греховности. – Какое сплочённое семейство. – Сгорать со стыда самое время. Притворяюсь, что безмятежно дрыхну. Выходит плохо.

 

Движение слева: он отодвигается. Накидывает на меня одеяло.

 

– Тина, – раздражённый сип Тони, – прежде чем вламываться, неплохо бы постучать. Для приличия.

 

Поражаюсь его невозмутимости. Как будто она ещё и виновата.

 

– Не прими на свой счёт, но, как бы, не тебе учить меня приличиям. Какого чёрта вы тут развели?

 

Я слышу шорох поднимаемой ткани, звон ремня. Тони напяливает джинсы. Меня не расталкивает, гляди-ка: принимает удар на себя, рыцарь, мать его. Всё-таки расклеиваю веки. Вижу чётко. Спал в линзах.

 

Кристина привалилась к косяку, и не думая уходить. Чёрные, ведьмины, её волосы заколоты крабом, на лице… усмешка?

 

Даже не среагировала на обращение. Она терпеть не может, когда называют Тиной. Из-за фамилии, должно быть. Тина Тёрнер: параллели со знаменитой тёзкой неизбежны. Вернула девичью, но сокращение по-прежнему не жалует.

 

До меня окончательно доходит, во что мы вляпались. Крис в лёгкую может выцепить предков, предоставить подробный отчет о наших телодвижениях. Вряд ли это понравится папочке. Мама дорогая... что же будет? Душу тревогу подушкой. Ни в коем случае нельзя показывать волнение. Когда человек чует власть, ему охота её применить. Как, например, вчера, мне.

 

– Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться, – говорю, закинув покрывалом оголённый торс.

 

– Разудалые калифорнийские будни: секс, наркотики, рок-н-ролл. – Добавляет ухмыляющийся Тони. Ни толики беспокойства.

 

– Да идите вы, оба, – отмахивается Кристина. – Потом поговорим. – Грозится перед тем, как захлопнуть за собой дверь. Изумительное, чтоб его, начало дня, как назло, субботнего. У меня всё ноет, но не так, как тогда. Вызывает желание потянуться, что я и делаю. «Продолжить бы», – говорит тело. Я шикаю на него.

 

Тони пристраивается на край дивана. Встрёпанный и заспанный. На башке всё кувырком, в разные стороны. На щеке – вмятина пролежня. Бесит страшно. Бесит его беззащитный облик и мысль: «Влечение никуда не делось».

 

Плечи покрыты покрасневшими пятнами, там, где пальцы впечатывались в кожу. Мои пальцы.

 

– Крис… – неуверенно начинает.

 

Итак, что у нас далее по списку? Полистаем. Пускай пребывает во лжи, мол, мои намеренья ограничены Кэтрин. И к ногтю я его прибирать не планирую. Не всё сразу, братец. Постепенность – залог успеха. Хлебни-ка равнодушия.

 

– Что бы ни сказала, – напоминаю. – Ни грамму ей, ничего, ниоткуда.

 

– Не делай из меня бога, – морщится. – Я могу отвечать только за себя.

 

Да что вы говорите.

 

Встаю, поднимаю пижаму, по дороге к выходу ловлю штаны ногами, прикрыв неудобную уже наготу. Замешкавшись в пролёте, оборачиваюсь. Изобразить итак существующий интерес.

 

Неукоснительное следование идее. Адаптация (по ходу сочиняемого) плана… В этом его плюс: трудно сбить с толку, невозможно раскусить. Как бы всё по плану, но как бы план сей называется "импровизация". Я спрашиваю:

 

– Неужели ты настолько не ценишь чужие жизни?

 

Пронзительный прищур, голова набок, взгляд зоолога на редкого жука:

 

– Если тебя это успокоит, я ценю их не больше своей.

 

Вдруг, ни с того ни с сего, меня осеняет. Да здравствует непредсказуемость!

 

В три шага пересекаю расстояние, чтобы, напоследок, прижаться к его губам своими.

 

Тони настолько охуевает, что не успевает даже ответить. Как вихрь по степи, выметаюсь из комнаты.

 

Направляю стопы в ванную… мягко прикрыв заветную дверь. «Вона как. Уже заветную. Быстро, однако». Повторив себе-иронику, что всё идет, как намечено, разоблачаюсь перед зеркалом. Там отражается привычная зелень радужек, распухший рот и гематомы на бёдрах, в сизо-буро-лиловых тонах. Про остальное лучше смолчу. Ну его. В воду.

 

***

 

– Зеркало говорит мне странные вещи.

 

– Разве говорящее зеркало, само по себе, не странно?

 

– Уже нет. Когда я подхожу под пылью, оно как бы светится. Я становлюсь бесплотной и чистой. Как ангелы.

 

– Зеркала врут тебе, Кэт. Да и ангелов, отдельно от людей, не существует.

 

– Это только метафора. Но я сама решаю, какой мне быть.

 

– Ты перестанешь быть, если продолжишь подражать призракам.

 

– Я их переплюну. Скоро призраки будут подражать мне. Призраки здесь. Те, кто останется. Мы спим, все. Ждём, когда проснёмся. Я проснусь.

 

– Можно ведь умереть фигурально. Есть разные виды смерти. Отказ от прошлого – тоже в некотором роде смерть. Или отказ умирать. Так бывает. Неужели ты не понимаешь, куда катишься?

 

– Мы все катимся к одному и тому же. Финальная точка у всех одна. Нет, ты… знаешь, что? Смысл не в готовом холсте, не в цели. Я думала так раньше, я ошибалась. Смысл в самом процессе приближения к ней. Пока рисуешь, видишь, каким оно будет, оно уже как бы есть, не перед тобой, но в тебе. Раз, глядя на тебя, зная то, что в тебе узнала, я ни на дюйм не стала ближе к тебе, смогу ли я просто жить? Ты – нечто, предназначенное одним глазам. Мне мало глаз. Мне теперь мало глаз, как когда-то стало мало картин. В жизнь полезла. Теперь за жизнь лезу. Даже здесь я видела единство, с помощью мета видела: того, на что я смотрю, и меня, на это смотрящей. Красоту, которая везде.

 

– Посмотри правде в глаза, идеализм тебя погубит. Красоты без уродства нет. Сравнить было бы не с чем. Что такого есть во мне, чего я не могу тебе дать?

 

– Себя, Крис. Себя, который не я. От которого щемит. Именно из-за того, что отдельно, понимаешь? Не в физическом плане, хотя и в нём тоже. Временно то, временно сё… идеал, конечный, подразумевает бесконечность. Мне трудно это объяснить.

 

– Нет, я понимаю. Мне кажется, что понимаю.

 

– Надеюсь, тебе кажется. Такие вещи убивают, если их понять. Я рисую ужас, но он прекрасен, потому что это – картина. Моя жизнь, во всём её безобразии, станет прекрасной, окажись я за рамой. Смерть должна приходить не внизу. А наверху, на максимуме самого себя. С гор спускаться незачем.

 

– Кто-то о горах и не помышляет. Им безопасней жить.

 

– Безопасней. Только вот я сомневаюсь, что они живут. А зеркала говорят: «Действуй, девочка». Приходится слушать. От себя всё равно не убежишь.

 

***

 

Кристина подстерегает меня внизу лестницы.

 

Атласный халат, съехавшая наискось дулька, скатанный носок на левой ноге. Она выглядит очень младше двадцати пяти. Сверстницей, по иронии судьбы наделённой полномочиями. Дочкой воспитательницы в детском саду.

 

– Крис, – сверлит исчерна-карими глазами. – Надо поговорить. Прямо сейчас.

 

Закатываю глаза. Вот, блять, делать мне нечего: внимать её нотациям.

 

– Я так не думаю. Мне надо… мне надо идти… да! – Уверенней. – Мне правда надо идти.

 

В подтверждение киваю головой, прикусывая губу: выкручиваюсь угрём, лишь бы избежать нравоучительной беседы. Пускай Тони отдувается, он ведь у нас мастер выходить сухим из воды.

 

– Крис, – сдвигает брови. – Ты можешь держать меня за дуру сколько угодно, но я не слепая. Из вас троих – два психа и два нарика, очевидно, кто есть кто. Да, прямо под носом у моего беспечного братца. – Корчит уничижающую мину, совсем как племянник. На мгновенье мне мерещится, что с ней он, Тони, похож сильнее, чем с отцом. Так и есть. – Согласись, тебе не улыбается разбираться с родителями. – Манипулятор. Понятно теперь, в кого он такой. – И я не стану посвящать их в ваши дела. Если ты поговоришь со мной.

 

– Ладно, давай. – Сдаюсь, молча перебирая все матерные слова, какие знаю.

 

– Пошли на кухню. – Плетусь за ней. Приземляюсь на стул. Она цепляет с тумбы пачку своих "Честерфилд", чиркает спичкой. К нашему поголовному курению относится лояльно. Пропадает необходимость прятаться и бегать на улицу. Предлагает мне раскрытую пачку, но я отказываюсь. – Быстро, сжато и по существу. – Велит Кристина, выпуская серый конус дыма в атмосферу.

 

На меня накатывает тяга выложить всё, как есть.

 

Тони засадил мне на свадьбе, и сейчас я позволяю ему это делать, чтобы подкрасться поближе. Ударить в самое уязвимое место. Ой, да, в придачу, разумеется, дёргаясь за Кэтрин, что (не без его содействия) вгоняет себя в гроб. Истощение, бредовые идеи с раем, которого нет, не считая постнаркотических психозов. Из двоих я, похоже, люблю девушку. Изменяя ей с парнем. Мой крышак от него не едет. Уже съебался в жаркие страны, упаковав чемодан. Улыбаюсь, представив, как это говорю.

 

– Что конкретно ты хочешь услышать? – подпираю щёку ладонью, уткнув локоть в стол.

 

– Не включай дурачка, – хмурится. – Мне нужна общая картина.

 

– Родился, жил, переехал, узрел Тони, потрахался, сошёл с ума. – Краткое изложение. – Ага, усечённая биография. Подробности освещу в старческих мемуарах. Но, чтобы прочитать, придётся потерпеть лет эдак восемьдесят, – слова высыпаются, как горох, – а, может, и девяносто. Потому что раньше я буду слишком занят, разгребая всю эту путаницу, в которой ни черта не соображаю сам, а уж объяснять тебе, – полусмешок-полувыдох, задранный к потолку взгляд, – уж уволь, Крис, у меня других проблем предостаточно.

 

Ей импонирует обоеполая вариация имени. У меня нет неприязни к Кристине, наоборот, я симпатизирую ей. Мне нравится её манера держаться, на равных, без взрослых штучек с солидностью. Порой она предпринимает попытки выглядеть умудрённой, опытной женщиной. Бросает их, понимая: толков мало. Вон, примостилась на тумбочке, закрепив стопу в тапке на барном стуле, вторую ногу закинула на опорную. «Высоко сижу, далеко гляжу».

 

– Выкипаешь, – вдох, – смотри, как бы котёл ни лопнул. Ты слишком много, – выдох, – держишь в себе. Послушай. – Теребит языком верхнюю губу. – Когда ты что-то рассказываешь, не обязательно, выставляешь напоказ слабость. Немного цинизма… выплети шарж на свои муки, и он станет не жалобой, а так, – машет рукой с зажатой между пальцев сигаретой, поворачивает ладонью вверх, – забавной историйкой. Мой муж… мой бывший муж, к примеру, был хорош в постели, но ужасен в жизни. Доминировать над такой, как я, значит, пытаться изменить закон Джунглей под клерков в Сити. Я, по его словам, истеричка. А он по моим – тугодум. – Фыркает. Втягивает никотин, чтобы выдуть его, как стекло, лёгкой струйкой к люстре. – Разве что-то изменилось оттого, что я это произнесла? Нет, – мельтешит сиреневым носком. – Ничего.

 

Действительно, ничего. Она похожа на большую кошку. Я – на хамелеона, что затаился в дереве. Высовываться незачем. Наблюдательный пункт отличный.

 

Стоит впустить людей в свою жизнь, как тоска испаряется. Тоска испаряется… и начинается пиздец. Такие разные и такие одинаковые. Они переламывают, разгрызают тебя, как орех, им вечно что-то нужно: слова, поступки, чувства. Не сказал бы, что одному проще. Но и не сложнее. Когда ты один, думаешь только за себя (ну и за маму, в моём случае). Теперь глядите-ка. Кэт, Тони, Кристина. Не эпизодические роли за корешками книг, на зеркалах дисков. Живые.

 

Больше судеб, на которые ты, так или иначе, влияешь. Больше шаров на руках жонглёра. Скажу ей, и всё прахом. Кэтрин упекут в клинику, где будут насильно кормить, ставить капельницы, выпустят бледной тенью. Мне хватает разума не пойматься на удочку. Несмотря на то, что неплохой она, в сущности, человек, Кристина, что предпочла ур е зать себя до Крис. Её сознательность приведёт к худшим последствиям, чем её неведение.

 

– В наших взаимоотношениях сам чёрт ногу сломит, – говорю ей, – но единственное, в чём нас можно обвинить – то, что мы, по совпадению, числимся братьями. Зря ты взъелась на тему наркоты. Здесь таких нет. Упоротость – да, присутствует отчасти. Без шприцов и всякого такого.

 

Даже не соврал.

 

– Ты умнее, чем хотелось бы, – обстукивает пепел в консервную банку, – провокациями тебя не взять.

 

Ну а я думаю: это очень похоже на Тони, вылепиться не вертикально, смешав родительские гены, а диагонально, вобрав из хромосом ту же асимметрию, те же высокие скулы и характерную родинку на лице. Из Кристининого комплекта. Её не назовёшь писаной красавицей, да и Тони не то, чтобы Аполлон. В обоих что-то есть, и это что-то с лихвой искупляет всё остальное – неидеальные контуры носа, общую нестабильность. В одну секунду они кажутся прелестью, чуть ни божками. В следующую – во всех чертах проявляется отталкивающая неправильность. Знаете, как бывает. Милые, приятные во всех отношениях люди не вызывают такой бурной реакции, как изменчивые, непостоянные. О которых не знаешь, какое мнение складывать. По причине, что неосознанно связываешь личность с внешностью.

 

– Провокации – не твой конёк. – Соглашаюсь. – Можно, я всё-таки возьму сигарету?

 

– Валяй, – дозволяет Кристина, – мне-то что. – Вздыхает. – Мне не жалко.

 

Ты никогда не спасёшь человека, если он не хочет того сам.

 

***

 

 

Воспоминание первое:

 

 

– Ну же, давай, – уговариваю, как ребёнка, зачёрпывая кремовую массу из баночки. – Кэт, тебе надо это съесть. – Она морщит нос и отворачивается. – Тебя не разнесёт, поверь мне.

 

– Почему мне вообще нужно есть? – говорит. – Вот было бы здорово, будь это необязательным, как спорт или что-то такое. Прикинь? Или по-другому, все бы наполнялись раз в неделю, как тачки на заправке, бензину влил и не паришься. – Одна её секунда – как мои три. Блуждающий взгляд, лучи на мутной воде.

 

– Не переводи тему, – заставляю её взять в рот (содержимое ложки). – Альтернативные миры не влияют на законы нашего. Ты вольна мечтать, сколько влезет, но здесь и сейчас я не позволю тебе уйти. Успеется.

 

– Зачем ты это терпишь? – Чёрный креп зрачков поблескивает в полутьме. – Давно бы уже начихал на меня. Нашёл кого-то нормального. Кого-то, с кем не было бы столько возни, мороки и мозговыноса. Их так много, – легко касается моей щеки, подушечками пальцев, – а ты сидишь со мной. В болоте. Почему?

 

– Не говори ерунды, Кэт, – прижимаюсь губами к внутренней части её ладошки, – другие, это другие. А мне нужна ты.

 

Хотя, порой, бываешь невыносимой.

 

***

 

 

Воспоминание второе:

 

 

– Что от тебя надо этой шлюхе? – шипит Кэт, зло захлопывая мой шкафчик. – Она притиралась к тебе, я не настолько дура, чтобы не замечать очевидных вещей! Если надо, можешь хоть с кем ебаться. Просто скажи мне об этом.

 

– Успокойся, – ровным голосом. Не хочу сзывать в свидетели весь коридор. – Мэри подходила спросить насчет проекта по истории, ты вынюхиваешь подтекст там, где его сроду нет. – Кладу на её плечо руку. Которую она досадливо стряхивает. – Чего ты добиваешься, Кэт? – Кричу шёпотом. – Не двигаться? Не разговаривать? Может, дышать перестать?

 

– Ой, прекрати! – Зажимает ладонями уши, над волосами, трясёт головой, отгораживаясь. – Как будто не знаешь, что я никогда не стала бы диктовать тебе условия!

 

– Чего ты тогда от меня хочешь? – На пределе. Смотрю на травянистую толстовку и мешком повисшие джинсы, на едва тронутый блеском рот и, обнесённые чёрным контуром, громадные глаза. Смотрю на эту вздорную девчонку и понимаю: мне действительно надо знать, чего она хочет.

 

– Я боюсь, что ты уйдёшь, – сжимает губы и… резко бледнеет. Опирается на ряд дверец, вдоль рядов. Со вздохом обнимаю её, мнительную дурочку. Она падает ко мне в руки. Не удивительно. Не внове.

 

– Никуда я не денусь. Перестань трепать себе нервы. К ревности нет повода.

 

– Люди полигамны, – шепчет Кэт, уткнув нос в мою шею над воротом свитера, – все полигамны, пока время идёт. Особенно в наше время, оно идёт со скоростью света. Пожалуйста, – отрывается, поднимает взгляд вверх, – если ты с кем-то будешь, скажи мне. Кем бы ни была тебе, я имею право это знать.

 

***

 

 

Воспоминание третье:

 

 

– На нас все смотрят, – улыбается Кэт, сидя на моих коленях. Талию можно обхватить ладонями, волосы сколоты голубым крабом со стразами. У Лиззи стащила. Вдыхаю аромат, цитрусовый. В букете с салонным запахом лака и неизменным нашим спутником: дымом.

 

– Пускай. – Ловлю клюквенно-красные губы, зарываюсь лицом в волны, оттенка shocking blue, в её волосы, похожие на самое синее море.

 

Худющая и безупречная, как те девушки с рекламных щитов, рекламирующие брэндовую одежду. Ей бы в Голливуд. Бегать от папарацци. Ей бы в трущобы. Вгонять по вене дозу винта.

 

– Я отсюда слышу, как они шепчутся, – выдыхает Кэт. Мы на школьном стадионе, на лавочке прямо перед полем. Тони лениво курит неподалёку, вполуха слушая афроамериканца Бена Тьерри, шнурующего кроссовки на шоколадных ногах. Тони предпочитает пялиться на нас. Жечь дыры в спине Кэт, прикрытой каскадом локонов. Или в моей руке, что очерчивает её позвонки под плотной драповой курткой.

 

– Пошли они, – веду рукой ниже, запускаю пальцы в задний кармашек джинс, – разве кое-кто не говорил, что она свободна от общественного мнения?

 

– Пошли они, – прижимается лбом к моему, закрывая глаза. – Она свободна.

 

***

 

Кристина не намерена меня отпускать.

 

– Итак, что мы имеем, – говорит, – замкнутый треугольник?

 

– Типа того. – Теряюсь за седовласыми клубами пара.

 

"Любовные треугольники" стандартно ограничиваются галочкой. С персоной (противоположного двум прочим пола) во главе. Красиво поддела: у нас все звенья сцеплены между собой.

 

Это так странно – курить на кухне с человеком на десяток лет себя старше и притом не ощущать неудобства.

 

Это так странно – лавировать на обрыве. Притворяться со всеми. Не открывая правды даже самому себе. Но, если сам не знаешь, где истина, как понять, что ты врёшь?

 

– И что остаётся мне? – спрашивает полированную крышку стола, – в тишине смотреть, как вы двое выжираете соки из Кэт? Она сама на себя не похожа. Я была здесь летом… и застала совершенно другого человека, – складывает мягкие, розовые губы трубочкой, высасывая яд из фильтра. – Скажи, каким манером вы, засранцы, умудрились так изгадить своей пассии самооценку?

 

Ворочается, устраиваясь на крышке тумбы. Пола атласного халата слезает, открывая татуировку на бедре, чешуйчатую рептилию, обернувшуюся вкруг гладкой, подкачанной ляжки. Оправляет ткань, не меняясь в лице.

 

– Обязательно обобщать? – возмущаюсь было, но прикусываю язык. Скидывать вину – не лучшая политика. – Не мы, то есть не самооценка, оно из другой области, – угрюмо отрицаю. – У неё кризисный период в жизни. Вся эта мутотень с экзаменами и поступлением…

 

Крис издаёт короткий смешок.

 

– Неужели ты серьёзно надеешься, что я поверю в эту чушь?

 

Пришли к тому, с чего начинали: она ничего не выяснила, я никого не выдал. И никто не намерен отступать. Ясно, почему Тони так, дружески, к ней относится. У неё аналитический ум и способность зрить в корень.

 

– Нет. – Признаюсь. – Но всем будет лучше, если ты снова притворишься.

 

Соскакиваю со стула и уматываю к выходу. Ей бы в гестапо работать. Без пыток терроризирует, одним видом всевидящего ока: ждёт признания уже нарытых фактов. Да, она не дура. Она чересчур не дура.

 

– Крис, – вдогонку, – надеюсь, ты соображаешь, что делаешь. Потому что такими вещами играть чревато. В шестнадцать я тоже была уверена: знаю всё на свете. Поверь мне, это не так.

 

– Мне пятнадцать, – говорю, – и я не играю.

 

– Бесполезно. – Закатывает глаза. Вытягивает зубами следующую сигарету. А я прошмыгиваю во двор, захватив по пути куртку.

 

***

 

 

Действие первое:

 

 

Кэт ссутулилась над столом, корячит конспект, выписывая слова из учебника. Её почерк мелкий, подпрыгивающий, буквы не держатся на линиях, норовя то выскочить повыше, то уползти вниз. Я затонул в кресле, с электронной книгой, «Сумерками богов». Она посоветовала. Религия меня не увлекает. Не назову себя атеистом, мне большей частью всё равно (потому я он и есть).

 

Слезает с пуфа. Прихрамывая, подходит и присаживается на подлокотник, заглядывая в отсканированный текст. Зовёт меня по имени. Отрываюсь от чернильного экрана, поднимаю глаза.

 

– Крис, – говорит, – что случилось? Я чувствую, что-то произошло. Ты какой-то… другой.

 

Как? Просветите меня, как она определила перемену? Веду себя, как обычно, гематомы надёжно спрятаны джинсами. Я не жалею о том, что случилось между мной и Тони. Не позже мая я подчиню его себе полностью. Добью одним ударом. Мы с ней уедем. А прошлое… на то оно и прошлое, чтобы быть тёмным.

 

– С чего ты взяла? – Достоверное недоумение. – Ничего особенного не случилось. – Пока Кристина сопоставляет факты, Кэт необъяснимо их чует. Интуиция у неё, видите ли. Или она так настроена, на мою частоту?

 

– Забудь, – жмурится, шатает головой, отгоняя правильные догадки. – Это у меня что-то с мозгом. Постоянно страшилки чудятся. – Откладываю читалку, переплетаю наши пальцы: заставляю её сесть. Косточки придавливают ноги. Под челюстью, возле уха – выдавленный нарыв, спрятанный корректором. И, как бы мне ни хотелось успокоиться, мол, дрянь выходит, воспаления – неблагоприятный признак. Затащить бы её на осмотр… так нет же, упёрлась. Боится, что всё раскроют. Она теперь постоянно чего-то боится.

 

– Давай прогоним твоих страшилок, – целую в шею. Держа на своих коленях.

 

– Да… – подставляется, откидываясь, Кэт, – ты можешь.

 

Нахожу её губы, задев носом щёку. Вкус бальзама – малиновая газировка. Привкус остаётся во рту, как после напитка в знойный летний полдень. Не приторный, но яркий. Стоит ли оно того (с Холлидеем)? Отвечаю сам себе: да, стоит. И хватит подтачивать себе нервы. «Я хочу, чтобы он пресмыкался», – говорит голос из иных сфер бытия, неотсюда. Голос, которому я, при всём атеизме, готов внимать.

 

Мои руки спускаются ниже, ползут по складкам велюрового платья. Её могильные, холодные ладони с красными ногтями забираются мне под футболку. Кэт прерывисто дышит, хватая ртом мои губы, как воздух из кислородной маски. Кровь отливает у неё от лица: как обычно, ну чего.

 

– Прости, – шепчет, – я не могу.

 

Сердце может не выдержать встряски.

 

– Всё хорошо, – баюкаю, обняв, как ребёнка. – Всё будет хорошо, Китти-Кэт.

 

Синяя кошка. Кошка-художница, которой позволили гулять самой по себе, на поводке, вокруг неуместной собачьей будки. Кошка с заплатанной ножкой.

 

– Я люблю тебя, – повторяет, прижимаясь крепче.

 

– Я люблю тебя, – неожиданно для самого себя. Кэт, та и вовсе не ожидала подобного разворота. Недоверчиво поднимает аккуратные надломы бровей, моргает своими глазищами. Не сдерживает широкой, сумасшедшей улыбки. И прячет лицо у меня на груди.

 

***

 

 

Действие второе:

 

 

Нас пропускают в клуб без вопросов. Тони здесь известен. Кивает охраннику, как доброму приятелю. Представляет меня, как своего брата, проводит, как к себе домой, приобняв за плечи.

 

Какого я попёрся сюда… эм… сообразить бы.

 

Холлидей подловил меня прямо напротив двери и практически протащил до авто, кинув всеобъемлющее: «Будет круто». Я не указал ему пункт отправки исключительно из-за плана. Не мешает поглядеть на его окружение изнутри. Оценить обстановку. Круг общения.

 

В клубе грохает музыка. У расписных стен, в небольшом коридоре, стоят однообразного пошиба девки. Пухленькая, продетая в сиреневое платье, с тёмными, длинными волосами и початой банкой пива в руке, блондинистая худышка, стриженная под мальчика (подорвалась, его узнав, как ужаленная, обратно, на танцпол), мулатка с внушительным бампером: шушукает на ухо белой соседке так, будто надеялась увидеть кое-кого всю свою недолгую, в сэндвичах, жизнь. Тони отвешивает комплимент имбирно-рыжей особе, называя её Ширли. Ширли с достоинством улыбается. Тони лапает задницу девки, наклонившейся, чтобы поправить пряжку на туфле. И не получает по морде, когда она, взвизгнув, обнаруживает, кто позволил себе вольность. Я догоняю, что он представляет собой важную шишку. Сосны или можжевельника, а то и межножную… какую шишку, неизвестно.

 

Мы входим внутрь. Количество танцующих вводит меня в ступор. Не переношу сходки. Тони скидывает косуху, отдаёт её подоспевшей африканке с причёской а ля "авария на макаронной фабрике". Остаётся в кожаных штанах и чёрной же жилетке с вырезом буквой V.

 

Я не вижу тусовщиков. Я вижу мускулы под кожей, обделённую волосами грудь, кадык на его горле, шею в мелких родинках слева. Волосы по плечам, подведённые глаза, движения губ, когда он просит эту девушку, «Ло, то есть Глорию», развлечь меня (приятная особа, кстати). Сам-то где будет?

 

Продвигается вперёд. Его узнают, встречают громогласными возгласами.

 

Тони вспрыгивает на сцену и подхватывает электрогитару как раз к концу композиции, вешает её себе на шею, подходит к микрофону, обращаясь к публике. Привычно, в очередной раз:

 

– Так, ребята, я знаю. Вы все рады меня видеть, – аудитория жужжит ульем, кое-откуда доносятся одобрительные возгласы, – но слышать меня вы были бы рады ещё больше. Так что эту песню я посвящаю своему брату, который по крови мне вовсе не брат, а глубже, чем кровь, очень даже. Он сегодня впервые почтил нас своим присутствием.

 

Не откладывая в долгий ящик, врубает по струнам. Крики в зале, проигрыш. Низко рифмуются ноты. Скачет медиатор, звеня. Тони вступает севшим, но чистым голосом. Я ищу причину злости, утопившей в краске моё лицо, и нахожу (суровая правда бросается на меня из темноты, как шалава на подвижника). Он напоминает моего отца. Разудалого папочку. Учившего меня музыкальным азам, выводившего на гитаре такие пируэты, что, как говорится, птицы умолкали, слушая его.

 

Тони играет самозабвенно. Песня мне неизвестна.

 

За барабанами – парень с забритыми висками, из нашей школы. У синта – худощавый, обнажённый по пояс, весь в наколках… тоже в его компании. Некто с дредами, неопределённого пола, раскачивает бас.

 

Пойми-ка, кто есть кто, когда понятие пола, половины отрицается. Люди все. Целые все. Какая разница, что между ног. «Ты похож на всё, чего во мне нет, на всё, что я привык из себя вытеснять, на всё, что ни есть», – поёт Тони.

 

Посетители дрыгаются. Ключ зажигания повёрнут, включена настройка: отрыв. Я один, как контуженный, таращусь на Тони. Впитывая тона, фразы – насквозь двусмысленные. Посторонние не поймут намеков, но я ощущаю их, шкурой. Любопытно: синдром Стендаля случился со мной от музыки, а не от чего-то другого. Погружение с исчезновением себя. Если и понять его, только так.

 

Милашка Глория предлагает мне выпить. Пробиваемся к бару. Я заказываю двойную текилу. Бармен поддевает по поводу нашего появления в обнимку. Бармен, похоже, заигрывает. Глория мурлычет, стуча ноготками по стойке:

 

– Не прокатит, Сэм. Крис – брат Тони.

 

– Сводный. – Уточняю, словно это имеет значение, не отрывая глаз от своего наваждения, там, над толпой.

 

– Понятное дело, не родной, – усмехается Сэм, откидывая светлую чёлку. – У родных такой искры бы не выскочило. Всё очевидно.

 

Только тогда я по-настоящему на него смотрю и, должно быть, резковато поворачиваюсь. Помните: при желании убедить всех и вся, что домыслы их верны, следует реагировать именно так.

 

– Что очевидно? – Нахмурившись, скашиваю губу и втягиваю подбородок в шею. Будь я толще, жировая прослойка собралась бы валиками. Жест "чур меня". Сдаст вас наверняка, но сами вы будете уверены, что вышли из-под подозрений в том, в чём вас подозревали. Повторить на бис? «Мне всё равно, – например (лицо назад, вкривь; один глаз, только один, прищурен; рот косит). – Кто она вообще такая? Я о ней, каждый день, не думаю. Никогда не думаю». Запомнили? Можно применять. Жест "что?" Жест "конечно, да".

 

– Очевидно, – повторяет, – что вас связывают… тесные родственные узы.

 

– Чёрт, с чего сразу такие выводы. Вот уж нет.

 

– Да ладно тебе, Крис. – Сэм улыбается. У него серая рубашка, модная стрижка, правая бровь прошита двумя колечками. – В двадцать первом веке обитаем.

 

– Спасибо, что сообщил. А я-то грешным делом вообразил, что сейчас инквизиция нагрянет, – ухмыляюсь, стараясь не дать волю сарказму. Я

смотрю на брата. И обещаю себе, что выебу его сразу, как мы уйдём отсюда.

 

– Любишь же влезть, куда не просят, – закатывает подрисованные глазки Глория. Трещит с ним о чём-то. Но мне уже параллельно, я слушаю Тони. Опрокидываю в себя стопку золотистого напитка, морщусь и понимаю, что необходимо ужраться до невменяемости, чтобы прекратить думать о грифе под перебором пальцев. О микрофоне в непристойной близости от губ. Меня ведёт от французского прононса в его голосе, поглощают блики прожекторов, выводящие нимб над его головой. Сносит инструментальный поток. Разница его век, прикрытых на чувственном моменте.

 

У меня ёкает в груди. Да, прямо там, прямо ёкает. Сжимается, на секунду прекратив биться. Я прошу наблюдательного бармена повторить заказ. И смиряюсь, что выебут меня.

 

***

 

Когда перестаёшь считать стопки, очевидно: дело приняло скверный оборот.

 

Хмельной туман в голове, ощущение полёта и вседозволенности. Чувствуешь себя способным трахнуть королеву (охрану миновать удастся). Сплясать танго с тенью на перилах. Над пролётом в десяток этажей. Пробежаться, в чём мать родила, по главной авеню, весело потрясая половыми признаками перед приобретающими целомудренный, багровый, оттенок мордами прохожих.

 

Всячески удерживаешь себя от опрометчивых поступков, ибо соображалка чудом не выключилась в уматном состоянии, но совершаешь их, эти самые поступки. Мне даром не нужна августейшая особа. Единственный, о ком я в состоянии думать – Тони. То-ни. Ти-оу-эн-уай. Две тринадцатых алфавита вобрали в себя начало и конец, альфу и омегу. Ещё одна побочка пьянства: высокопарно-матерная манера изъясняться.

 

Глория говорит: «Заведение принадлежит Холлидею-старшему, открыл двумя годами ранее. Подарок к пятнадцатилетию сына». Неслабый подарочек. Тогда, если ей верить, младший проявил себя, как организатор. Быстренько смекнул, что выступления малоизвестных групп местного разлива принесут не только доход, но и публику: друзья, знакомые, друзья знакомых, знакомые друзей. Крутые треки, жанровое ассорти и атмосфера непреходящего торча. А на авансцене – он сам. Гвоздь программы, владелец с недюжинным даром как располагать к себе, так и доводить до белого каления. Вполне похоже на Тони. Он говорит: «Мы в учебной клетке. Не дети. Но и не взрослые. Информация не может потушить наш запал. Про что ни учи. Мало можно, много должно. Зачем должно, никто не уточняет. Цивилизация трещит по швам, никто не знает, чего хочет завтра. Кроме развлечений, пустых, как обязанности. Юноши томятся по настоящему. Настоящим смертям. Настоящей свободе. Ломятся в школы, взяв ружья. Чтобы совершить поступок. Единственный за их жизнь. Кровь и смерть стали табу. Вокруг глянец. Нет, мы сделаем умнее. Сыграем в смерть. Споём о ней и её спляшем. Я – природа, что крушит цивилизацию. Я – из титанов, а они приходят в мир, где умерли боги. Я – обновление на костях старого. Прогрессы истории слились до удобства. Я сам себе король, сам себя короновал. Ни один из живых не свергнет меня, пока я сам ни захочу». Кратко о нынешней песне.

 

Глория улыбается, показывая крупные отбеленные зубы. Я отзеркаливаю ей улыбку, методично надираясь за барной стойкой.

 

Глория хорошо танцует. Её ноги в шнурованных ботинках, они, вроде, сами по себе. Кладёт ладони мне на плечи, качает кучерявыми волосами, похожими на чёрный беспорядочный шарик. Тянет из меня, правда ли то, что ляпнул Сэм. И не получает не подтверждения, ни отрицания. Тянет, если ли у меня девушка. Выпытывает имя. Выпытывает, не Саммер ли часом. Выпытывает, давно ли.

 

Общие ответы, ни черта смысловой наполненности. Беру сразу целую бутыль и танцую под перестук барабанной установки, под электронные переливы, под бурчание гитар. Танцую под… Тони, мечтая дёрнуть его отсюда и замотать до смерти. Мне приходится то и дело указывать себе, что это – часть плана, а не часть меня. Влечёт к нему тоже в строгой согласованности с инструкциями.

 

Познакомиться со мной предпринимают попытки две девушки и один парень. Ну а что. В Калифорнии самый высокий процент гомосексуального контингента. Двое из них – очень даже ничего. Третья борщнула с барбитурой. Гляделки в кучу, видок невменяемый. Всем даю… понять: я сам по себе.

 

Тони. Ти-оу-эн-уай, раздробленность моя. Я выражаюсь как сентиментальная блядь, но не испытываю к нему ничего, помимо похоти… ненависть разве что. Да, ненависть. Присасываюсь к горлышку, закрывая глаза.

 

***

 

Люди, люди, люди.

 

Они выглядят как маски крика.

 

Раскачиваются, задирают руки, пьют, флиртуют, языканятся. Я без понятия, сколько прошло времени, сколько горячительного поглотил, сколько сигарет выкурил. Скорость становится невероятной, будто кто-то включил перемотку, не гася экран, человечки дёргаются, панорамы сменяют друг друга. Двадцать пятым кадром – Тони. Глаза его, неотступно жрущие, средь ушедшей в отрыв толпы. К запуску в космос готов. Десять, девять, восемь…

 

Мне нужен свежий воздух. Расталкиваю тени, расталкиваю пятна, расталкиваю призраков. Прорываюсь на улицу, и меня выворачивает.

 

Отхаркиваюсь от кислой блевотины (благо, свидетелей немного), подбираю с пропотевшего лба пряди: чёрные нитки, налипшие в кожу. Смесь алкоголя и остатков завтрака впитывается в асфальт. Там, где я, это – резервный выход. Жёлто-оранжево-красные граффити. Обведённые белым пухом распылителя. Жирные трещины. Отдышаться удаётся не сразу. Сажусь на землю, аки бомж, нахожу в куртке пачку. Одна сигарета, последняя. Я поджигаю её. Ветер мешает, пальцы не слушаются, колёсико тугое. Упрямство бёрет вверх, я всё-таки справляюсь с фитилём, мелькнувшим зеленым, фиолетовым или синим. Всё одно. Поганый привкус во рту разбавляется дымом.

 

Сколько лёгкие ни трави, будет мало. Сколько ни пялься на Тони, никогда не достаточно. С этим нужно смириться.

 

Во внутреннем кармане моей куртки – бутылка водки, формата мини. Открываю, про себя хохотнув насчет детского пьянства. Полощу рот, сплёвываю жгучую жижу, закусывая крепкой затяжкой. Из-за дверей доносится топот… Я слишком хорошо помню его походку, с подшаркиванием, но твёрдую. Тони поднимает меня. Цепляет под мышки. Ставит на ноги. Его пальцы в печати струн. Перебрасывает мою руку себе через плечо и шепчет:

 

– Идём-ка со мной, братишка, – шепчет и прижимает меня к себе. – Поехали домой.

 

– Возьми меня домой, – шуршу поддатым голосом, имеется в виду: «Возьми меня», – домой…

 

– Поехали. – Распознаёт подтекст Тони.

 

Меня не покидает ощуще