Глава тринадцатая: ребром по горлу

 

 

Мир теряет краски. Чудесная сказка обращается в тени – безликие тени, пожирающие свет, тот, что заполнял мир и был самим миром.

 

Жизнь прячется от меня? Я прячусь от жизни? Съёживаюсь на кровати, обвив колени кулаками. Раскачиваюсь, будто в кишках завёлся маятник.

 

Тони, делаясь с каждый минутой всё менее приятным, притаскивает с кухни таблетку и стакан. Прозрачная вода болтается за стеклом. Хриплю себе под нос:

 

– Сам давись своим ядом.

 

Окно закрыто. Подушка привалена к подоконнику: по спинке, мне под спину. Слева сидит с успокоительным братец, и близость эта заставляет всю мою сущность стремиться не то к бегству, не то к немедленному разврату.

 

На первый взгляд, ничего нового. Он, кстати, пророчил: «Хорошее ненадолго». Чувство загнанности плещется во мне, как жидкость за стенами кружки.

 

Остаться в одиночестве. Или торкнуться ещё разок… мои собственные мысли доводят меня до паники, до стрёма, если на сленге.

 

– Это феназипам, тупица, – отвечает Холлидей, – легче станет. Можно бухать, конечно. Но лучше пока без тяжёлой артиллерии.

 

Хоть ты тресни, не могу вот так сразу пересмотреть своего отношения к нему. А в нынешнем состоянии мне так и вовсе кажется, что от него исходит угроза. Дело в гаснущем мире? В нём самом? Или во мне? Погляди-ка, человек признает поражение, сознается во всех смертных, то бишь в эмоциях, в принципе им презираемых (он скорее сожрёт смердящий труп лося, с месяцок гнивший среди леса, чем ляпнет такое), сдуру сдался: не сказал сам, заметьте, только подтвердил. Так, с чего я начал? Ага. Человек признаёт поражение…

 

Поскорее бы он уже убрался восвояси.

 

– Ну что тебе за дело, – еле ворочаю языком, – окочурюсь я или нет.

 

Тони закатывает глаза. Глаза Тони меня пугают. Опять или снова?

 

– Во-первых, не окочуришься, во-вторых прекрати изображать амнезию, ты великолепно помнишь, что мне есть дело, – щурится, – не хочешь завянуть, пей давай. Я не мамочка и не Кэт, миндальничать не буду.

 

Мамочка. Где она, моя мамочка?

 

Беру лекарство, зыркнув исподлобья, запихиваю под язык. Во рту – сладковатый привкус. Эффект, если глотать, проявится через сорок минут минимум. Чтобы быстрее, нужно рассасывать. Ни черта он не смыслит в фармакологии. Надеюсь, у Кэт отхода не такие поганые, она-то привычная. Иначе надо срочнейшим образом ехать к ней. Она одна, совсем одна. И ей плохо, и Тони наплевать. Было бы ещё, на чём добраться. Можно его тачку одолжить… И остаться без зубов. Без зубов минет лучше. Знать бы: что он ощущал, оттирая мою сперму от приборной консоли?

 

Осушаю воду одним махом. Жажда не убавляется.

 

– Ты не мог бы убраться? – Не требую, прошу с нотками сарказма. – Если тебя не затруднит.

 

– Не дождёшься, – подбирает ноги по-турецки, ёрзая на постели, – буду сидеть тут, пока ты не станешь более-менее разумным.

 

Стакан на шкафчике. Пустой стакан. Стеклянный и пустой. Хочется пить, но сам в кухню не пойду. Выказывать слабость – нет уж, ни за какие коврижки.

 

– Тебе придется застрять здесь навечно. – Невозможно вернуться к началу. Тони выворошил мой разум, заказав путь к отступлению.

 

Чёрные блики. Чёрные вмятины на белом лице. (Нужно ехать к ней.)

 

– Значит, навечно и застряну, – сказал, как отрезал. – Никто тебя за язык не тянул. – Добивает с мефистофельской улыбочкой. Почему у людей братья как братья, а мне достался сей супостат? На какой должности он там, у них, в аду? Советник дьявола? Изобретатель пыток? Заслуженный палач?

 

Отползаю подальше, вмявшись в подушку.

 

– Уйди, а, – жалким голосом, – мне хреново, когда ты так смотришь.

 

– Как так? – Сварочными вспышками. До прорех в сетчатке.

 

– Будто я мышь в клетке. И ты тестируешь препараты. Отраву для грызунов.

 

Так и есть. Мы подопытные крысы. Собаки Павлова. Лампочка мигает наростом на крыше мусоровского автомобиля: доверься рефлексу, не сопротивляйся, делай, что скажут. Я мешаю понятия. Я всё путаю.

 

Отворачиваюсь, нахохлившись, зажмурившись, подкусив губу. Мне вовсе не нравится то, что происходит. Неспособность размышлять связно.

 

– Дурилка ты картонная, – тихо говорит Тони, – подремал бы, чем плести эту несуразицу.

 

– Ты будешь тут? – Тони осторожно берёт меня за руку. Передёргиваюсь, но не вырываю ладонь. Кэт. Мне нужна Кэт. Удостовериться (ради всех богов и всех их матерей), что она в порядке.

 

– Буду, – отзывается, – постарайся расслабиться. Скоро станет легче.

 

– Кэт… – шепчу я, – отвези меня к ней. Отвези меня к ней, Тони.

 

– В таком виде? И не мечтай. Полчаса погоды не сделают. – Пальцы мои из своих не выпускает. В глаза ему я стараюсь не смотреть. Дышать размеренно. Не потворствовать панике, изгнать из себя страх. – О себе подумай, недоумок любвеобильный. Саммер никуда не денется.

 

– Китти, – шепчу я, шепчу, зажимая его запястье, – зря я её послушался… зря поддался тебе.

 

Тони не отвечает. Держит меня за руку, глядя в окно, на серо-голубое небо.

 

***

 

С пыльным звуком, чихнув, заводится двигатель. Машина трогается. Прихлёбывая энергетик, Тони шерстит меня. Я, по его словам, прусь хуй знает куда. Хуй знает, а он нет. За то и шерстит. Спросить не в состоянии. Люди, говорит он, спят, десятый сон досматривают. Кэтрин рисует. Если всё так, как он предполагает, мне каюк. Увидим её, вернёмся и… я буду наказан, не в том смысле, в каком мне бы хотелось. Караем анально, это в другой раз. Я бурчу, что, в любом случае, отсыпаться не время – прогулов предостаточно. Тони в выражениях портового грузчика советует мне заткнуться. Я затыкаюсь.

 

Мелкий дождь покрывает моросью деревья и дорогу. Крыша прячет от надоедливых капель, но обстановка по-английски затуманенного утра создаёт ощущение тоски. Апатия внутри меня, она окучивает скользкими щупальцами.

 

Двухэтажный панельный домик не подает признаков жизни. Гараж открыт, машины её отца уже нет, он рано уезжает (на работу, в порт Сан-Франциско, он – капитан береговой охраны). Мы останавливаемся неподалёку, чтобы не привлекать внимания. Матушка Кэт недолюбливает Тони – и есть за что. На ум приходит воспоминание о начале: сентябрь.

 

Телефон разрядился и вырубился…

 

***

 

…будильник промолчал.

 

Просыпаюсь от того, что меня трясут за плечо.

 

– Поднимайся, ты, лодырь, тунеядец и разгильдяй, – приговаривает Кэт, – вставай давай, буди свою царственную задницу. «Ещё пять минут»? Мы опоздаем ко всем чертям! Мать прочистит мне мозг так, что мало не покажется, – встряхивает сильнее, – так что не разлёживайся. Крис!

 

– Да встаю я, встаю, – удивляюсь, увидев её, а не маму, – ты как здесь очутилась?

 

Оправляет подол белоснежного сарафана. Неохотно признаётся:

 

– Тони впустил. Я могла уехать одна, но решила убедиться, что ты в порядке.

 

Реагирую не так, как должен, не так, как мог бы. Вскакиваю и, попросив её подождать, несусь в ванную – чистить зубы и приводить себя в состояние, похожее на кого-то, а не на что-то… с чем-то.

 

Кэт ничего не говорит. Смотрит на меня, перебирая складки расклешённой юбки, криво улыбается, защемив улыбкой ямочку, единственную ямочку на левой щеке. Невинная, милая японская девочка. Со страниц манги, с кадра аниме. Цундере типичная. Просто подруга.

 

***

 

Дверь открывает миссис Саммер. Узкие глаза, наскоряк скрученный хвост на затылке, чёрный, пёстрый халат поверх ночной сорочки. По молодости Джун, видимо, слыла красавицей. И даже сейчас, когда её возраст подпрыгнул под сороковник, в ней сохранился отпечаток былой прелести. Кэт похожа на мать. Но стремится оторваться. Стать собой, не совокупностью родительских генов. Стать собой… что это значит? Уничтожить заложенные установки, принять на веру противоположные взгляды? Вопрос – серьёзнее, чем подростковый бунт.

 

– Тшшш, – предупреждает с порога. – Лиззи спит. Ты сегодня рано, Крис. – Впускает в прихожую. Цепко оглядывая мой потасканный, еле причёсанный облик. Засосы и фингалы прикрыты пудрой, но, коню ясно, просвечиваются. – Кэтрин ещё не встала. По крайней мере, из комнаты не выходила.

 

– Доброе утро, – натужно улыбаюсь, – значит, придется мне её разбудить.

 

Из детской доносится голосок крошки Лиз. Джун кивает мне и уходит к ней… ребёнок болеет. Поднимаюсь на второй этаж, поворачиваю позолоченную ручку, да, привычный жест: «Всё хорошо», – говорю себе. Вхожу. Замираю.

 

Кэт лежит, распластавшись по неразложенному и нерасстеленному дивану. Неподвижная, заострившаяся, восковая. Веки опущены, губы приоткрыты.

 

Это всё я отмечаю на периферии, краем сознания.

 

Первое, что врезается в глаза – лужи крови, пропитавшие голубую обивку с весёлыми зайцами. Нет. Нет, нет, нет… Дышать нечем. Меня тошнит.

 

Я не смею пошевелиться: «Это сон, она так не могла», – статуей застываю в проходе. Ищу воздух и себя. Не нахожу.

 

Выставляю вперед руки, защищаясь от того, что вижу.

 

– Кэт, – шепчу я. И подхожу ней (сломанной игрушке на кровати). Звуки появились. Время пошло. Без неё, но пошло.

 

Рухнув на колени, трясу её угловатые плечи. Она никнет в моих объятиях: неправдоподобно тяжёлая, миниатюрная, весит, как исполин. – Кэт, – зову, прижимая к груди. – Кэт! – безуспешно стараюсь растормошить, заставить проявить хоть что-нибудь. Запястья распороты. Чуть ни до локтей. Успели почернеть. Кровь свернулась. По краям топорщится кожа.

 

Мир мутнеет и качается. Белое платье в крови. Белое, расклешённое, платье. Бинты выше щиколотки, белые же бинты. Очень много крови, хватит на океан, глядеть на него из окон: моих глаз. На ковре пятна. На платье пятна. На ней и вокруг – одни пятна.

 

– Девочка моя, – подвываю я, когда прижимаю к себе голову, к своей груди, чугунную голову с синими волосами. – Девочка моя, что ты наделала? – Не отпускать. Ни в коем случае не отпускать. Будто это поможет, даст ей силы продержаться. До врачей. – Джун! – ору я не своим голосом. – Джун! – Плевать на тишину. – Джун! – спокойнее, чётче. Чтобы в крике появился смысл. – Джун! – шаги за спиной, дверь приоткрывается. – Вызывай скорую! – голосить, чтобы нарушить тишину, заполнить тишину. Разбудить Кэт, разбудить, разбудить…

 

Всхлип сзади. Кэт откидывается на мягкую обшивку, неудобно перекинув вскрытую руку через живот. Оборачиваюсь. Мать закрывает рот ладонью. Глаза – неверящие, выпученные. Истерически качает воздух в лёгкие, как я совсем недавно. Нет. Это происходит не на самом деле. Нет. Она не могла… Она могла.

 

Руку её, маленькую, я забираю в свои. Пачкаясь, припечатываю к своей щеке. Холодная. У неё всегда холодные руки.

 

Джун, шатаясь, подходит ближе. Хрипит едва разборчиво:

 

– Телефон. Дай мне телефон.

 

Выхватывает мобильник, не отрывая взора от дочери.

 

«Девять-один-один».

 

Гудки. Не выдержав зрелища, вдыхает и выходит в коридор. Рыдания душат. Сбивчиво объясняет, что произошло: «Попытка суицида».

 

Попытка. Всего-то. Её откачают, наденут кислородную маску, вернут, спасут… зачем я вру сам себе? Не выпуская её ладонь, замечаю свёрнутый вчетверо клочок бумаги, на тумбочке. Автоматически сую в карман.

 

Отвожу прядки с лица. Чёлка у неё длинная. Кэт кажется безмятежной. Спит, потому что устала. Спит, потому что человек, а люди иногда спят.

 

– Кэт, – сиплю я, поправляя её вывернутый локоть. – Проснись, Кэт. – Меня избивает дрожью. – Проснись, Кэт. Делай, что хочешь. Только проснись.

 

Что за цирк? Парад уродов. Что за номер? Акробат. Из которой он породы? Сам себе сестра и брат. Что он делает? Смеётся. Что за цель его? Петля. А однажды? Не проснётся. Что за цирк? Так… жизнь моя.

 

– Кэт! – гаркаю так, что спящий давно бы вскочил, заикаясь от шока. Она не слышит.

 

***

 

Несколько раз на дисплее высвечивается имя Тони, но я сбрасываю звонки.

 

Лиззи окликает мать. Джун бормочет: «Нечего дитю на это смотреть», – и идёт вниз, к живой дочери. У меня нет второй. До прибытия бригады я сижу с Кэт.

 

Что происходит, сознаю плохо. Вернее, не сознаю совсем.

 

От медиков пахнет аптекой, дешёвыми сигаретами и, отчего-то, формалином. Врач, фельдшер, санитар, все в униформе. Меня оттесняют. На ватных ногах передвигаюсь к выходу. Жду с Джун. Дыхания нет. На зеркале тоже. Пульс на шее не прощупывается. Зрачки не реагируют на свет. Сердце остановилось в потёмках.

 

Время смерти: 7:06.

 

– Нет! – её мать издаёт потусторонний крик. Я по сю сторону, с Кэт. Я не могу кричать. Мне нечем. Джун закрывает рот руками. Испугалась за младшую. Соболезнования излишни, боли нет. Я не дышу. Я не живу. Я закрываю глаза.

 

***

 

На место происшествия заявляются полисмены. Левые мужики ввалились в девичью светёлку. Явились описывать мастерскую: святая святых.

 

Закладывает уши. Натыкаюсь взглядом на холст в раме, над кроватью: автопортрет. Она там. Кэт, которая лежит, глаза закрыла. Кэт, которая висит, не закроет их уже никогда. С траурной лентой в правом нижнем углу. «Ворон, ворон, птица вещая… всё ты знал, предупреждал».

 

– Стойте, – говорит Джун, – вчера портрета не было! Там висела картина с горящей женщиной, женщина улыбалась и пугала меня, я просила её снять, она не снимала... Это она повесила, новая картина.

 

Девочка с синими волосами не улыбается, смотрит и всё. Для полисменов синеволосая девочка – улика. Та, что висит, и та, что лежит. С висящей им зачем-то понадобилось снять отпечатки: «Сама повесила или убийца?» Эй, у самоубийц нет никакого "или".

 

Что они от меня хотят? Инцидент. Устав. Предписание. Норматив. Бред. Мелочи нужны им, как Крису. Мне мелочи не нужны.

 

Положение её тела. Кто обнаружил. Что было вчера. Ссорились ли. Кто я ей.

 

– Ничего вчера, – говорю, – не было. До вчера было, долго было, она себя до нуля пыталась истощить. Вчера – ничего. Кто я ей? Она я ей. Она мне я.

 

Не бойфренд, хоть режьте. Слово не подходит. И Тони не бойфренд. Мы друг другу – мы. Вскрытие покажет употребление… вскрытие?

 

Время смерти: 7:06.

 

Запястья в бороздах. Щёки Джун в бороздах. Моя нутрянка в бороздах, но её не видно. Они, копы, роются в деталях. Им необходимы факты. Факты видно. Хотел бы я оказаться на их месте. Или нет. (Что за цирк? Парад уродов.) Это сочинилось, чтобы я не сошёл с ума. (Что за номер? Акробат.) Если стих мне подкинули сверху, спасибо. (Из которой он породы? Сам себе сестра и брат.) Только вот я не верю в "сверху". Они, копы, роятся перед глазами, как мошка. Доказательства ненасильственной кончины. Так положено. Так нужно. Кому? Мне? Матери, заламывающей руки? Или сестре, что кричит снизу: «Мамочка, зачем дяди пришли к Китти? Заставь их уйти! Мама, мне страшно! Мама?»

 

Джун извиняется (она извиняется, не они) перед представителями закона, спускается, чтобы усадить дочь за мультфильмы и объяснить…

 

– Присядь-ка ты лучше, парень, – говорит мне мужчина в форме, – позеленел весь. – Сажусь на стул. Он глядит на меня. – Я тоже потерял жену, – говорит, – ты думаешь, что это конец света, и да, свету конец. Но не всему.

 

Я поднимаю на него глаза. Я, пятнадцатилетний вдовец, заставляю его опустить свои. Я закуриваю, зная: чтобы вздохнуть, нужна сигарета. Он, вместо нотаций, делает вид, что всё в порядке.

 

Щипаю себя ниже локтя, сунув ладонь под куртку.

 

Щипаю сильнее – лучше. Выкручиваю кожу, сконцентрировавшись на ощущении. Душевная боль перестала быть только понятием.

 

***

 

Делаю вид, что не слышу вопроса о записках. Прочту сам и, если там мне одному, записок не писали. Если не одному, записку писали. Прочту я.

 

Кристина была права. Кристина предупреждала. А я, самонадеянный болван, недооценил риск. И заплатил. (Что он делает? Смеётся.) Это грезится мне? Я до сих пор завинчен? Молчаливая Кэт, эксперт-индеец, бычок в моём кармане. (Что за цель его? Петля.) Лезвие на ковре: сердце бритвы. Улика номер один. Там отпечатки. Если кровью не стёрло. Ложилась под утро. Она художница, у неё свой режим. (А однажды? Не проснётся.) Не слышу разговоров. Шумит в висках. Не видно лиц. Я встаю и иду наружу, где-то там, в машине, ждёт Тони. Мне говорят: «Оставь свой адрес». Я оставляю. Можно идти. Улица очнулась, окна в близлежащих домах загораются, как спички.

 

Хрустнуть зажигалкой, вдохнуть дым. Курить, курить и ещё раз курить. Втягивать глубже. Как Кэтрин. Вот уж кто с удовольствием убивался.

 

(Что за цирк? Так… жизнь моя.) Из окна напротив на меня уставилась парочка пенсионеров.

 

– Горите в аду. – Шепчу осипшим голосом, затягиваюсь напоследок и швыряю окурок на дорогу.

 

Дождь, разошедшийся до ливня, сыплется вниз.

 

Я возвращаюсь к машине на негнущихся ногах.

 

Тони накидывается с расспросами:

 

– Объясни, наконец, какого хуя происходит, неотложка, фараоны, трубку не снимаешь, передоз или что-о-о? – видит кровь на одежде, руках, лице. – Что она сделала? – Почти панически. Почти с ужасом. Почти.

 

Молчу, сижу, молчу в его тачке. Тони подтягивается, чтобы тряхнуть меня за плечи. Я выбрасываю кулак и откидываю его ударом в челюсть. Костяшки нудят. В кои-то веки агрессия не на меня, а от меня. Смена вектора. Вместо того чтобы выругать, осмеять или что-то в этом стиле, он двигает мне в ухо.

 

Звон напоминает визг: треснулся башкой в стекло. Брат, который не брат, сестра, которая не сестра. Тони морщится.

 

– Давай, – громогласно ору. – Избей меня до полусмерти! Может, кому-то полегчает. Или воскреси её, ну, чего застыл? Лазарь в склепе, воскрешай, давай, Иисус всемогущий!

 

Время смерти: 7:06.

 

– Что? – рассеянный взгляд. – Что ты только что сказал?

 

– Повторять не буду, – жмурюсь: ещё чего, нюниться перед ним. Мы затыкаемся. Оба. Перед смертью не надышишься. После смерти не намолчишься.

 

Я прикидываюсь бессловесным и наблюдаю, как его "дворники" возят влагу по стеклу. Полиция уезжает. Я слежу за двумя каплями, стекающими наперегонки (не думая ни о чём, кроме капель на стекле). Когда к их парадному подъезжает катафалк, сбиваюсь с дыхания. – Капель уже нет. – Есть другие капли. – Мне те нравились. – С крыльца спускаются работники ритуальной службы с прикрытыми носилками. И меня прорывает.

 

Наклоняюсь вниз, лбом на бардачок, навзрыд: царапаю щёки, развозя по лицу кровь и слёзы, слёзы и кровь третьей отрицательной группы. Обеими руками в голову вцепившись, сжимаю её. Как лесной орех: крепкий, но глупый. Реву, как девчонка, глядя, как мою девочку выволакивают ногами вперед.

 

Тони подтаскивает меня к себе. Я не противлюсь. Давлюсь, размазывая слёзы и сопли. Давлюсь, размазывая её кровь по его светлой футболке. Цепляюсь за куртку, зубастую куртку, пока пальцы ни становятся белыми.

 

Джун на ступенях крыльца держит на руках крошку Лиз, постаревшая лет на сто разом, поседевшая (или в волосах её – дождь, обман зрения).

 

Быстрый взгляд в глаза. Карие, меньше, почти что без век. У Кэтрин глаза – к таким глазам люди монголоидной расы стремятся через пластические операции. На столе хирурга добавляют к разрезу веки, раскрывают их, чтобы шире смотреть. Напрасно ты смотрела на меня, как на бога, кошка.

 

Время смерти: 7:06.

 

По факту она умерла раньше.

 

***

 

Бросаюсь на стены клетки. Клетка – это я.

 

Выжат, как лимон. Растворён, как лимонный сок в чашке чая.

 

Тони везёт меня домой. Тони шепчет что-то успокаивающее.

 

Чуть ни на руках в дверь проносит. Я не соображаю. Где я, что вокруг. Продрогший, вымоченный дождём, перепачканный в красном и заблудший в чёрном. Везде найдётся наркоманский подтекст. Стендаль – комплект реактивов. Стендаль – автор романа «Красное и чёрное». Его люби… ла Кэт.

 

Приедь немного раньше. Не поддавайся на провокации. Будь твёрже, умнее. Удержи её. Она осталась бы жива. Мы оба виноваты, я и Тони. Мы, все трое, виноваты, я, Тони и Кэт. Она сказала, что я – мозг. Так почему я не способен заставить сердце работать? По логике: выходит, не хотел, чтобы она жила? Раз от меня всё зависит. Раз моя жизнь зависит только от меня. Бога-то нет. Это её и доконало. Бога нет ни на небе, ни среди людей. Ни даже в порошке. Запахло русской классикой. Только этого мне, для точки, не хватало.

 

Тони – скотина (убойная). Я – тварь (дрожащая). Мы охуительная пара, мать вашу. Мы заваливаемся через порог. Крис выглядывает из комнаты, с книгой, заложенной пальцем, в руке. Она шокирована: кровь, кровь, кровь, кровь, на нас, особенно на мне, на лице, на руках, на коже, на футболке, на джинсах и кедах, следит пол.

 

– В какое дерьмо вы опять вляпались? – тихо спрашивает.

 

– Кэтрин покончила с собой. – Жёстко ответствует племянник.

 

– Могу я помочь? – правильно, никаких «Мне жаль» или «Сочувствую».

 

– Нет, – говорит Тони, косясь на меня, как на гранату с выдернутой чекой, – я сам.

 

«Допрыгались, – вот, что Крис могла бы сказать, но тактично не стала, – доигрались». Невозможно думать. Я позволяю ему отвести меня ко мне, рыться в моем шкафу и искать чистый саван. То есть одежду, разумеется.

 

Позволяю стянуть с себя футболку. Забыть, забыться, запечататься… Всё, что угодно. Я позволил ей умереть, но не хотел её смерти. Я не хотел её смерти. Я не хотел. Я слишком ценил её, чтобы взвесить эту ценность. Кусок, что отрезали – вот, сколько она весила, а не тридцать килограммов. Кусок размером с меня.

 

– Не оставляй меня одного. – Непонятно, к кому обращаюсь, к ней или к нему.

 

Он облачает моё костлявое туловище в майку с Гарфилдом.

 

Он вытирает сохнущие пятна с моей кожи влажными салфетками.

 

Пялится на меня снизу: редкое зрелище. Повыдирать патлы, обоим, срубить носы, уши. И контрольным в головы, не сразу, после пыток. За халатность. А потом плясать над тремя могилками.

 

– Я не оставлю тебя одного, – попугайничает. – И неважно, чего ты думаешь, что хочешь. Я не дам тебе упасть.

 

Я не в ладу с лицом, сложно вывести на него эмоцию, чем та ни будь. Листок из альбома, куда рисовали. Рисовать некому. Нет ни красок, ни крови. Третья группа. Резус – минус.

 

– А Кэт? Ей ты тоже так говорил? – Челюсть дёргается, сморщивается нос, вздуваются ноздри, подтягивается рот (так происходит, когда сдерживаешь истерику). – Скажешь да, и я тебя ударю.

 

– Нет. – Отсекает Тони. – Говорил бы, этого не случилось.

 

– Мы позволили ей, – тухлый звук, – позволили ей умереть.

 

– Да, давай возьмём ответственность, как террористы за взрыв, – резко, – удобно же, виноватые найдены. Будто она сама тут вообще не причём.

 

Крыть нечем. Я затыкаюсь. Решила Кэт. Написала мне, что решила. Пока я стоял на подоконнике, проверяя на Тони неизвестно что, неизвестно зачем, она выводила буквы на бумаге. Не в соц-сеть писала, не набирала сообщение, не грозилась, чтобы быть спасённой. Взяла и сделала. От руки.

 

– Причём. Как и мы с тобой, – комкаю слова, слезаю на пол, хватаю куртку. – Мне нужно выйти.

 

Скачком – на ноги. Задерживает, взяв за локоть. Перекрывает собой дверь.

 

– Никуда ты не пойдёшь. Кури здесь. – Нечто, похожее на страх, мелькает в его глазах. – Чтобы я видел.

 

– Боишься, отправлюсь вдогонку? – усмехаюсь. – Можешь не париться на

этот счёт. Я не в аффекте. Я в себе. Я отдаю себе отчёт в происходящем.

 

– Это самое жуткое, – хрипло. – Ты отдаёшь себе слишком много отчётов. – Вырываюсь-таки в коридор. Тони идёт следом. Широкими шагами.

 

– Мне что, в сортир теперь попасть нельзя, – шиплю, – без конвоя?

 

– Дверь оставишь открытой. Услышу что-то не то, войду. Давай без глупостей. – Хоть убей, не въезжаю, почему он так трясётся. Не вскроюсь, ну. Пока точно.

 

– Иди нахуй, – сквозь зубы, – в жопу засунь свою заботу. Ты мне не папочка.

 

Причём тут мой папочка-хиппи, он выяснить не успевает. Я грохаю за собой дверью.

 

***

 

Что обычно делают люди в уборной? Опорожняют зад и перед, мастурбируют, моются, ставят клизмы, глотают таблетки, сгибаются в рвоте, красуются перед зеркалом, расчёсываются, бреются, совокупляются. Что делаю я? На кафеле, привалившись к краю ванной, полулёжа на белом полу, вынимаю из кармана записку… натыкаюсь на пакетик. Да, забыл: нюхают над крышкой унитаза. Я поднимаю крышку, высыпаю туда порошок. Жму спуск. «Ни во что не ставлю блага, денежные и иллюзорные», – вот, что говорит этот жест. А он ни во что не ставит жизни. Он сказал ей: «Мне по барабану, живая ты или нет».

 

Злость застилает обзор. Злость – красная. Злость на себя, на братца, на себя, на Саммер, на себя. На кого ещё злиться-то? Что у них там, их дело. Теперь и вовсе ничьё. Я медленно разворачиваю лист. Я тяну время: пока её письмо не прочитано, того, что было утром, можно не замечать.

 

Перед глазами плывёт. Нет, я не реву. Линзы прилипли. Сухие глаза, абсолютно сухие. Потеряв контроль, задеваю бумагой палец, с краю.

 

Бусинка крови выступает на нём. Кровь сегодня в трэнде. Кровью написанный текст – в моих руках. Если писать ответ, тоже кровью. Отвечать некому.

 

***

 

(обращение Кэтрин к миру):

 

 

Сейчас, зная, что умру, я решилась говорить. По-настоящему, а не трепаться. Говорить, как есть.

 

Это не предсмертная записка. Скорее, заявление об уходе.

 

Я такая же, как все в наше время. Человек массы, наделённый правом голоса. Человек массы, каким-то чудом за всеми этими голосами не утративший слух.

 

Я умираю не потому, что мне плохо. Крушение в бизнесе, утрата любимых, проблемы с учёбой или головой... мало ли что обычно вынуждает вскрывать себе вены, глотать таблетки, летать с крыш, топиться, стреляться... ну и так далее, о способах можно болтать долго. Я решила убить своё тело. Решила давно. В здравом уме и трезвой памяти. Не под действием порыва, и не под влиянием веществ (хотя экспертиза обнаружит в нём, в моём теле, метамфетамин), не из-за кого-то в моём кругу. Все, кто был рядом, дороги мне. Надеюсь, пережить меня окажется для них легче, чем мне – их оставить.

 

Тони, ты сволочь. В этом мы равны. Можешь смеяться, но, не считая Криса, я ни разу тебе не изменяла, хоть ты и хотел противоположного. Твоя музыка родилась с тобой вместе. Варвар с талантом, вот ты кто. Не проебись.

 

Крис, ты слишком умён, чтобы хоронить себя вслед за мной. То, что я увидела в тебе, не для букв. Примени себя, пожалуйста.

 

Мама, папа. Думайте друг о друге. Мама, поменьше смотри телевизор, там всё врут. Папа, заботься о своих девочках не только финансово. Ты им нужен.

 

Лиззи, не стремись стать кем-то, кто не ты. Радоваться нужно прямо сейчас, а не потом. Будь верна себе. Это чувство ни с чем не спутать. Помни: ты прекрасна. (Она этого не прочитает, но я всё равно скажу.)

 

Теперь, когда личность попрощалась с близкими, можно говорить начистоту.

 

Я, как человек и гражданин, заявляю: право на жизнь, данное мне, подразумевает также и свой оборот. Право на смерть.

 

Те, кто лишает меня выбора, совершают принуждение. Не имея к тому ни моральных, ни законодательных прав.

 

Вот что происходит, когда государственный аппарат вторгается в жизнь отдельного человека, пытаясь регулировать души с помощью кодексов.

 

Нет универсальных законов, но есть универсальные принципы, по которым развивается психология масс. Таких, как я, смутьян, призванный бунтовать (с достаточным соображением, чтобы понять, что делает). Заявляю: всё просто.

 

Всё в мире основано на паре: «Разрешение – запрет». Хочешь, чтобы к тебе приставали, играй неприступность. Хочешь, чтобы тебя отвергли, навязывай всё, что бы ни имел. Будь оно хоть золотым, не возьмут. Ценно то, чего мало. Бесценно то, чего нет вовсе. Вроде бога.

 

Разрешите нам наркоту, и мы потеряем к ней интерес. Как ко всему дозволенному, значит, уже не важному.

 

Запретите нам наркоту, и мы будем брать её по углам, демонстрируя свою независимость. Иллюзия, добытая из-под носа, нарушая табу, слаще, чем с ведома и согласия верхушки.

 

Разрешите нам секс, во всех извращениях. И мы уйдём в себя. «Ничего нет в соитиях интересного, изучено вдоль и поперёк», – скажем, былые распутники. Запрёмся в стенах эго или в монастырях, забыв о том, что стоит за понятием "любить". Либо, потеряв чувствительность, будем гнаться за ней. Итог один: холод.

 

Запретите нам секс, во всех видах. Даже в браке сделайте его чем-то допустимым – скрепя сердце, – но по сути греховным (как в христианской Европе). И мы захотим единства через плоть. Мы породим Жиля де Ре, маркиза де Сада, как ответ добрюшам из церкви. Мы породим великие адюльтеры, типа Гиневры и Ланселота. Половая любовь имеет две стороны: притяжение и отторжение. Насилие – неизбежная изнанка влечения. Одного без другого нет.

 

Разрешите нам смерть, сделайте её обыденной. Пусть на наших глазах умирают преступники, проходят казни на Гревских площадях. Вместо полицейской машины, бездушной (управлять-то больше нечем, рычагов влияния, кроме так называемого закона, нет) создайте в нас страх за свою шкуру. И мы захотим жить. Мы возжелаем жизни, как чего-то хрупкого и прекрасного, что нужно защищать изо дня в день. Каждый день будет, как последний, потому что легко может им стать.

 

Запретите нам смерть. Уберите Плутон (который Аид, бог смерти) из списка планет. Замкните боль по больницам, глушите её там антибиотиками, чтобы даже умирали люди в коматозе. Рекламируйте таблетки, защищающие нас от собственного тела, мешайте услышать его сигналы, чтобы мы окончательно потеряли связь с самими собой. Запретите нам смерть. И мы, от противного, станем самоубийцами.

 

Я выбрала жить. Жить на самом деле, через любовь, боль, миражи, истины, стремление, остановку... Жить через саму смерть. Чувства, что были во мне, подлинны. Каждое из них. Но скоро, и я это знаю, их не останется. Поэтому ухожу на пике. Поняв, что такое быть целой. Через двух людей, которых любила. С обоими я была накануне ночью. Через гармонию внутри себя, которую ощущаю сейчас. Ту, за которой неизбежно последует распад на составляющие. Умру, но... целой.

 

Крис, ещё раз обращусь к тебе. Не удержалась. Я никогда не состарюсь. Мне всегда будет семнадцать. Запомни меня там, где мы. На берегу океана.

 

Тебе же оставляю всё, что имею, свои картины и своё сердце. Не кусок мяса, что похоронят. Огонь из себя, изо всей себя, отовсюду.

 

Человек, которого больше нет, и гражданин, которого до сего дня не было,

 

Кэтрин Саммер