Кирххорст, 1 сентября 1945 г.

Разбирая переписку, я дошел до буквы N. Письма Никиша также отсутствуют. Они тоже навлекли на меня посещение полиции.

Эрнст Никиш принадлежит к тем исключительным людям, которые не теряют мужества во время гражданской войны. До начала этих событий я и не думал, что такого рода мужество встречается настолько редко. Литература, включая свидетельства, современников, дает об этом очень неточное представление. Там все уж слишком ориентировано на Плутарха. Когда колосс лежит поверженный на земле, вокруг него начинают роиться мухи; все, кому не лень, начинают рассказывать о том, как они способствовали его падению.

Это человеческая черта; всякому хочется представить себя в выгодной роли. Впридачу это приносит политические дивиденды. Всем известно, что к побежденному окружающие относятся как к зачумленному. Именно по этой причине нам самим довелось наблюдать то ужасное молчание, которое возникает по окончании гражданской войны, когда победитель, захвативший под ликование масс неограниченную власть, только и ждет момента, когда подаст голос кто-то с ним несогласный. Я сам видел, как одиноки люди вроде Никиша, отказывающиеся капитулировать. Вокруг стоит гробовое молчание.

Мужество, проявляемое в гражданской войне, это большая тема; при случае надо будет к ней вернуться. Казалось бы смерть, что тут, что там, везде одинакова. Однако же это не так. По крайней мере в воображении гибель в гражданской войне кажется ужаснее. Поэтому армия становится спасительным пристанищем, местом, где человек ощущает себя в большей безопасности. Мне вспоминается одна ночь во время нашего наступления во Франции в 1940 году; впереди мы слышали артиллерийскую канонаду на Шмен-де-Дам, видели, как сверкали вспышки. Отчего же меня не волновала опасность, которая грозила оттуда, а все мои мысли были заняты статьей мелкого журналистика, который «клеймил» меня в своей газетенке? Тогда, в ночном строю, шагая по белой дороге, я вдруг понял, как же это нелепо, и несколько раз попробовал сам себя одернуть, но мои мысли то и дело возвращались к этому больному месту. Мы сами видели, как такое первостепенное значение внутриполитических условий сохранялось для нас даже среди того ужаса, который приходилось пережить, попав на фронте в котел.

Посетители, двое служащих государственной полиции, объявились у меня, когда я вернулся в отпуск после этой кампании. Я находился в выгодном положении, на мне была военная форма, я вернулся после выигранного блицкрига и на меня не распространялись их полномочия. Я мог бы отказаться отвечать на их вопросы, но решил все-таки согласиться. Никиш в то время давно уже сидел в тюрьме; я подумал, что, может быть, сумею ему как-то помочь. Опасность грозила и другим моим близким знакомым.

На этот раз, очевидно, дело было не личного, а скорее общего свойства, речь шла о поголовной проверке, направленной против «черного фронта». Под этим собирательным термином подразумевались отдельные лица и группы, между которыми было мало общего, кроме того, что они не принадлежали ни к какой партии и слыли «непрозрачными». Подобный разряд есть в зоологической классификации. Полиция обязана следить за ним, как лесничий за порученными его попечению лесными участками, в которых он регулярно проводит отстрелы. Сейчас шло подобное прочесывание, и предполагаю, что работа велась с размахом. Надежда на то, что военные успехи несколько разрядят внутреннюю обстановку, не оправдалась. Напротив, теперь были сняты последние сдерживающие моменты. Как раз в эти дни был принят ряд злополучных решений.

Мои посетители, как я и ожидал, тотчас же заговорили о Никише и потребовали от меня сказать, что я думаю об этом человеке и о нашем знакомстве. В эти полицейские двойки всегда входит один умный и один физически сильный. Я обратился к умному и стал объяснять, что Никиш — это человек, во-первых, национальных, а во вторых, социальных взглядов, и все обвинения против него, в сущности, основаны на недоразумении, на отличиях терминологии, а его русофильская тенденция также проистекает из национальных, а не большевистских симпатий, а поскольку у нас сейчас заключен с русскими пакт о ненападении, то такой человек, как Никиш, может быть как раз очень полезен.

Умный внимательно выслушал меня; сильный по его знаку время от времени что-то записывал. Когда я закончил, наступила пауза. Затем умный сказал: «Но в своих письмах к господину Никишу вы обыкновенно высказываетесь совершенно иначе». С этими словами он достал из левого нагрудного кармана солидную пачку бумаг, достаточную для того, чтобы в ней уместились все письма, написанные мною Никишу в Саксонию, с тех пор как он приобрел там известность в качестве лидера старых социалистов. Его фамилию тогда называли в одном ряду с Виннингом и говорили, что у левых появились выдающиеся политические головы, мыслящие на государственном уровне.

Впрочем, полицейский сказал это без иронии. И не осуждающе. Тон был объективно констатирующий, возможно, с неуловимым оттенком некоторого сожаления. Для мелкого чиновника местного сельского ведомства он был определенно умным человеком. Если по нему можно было судить о штате государственной полиции в целом, то в ней, по-видимому, сконцентрировалась страшная сила.

Отчего же я так смутился, услышав эти слова и увидев свои письма? Было ли это смущение человека, которому указали, что играя в карты, он вытащил из рукава фальшивую? Всякий допрос — это тоже игра, своего рода домино. Я сфальшивил, нарисовал такую картину, в которую и сам не верил. К этому добавилась неловкость, которую чувствует человек, очутившийся в сложном, трудно поддающемся описанию положении перед собеседником, который точно знает, чего он хочет, и будучи, может быть, более ограниченным, тем более уверен в себе. Как правило, описывая потом такие встречи, люди изображают их упрощенно, в черно-белом цвете. На самом деле они гораздо интереснее.

Впоследствии я узнал, кажется, от д-ра Дрекселя, как получилось с моими письмами. Я часто просил соблюдать с ними осторожность. И вот, когда события приняли тревожный оборот, они спрятали корреспонденцию, придумав для нее такой, замечательный тайник, что сами сомневались, сумеют ли потом его отыскать. Поэтому они нарисовали план, а тот попал в руки полиции. Немецкая аккуратность! К сожалению, там же были и членские списки или что-то в этом роде. Я об этом мало что знал, да и не был любителем заговоров. Не стоит строить ласточкины гнезда на вулкане или пускать кораблик в плавание по Ниагаре. В этом отношении никакой полицейский не мог бы меня ни в чем упрекнуть. Подозрительные идеи, подозрительные знакомства — это да, причем самых различных направлений. Улов в тот раз получился у них немалый, как я узнал впоследствии, слушая рассказы пострадавших.

За мной оставалась еще одна реплика, хотя приукрашивать особенно было нечего. Но, очевидно, они поняли, что не нашли во мне благодарного объекта. Такое сразу видно. Итак, я сказал:

«Все это старые истории. С тех пор много чего произошло. Вернувшись домой с войны, где ты честно выполнил свой долг, ожидаешь не таких гостей; думаю, в этом вы меня поймете».

По-видимому, это произвело на них впечатление. Они больше не возвращались к моим письмам, чему я, конечно, был рад, а у них, должно быть, и без меня хватало дела. Они собрали свои вещи, попрощались и уехали на своей маленькой легковушке. Я слышал, что они еще заехали к деревенскому старосте, чтобы справиться о моем здешнем поведении. Я собрал письма и книги Никиша, а также еще кое-какие бумаги, и развел в саду костер. На этот раз среди них были вещи, об утрате которых я сожалею больше, чем об экспрессионистских стихах, так, например дневник 1933-го года, который начинался с большого фейерверка на Темпельгофском поле. Я начал его с намерением запечатлевать в нем мимолетные черты исторических событий, которые быстро забываются, и ради этого посетил множество мест и людей. Вот это была утрата.