Кирххорст, 24 сентября 1945 г.

Разборка бумаг подходит к концу. На Ш я с сожалением отметил отсутствие писем Штюльпнагеля,[109] не осталось ничего, кроме нескольких листочков с ботаническими замечаниями, которые я, очевидно, счел безобидными. У него были неожиданные увлечения, так, его интересовали византийская история и пасленовые растения. В то время я иногда наведывался на большие мусорные свалки на краю Булонского леса со стороны Сюрена. Там, кроме других видов пасленовых, цвели перуанская ядовитая ягода никандра, багряник, дурман. Это становилось темой многих вечерних бесед. Порой наутро ему приходила по этому поводу еще какая-нибудь мысль; тогда он присылал одну из этих записок.

В его папке лежали письма других Штюльпнагелей; они составляют очень разветвленное семейство. «Нагель» восходит к вендскому слову, которое означает что-то вроде «начальника»; это были штольпские Нагели. С первым я познакомился в 1916 году в валансьенском госпитале. Две недели мы там под дождичек играли в карты. Мне приходилось мешать за него карты, потому что у него была прострелена кисть. Другой был моим командиром в Ганновере, третий занимался в двадцатые годы в министерстве рейхсвера изучением испанского народного восстания против Наполеона. У него можно было по вечерам застать множество родственников. Возможно, это был Отто фон Штюльпнагель, «черный» Штюльпнагель, которого я встретил в Париже, он был предшественником своего двоюродного брата Штюльпнагеля «рыжего». Типичны для этого семейства крупные белокурые жовиальные мужчины, чрезвычайно положительные; все они служили в армии. Иногда среди них встречаются мусические натуры. Из таких семейств выходят сплошь генералы, как из других врачи или священники.

Для Генриха оказался неблагоприятным тот факт, что в Париже у него был предшественник, его тезка. Для парижан это имя было вроде марки «mille boeufs»(Букв.: «тысячи быков» (фр.)), стоявшей под распоряжениями и объявлениями командующего. Почти никто не заметил смены лиц, хотя это был совершенно другой характер.

Отто был совершенно не тот человек, чтобы при сложившемся положении справиться с трудностями. Чуть больше дипломатии, и можно было бы многого избежать, хотя можно ли было представить себе, чтобы человек с чувством ответственности справился в этих условиях? Он выступал важно, как испанский гранд, в лаковых сапогах с высокими голенищами и с золотыми пуговицами; в остром на язычок «Рафаэле» он заслужил себе прозвище «Король Щелкунчик». Он отличался любезностью, был нервным и его окружала атмосфера какой-то меланхолии.

Должность военного начальника, проконсула в оккупированной Франции вовсе не давала такой самодержавной власти, как представляли себе парижане. Это была административная должность, доставлявшая много забот и мало славы. По-настоящему вся военная власть находилась в руках главнокомандующего Западного направления, которым тогда был Рундштед, а после него Клюге — «умный Ганс», который отравился после 20 июля.

Административное управление завоеванной страной тем проще, чем культурнее, цивилизованнее эта страна. Этим объясняется успех Александра в Персидской империи, неудача Наполеона в России и Испании. Устройство административного штаба во всех деталях повторяет организацию оккупированного государства; оно паразитически накладывается на существующие условия и оказывается тем эффективнее, чем незаметнее и даже неощутимее протекает его деятельность. Это предполагает, что эксплуатация происходит в разумных границах. В пределах этих границ можно рассчитывать на поддержку побежденной стороны, которая также заинтересована в том, чтобы не допустить анархию, грабежи, разрушения, насилие и голод среди населения.

Это конкретная задача. Отто фон Штюльпнагель, конечно, также не был заинтересован в волнениях. Повод для них могла дать не столько деятельность военного начальника, сколько идеологические меры, принимаемые теми силами, которые вопреки воле военной администрации внедрились в оккупированной области сначала отдельными щупальцами, затем широким фронтом.

Кроме начальника военной администрации и главнокомандующего западным направлением, во Франции работали германское посольство и служба безопасности, не говоря уже о других более или менее самостоятельных силах вроде военно-морского ведомства, абвера и отдела пропаганды. Их интересы постоянно пересекались и даже вступали в противоречие друг с другом. Вследствие этого возникла система офицеров связи, переговоров и согласований, зачастую также и уступок.

В особенности служба безопасности развертывала все более угрожающую деятельность. Между ней и «Мажестиком»[110] завязалась упорная борьба за власть, сначала по поводу того, кому должно принадлежать право посылать наверх доклады о положении дел, затем о полицейских функциях, которая спустя четыре года закончилась ликвидацией начальника военной администрации и ряда его сотрудников.

Подковерные происки службы безопасности были несовместимы с упорядоченной работой администрации. Не говоря уже об их неприемлемости с точки зрения морали, в них просто не было здравого смысла. Аресты и отправление в лагеря евреев, масонов, коммунистов, красных испанцев и националистов происходили ежедневно и вызывали волнения в стране. Евреев заставили носить желтую звезду и отмечать специальными знаками свои лавки. Это привлекало к ним симпатии общественности, еще больше этому способствовали сцены, разыгрывавшиеся при арестах. Попавшие в безвыходное положение люди выбрасывались из окон или травились. Однажды была взорвана синагога. В этих безобразиях участвовал тот бродильный слой, который всегда образуется во всякой побежденной стране. Здесь мне снова особенно бросилось в глаза то же самое, что меня так неприятно поражало в Германии: власть, получившая в свои руки все средства управления, тем не менее боялась отказаться от преступных методов, прибегала к подпольным средствам.

Начальник военной администрации не мог ничего с этим поделать. У него в руках было короткое плечо рычага, и в Берлине его не слушали. Затем стали происходить покушения и посыпались грозные запросы, какие приняты ответные меры. Кейтель и Гитлер по телефону срочно требовали рубить побольше голов. Это приводило к такому парадоксальному результату, когда, например, администрация в своих отчетах старалась по возможности скрыть факт покушения. Скрыть гибель коменданта Нанта, убитого неустановленными лицами, было, разумеется, невозможно, и из Берлина пришло требование казнить за это двести заложников. Тогда началась торговля за головы; сперва начальнику администрации удалось снизить требуемое количество до ста человек, затем он попытался подсунуть в их число преступников, уже осужденных на смертную казнь, в некоторых случаях по приговорам французских судов. Он походил на должника, осаждаемого ужасными кредиторами, который пытается наскрести столько, сколько получится. Что касается преступников, то это предложение не было утверждено. Их не признали за удовлетворительных заложников. Это, к сожалению, имело под собой основание: настоящий заложник — невинный человек. И власть предержащие всегда это понимали.

Вследствие всего этого имя Отто появилось под объявлениями, после которых температура человеческой атмосферы упала до нуля. Этого и добивались те, кто производил покушения; было даже подозрение, что комендант Нанта погиб в результате операции, проведенной спецотрядом, который прибыл морем или был заброшен на самолете.

При таком положении можно подать в отставку по той причине, что терпеть его значило бы для вас идти против своей совести. Но как быть с совестью, если вы тем самым уступаете место такому преемнику, которому неведомы подобные соображения? Своим уходом вы ничего не измените, скорее напротив. Однако в таких условиях, когда, как ни поступи, все равно будешь чувствовать себя виноватым, это оказывается для вас спасительным выходом.

Отто фон Штюльпнагель сначала пытался сопротивляться, т. е. он вступил в переговоры, выторговывая головы. Но вскоре он почувствовал, что это ему не по силам, и ему пришлось решиться уйти. В последние недели создавалось такое впечатление, что у него окончательно сдали нервы и что он действительно уже не способен продолжать военную службу. Я имел возможность составить об этом свое суждение, так как незадолго до его отставки был однажды вызван к нему. Он жил в мраморном дворце, ради которого разорился Бони де Кастеллан.[111] Я застал его возбужденным, он курил сигареты, временами вскакивал и быстро расхаживал среди мраморного великолепия.

Шпейдель, его начальник штаба, положил начало моей работе в «Мажестике», заведя два официальных документа, которые, в сущности, имели смысл только в случае ожидаемых политических перемен. Один назывался: «Борьба за власть во Франции между партией и вермахтом», — и в нем описывалась последовательность шахматных ходов, при помощи которых начальник военной администрации был лишен власти или вытеснен на задний план. Второй назывался: «К вопросу о заложниках. Описание имевших место случаев и их последствий». Там подробно описывались разногласия с верховным командованием и политическим руководством. Именно по поводу этого документа я был вызван генералом; он касался самой сути того, что его тревожило. Мне довелось наблюдать изнутри такое безнадежное стечение обстоятельств, при котором возможно было только ошибочное решение, независимо от того, выбрал ты действие или бездействие. «Могучий рок, легший на слабые плечи». Никакой суд, кроме поэтического, не может примирить и разрешить этот клубок противоречий. Это одна из великих задач искусства. Само существование этих и других письменных документов внушало мне все больше тревоги; уже тогда, когда я уезжал на Кавказ, мне было очень неприятно, что они там остаются. Конечно, тут были сейфы, были часовые у ворот и дежурные перед входом в служебные помещения, и круг надежный людей в «Рафаэле». Но все больше чувствовалось, что надежность эта внешняя и обманчивая. Разумеется, общение с людьми, которые воспринимали все иначе, думали иначе, чем политические деятели, было приятно, это был оазис в условиях того времени. Но было очевидно, что у них недостаточно воли. Дурным знаком казалось то, что главной движущей силой для них было ощущение этического дискомфорта. «Тут мало надеть белый жилет», — такая мысль то и дело невольно приходила на ум. Гитлер рассматривал их просто как компанию людей с устарелыми предрассудками. Как только бы в них отпала надобность, их бы убрали со сцены. Они и впрямь принадлежали к отмирающему виду. Наглядное подтверждение дало 20 июля 1944 года; тут уже нельзя было обойтись без пролития крови, будь то кровь противника или своя собственная. Возможно, эта попытка так и так закончилась бы неудачей, но кто знает, какие силы пробудила бы эта кровь? По крайней мере я сам слышал на другой день, как простые люди говорили: «Что же этот генерал о нас не вспомнил? Мы ведь тоже есть на свете». Один танковый командир сказал: «Жаль он меня не позвал, я бы их всех передавил». Очень удачно получилось, что вскоре после этого дня армия оставила город, и парижский штаб был распущен. Иначе ему бы не избежать более тщательной проверки, чем та, что была проведена. В то время как имущество уже грузили на машины, над городом просыпался пепельный дождь. Во всех котельных жгли документы. Я воспользовался случаем, чтобы в третий раз пересмотреть свои бумаги; множество писем, среди прочих и письма Генриха фон Штюльпнагеля, две вышеупомянутые работы и другие были тогда отправлены в печку. В какой-то момент я чуть было не решил отправить туда же мое эссе о мире. Однажды начав жечь, постепенно входишь во вкус.

Между тем здесь, в Кирххорсте, в ту же ночь 20 июля были спрятаны в надежное место мои бумаги. Известие о покушении и парижских событиях отозвалось всюду, как разорвавшаяся бомба. Можно было предвидеть, что за этим последует большое кровопускание, как это и произошло в действительности, к сожалению, даже в тюрьмах. Те, кто стоял у власти, стали подумывать, что ей скоро придет конец, и отдавали приказы казнить заключенных, которых они долгое время придерживали. Наши домашние пережили тогда беспокойную ночь, они трудились, не покладая рук, сновали в промежутках между воздушными тревогами туда и сюда, зато к утру в доме не осталось ни одного письма.

Таким образом, сохранилось, как я вижу теперь, сочинение о заложниках, причем остался экземпляр с пометками Отто фон Штюльпнагеля. Так получилось, что именно сейчас генерал очутился поблизости, он лежит в госпитале и прислал ко мне доверенного человека спросить, сохранилась ли у меня эта рукопись и может ли она пригодиться ему для защиты, он как раз готовит для этого материал. В связи. с этим я еще раз перечитал ее и думаю, что вряд ли кто-то из противников способен поставить себя на его место, да и вряд ли у них есть такое желание. Когда-нибудь, через много лет, это положение, возможно, переменится.

Это чтение произвело на меня глубокое впечатление по особой причине. К своему тексту я присовокупил тогда в виде приложения переводы прощальных предсмертных писем погибших заложников Нанта к своим близким. Они показывают, какого величия может достичь человек, когда он уже отказался от своей воли и уже ни на что не надеется. Тут проступают совсем другие сигналы. Тут люди забывают о страхе и ненависти; и предстает незамутненный человеческий образ. Мир убийц, яростных мстителей, слепых масс и префектур канул во тьму; а впереди уже показался первый отблеск великого света.