Пожилые русские, Москва, 37 чел.

танцевали, кричали, обнимались.... И этот праздник — День Победы — останется в наших сердцах до конца дней».

Читая, анализируя ответы, мы обратили внимание, на то, что это событие запомнилось особенно ярко тем людям, чей возраст к моменту победы приходился либо на детские годы — 6-8 лет, либо на время ранней юности — 16-20 лет. Запомнились какие-то детали, другие события тех дней. 70-летняя москвичка вспоминает: «8 мая 1945 г. в Тбилиси, в школе, в которой я училась, прошел слух, что закончилась война. На радостях мы всем классом ушли с занятий гулять. Ночью я не могла заснуть и думала, что если не закончилась война, то придется предстать пред «оком» директора школы. В 4 часа утра я услышала шум на улице с ликованием по поводу окончания войны, что было двойной радостью для меня. (Чем запомнилось?) — Вместе с радостью и ликованием народа в это же время было много горя. (Сколько Вам было лет?) — 16».

В воспоминаниях иногда используются слова из популярных песен о войне и победе, но это не сказывается на искреннем тоне рассказчика. 76-летняя москвичка вспоминает: «Самый замеча-гельный праздник был 9 мая 1945 года. ВОВ (то есть Великая Отечественная война) закончилась героической победой нашего народа над фашизмом. Праздничный салют, всенародное ликование, люди от мала до велика, военные и штатские, женщины, мужчины и дети поздравляли друг друга, целовались и плакали. Это радость со слезами на глазах. Это радость с сединою на висках. Среди моих родственников Родину защищали мой отец, два двоюродных брата и два дяди, один из них погиб. (Чем запомни-лось?) — Единением народа и верой, что война не должна повто-

118

риться. Очень трогательно встречали солдат и офицеров. (Сколько Вам было лет?) — 20».

75-летний москвич немногословен: «Праздник Победы — 9 мая 1945 года. Хотя он запомнился ярко и навсегда, лучше и полнее, чем это описано за 50 лет, я сказать не сумею. (Чем запомнился?) — Всеобщим ликованием всего народа. (Сколько Вамбылолет?) — 19».

Иногда воспоминание относится к неправдоподобно раннему возрасту. Но здесь путаницы быть не может, так как все легко подсчитать. 64-летний житель Москвы вспоминает время, когда ему, как он считает, было 4 года (на самом деле 7-8 лет): «День Победы 9 мая 1945 года. Я был с родителями в Тегеране. Было такое впечатление, что плохого больше никогда в жизни не будет. И все были счастливыми и красивыми. (Чем запомнилось?) — Простым человеческим счастьем».

64-летняя москвичка вспоминает: «День Победы, сколько радости по всей России... Все радостные пели, танцевали, а мама моя плакала во весь голос, так как наш папа погиб в 42 году, и брата убили. И мне это запомнилось на всю жизнь — и радость, и слезы. Но война кончилась, была радость на душе, по всей России».

И совсем краткое: «День Победы. (Чем запомнилось?) — Мой отец после войны остался жив!» (м., 66 лет).

Мы привели лишь часть рассказов о Дне Победы, но и из этих небольших отрывков видно, что в своих истоках настоящий праздник — это прежде всего само событие, которое могло иметь место и 50, и 100 и тысячи лет назад.

Великая Отечественная война коснулась не только всех граждан нашей страны — и детей, и стариков, и воинов, это была еще и мировая война. В той или иной степени она явилась событием, затронувшим мир — «мир» в двух смыслах этого слова*. Среди нас, постаравшихся собрать свидетельства о настоящем празднике и рассказать об опыте других людей, переживших радость Дня Победы, нет никого, кто сам видел своими глазами ликование на площадях в 1945 году, когда незнакомые люди бросались с объятиями друг к другу с криками «Победа!». Но мы можем обратиться к свидетельствам того времени, оставленным участниками. Для того чтобы понять и почувствовать радость Победы, надо прикоснуться и к тому, чем была та война для современников.

Из множества прекрасных книг о войне мы выбрали воспоминания, написанные простым, почти детским языком. Они и относятся ко времени ранней юности, когда молодых девушек, которым не исполнилось еще и двадцати лет, сажали на тихоходные и уязвимые со всех сторон самолеты из фанеры (По-2) и бросали в

* В русском языке до революции было два слова с разными значениями: Mip и мир.

119

бой. «Опять мне приснился сон. Этот сон мне часто снится. После той ночи, когда я впервые увидела, как в воздухе горит самолет... Начинается он с картины бешено мчащихся всадников. Где-то далеко на горизонте. Силуэты людей и коней ярко-синие, а фон — оранжево-красный. Как зарево. Потом я различаю, что это пожар. Пляшут языки пламени, клубится красная пыль. Кони несутся лавиной. Их много, они приближаются, вырастают в огромные черные фигуры и, сливаясь, сплошь закрывают яркий фон. Я слышу громкий храп и топот копыт и просыпаюсь в ужасе...» [18, с. 95-96]. Летчицам не давали парашюты. Эти приспособления, которые могли бы спасти много жизней, они увидели в своем снаряжении только в конце войны. А так десятки их сгорали вместе с самолетами на глазах у подруг. «Истребитель! Фашистский истребитель вышел на охоту за нашими По-2. Так вот почему молчат зенитки! Они боятся поразить свой самолет и отдают По-2 на расправу истребителю. А тот спокойно расстреливает наши тихоходные самолеты, попавшие в лучи: лучшей мишени не придумаешь!» [там же, с. 96]. Война — это и тяжелый труд почти за пределами человеческих возможностей. «Девушки-вооруженцы на руках подносят «сотки». Бомбы тяжелые, девушки кряхтят. Подвесить стокилограммовую бомбу нелегко. Но они наловчились: две-три девушки, стоя на корточках, на коленях, быстро поднимают «сотку», подводят ее к замку и подвешивают под крыло, закрепляя винтами. Потом другую. Когда бомбы подвешены, они уходят за новыми: уже подруливает следующий самолет». Так каждая из них за ночное время работы поднимает больше двух тонн груза: «И никто из них ни на что не жалуется: война...» [там же, с. 180].

Война нарушила нормальные ритмы жизни, нормальное распределение работы. Юные девушки не должны поднимать две тонны груза и гореть в самолетах, дети не должны бежать из родного дома и гибнуть под бомбами. Война — это заболевший ритм жизни мира. Однако смысл войны высвечивает победа.

* Воспоминание одного из авторов (Светланы Тихомировой) относится к совсем недавнему времени и позволяет проиллюстрировать это утверждение: «В мае 1995 года в Алма-Ате на улицах можно было встретить много ветеранов войны, ежегодно они договариваются о встречах в коллективах. Это традиция, которую здесь никто не ставил под сомнение. Никому из окружающих не приходило в голову, что времена меняются и что может быть иначе. Мне посчастливилось попасть на одну такую встречу. Коллектив одного из академических институтов встречался с двумя пожилыми казахами-ветеранами, произносились традиционные тосты «чтоб никогда не повторилось», «чтоб небо было мирным», «чтоб у ветеранов было здоровье на следующие встречи», «за нашу Победу!». Слова были искренние, настроение у собравшихся очень хорошее. На улицах Алма-Аты в мае солнечно и празднично. Мне рассказали, что такие встречи сейчас идут в Казахстане везде, ветеранов ждут и им рады».

120

Победа в Великой Отечественной — это событие, многие десятилетия питающее чувство национальной гордости всех народов нашей страны*. Празднование Дня Победы сохраняет историческую память и о страшной цене, которой она досталась, и память о том, что это «мы» выдержали испытание, «мы» дошли до Берлина, уничтожая врага, грозившего всему миру и всем истинным человеческим ценностям.

Другой военный летчик, в другой стране почувствовал смысл последней мировой войны, когда она только начинала разгораться, переворачивая жизнь в родной Франции. Летчика звали Анту-ан де Сент-Экзюпери. Он оставил свое потрясающее свидетельство об этом мгновении обретения смысла.

Франция не так велика, как Россия. Пройти ее всю хорошо подготовленным вражеским войскам не составляет особого труда. Но страна сопротивляется нашествию, хотя обречена на поражение. Летчиков дальней авиации, к которым принадлежал и писатель, бросают на выполнение бессмысленных, на первый взгляд, заданий. Из одного такого полета Антуан де Сент-Экзюпери приносит осознание всего происходящего такой глубины и силы, которое может даваться, возможно, только «у бездны на краю» (Пушкин).

Самое мощное, самое современное снаряжение не защищает от разрыва снаряда. Человек, летящий в самолете, — это и воин, опасный для врага, и он же особенно уязвим, пока парит в воздухе. Кроме войны между войсками, оснащенными снарядами и техникой, сушествуеттакже битва между плотью, которая влюбоймигможет быть лишена жизни, идухом, требующим подчинения ему. «Отеле нужно сказать несколько слов. Ведь в повседневной жизни человек слеп к очевидности. Чтобы она стала зримой, необходимы вот такие исключительные обстоятельства. Необходим этот дождь восходящих огней, необходимы эти надвигающиеся на тебя копья, необходимо, наконец, чтобы ты предстал перед трибуналом для Страшного суда. Вот тогда ты поймешь. Снаряжаясь в полет, я спрашивал себя: «Какими они будут, последние мгновения?» <...> Испытание я представлял себе как испытание для моей плоти. Я считал, что риску подвергается прежде всего моя плоть. Точка зрения, на которую я по необходимости становился, была точкой зрения моего тела. Мы так много занимаемся своим телом! Так старательно одеваем его, моем, холим, бреем, поим и кормим. Мы отождествляем себя с этим домашним животным. <...> О нем мы говорим: «Это я». И вдруг вся эта иллюзия рушится» [35].

В этом полете Антуан де Сент-Экзюпери обрел понимание сущности того, что происходит с его страной и с миром. Уныние поражения, испытанное им от зрелища бессмысленных, на первый взгляд, потоков беженцев, от умирающих деревень, вытаптывае-

121

мых полей созревшей пшеницы, от разрушения всех основ жизни, сменяется осознанием силы жертвы, превосходящей силу самого мощного оружия. «Мы видели пылающую Францию. Мы видели сверкающее море. Мы состарились на большой высоте. Мы склонялись над далекой землей, словно над музейной витриной. Мы играли на солнце с пылинками вражеских истребителей. Потом мы опять снизились. Мы бросились в костер. Мы жертвовали всем. И там мы узнали о самих себе больше, чем узнали бы за десять лет размышлений» [35, с. 228]. Это знание о том, что смерти боится только тело, а дух бессмертен, что сущность человека — любовь. «Но тут речь идет о настоящей любви: о сети связей, которые делают тебя человеком». Это и предчувствие настоящих причин вражеского вторжения: «Мы все, во Франции, чуть не погибли от разума, лишенного сущности». Победивший дух — начало победы в этой войне.

Антуан де Сент-Экзюпери не вернулся из полета 31 июля 1944 года. События его книги «Военный летчик» относятся ко времени, когда в нашей стране еще не помышляли о вторжении, о бомбежках, мобилизации и похоронках. Но в конце той войны ожидание будущей победы объединяло всех людей — и во Франции, и в России, и в Англии, и в Чехословакии... Мир был способен пережить и прочувствовать этот миг будущей радости победы.

Поэтому День Победы* — праздник не только для России.

Удивительным совпадением оказалось и то, что для многих прошло незаметно. В 1945 году 9 мая приходилось на середину Светлой седмицы, так как Пасха была в воскресенье 6 мая. То есть День Победы в тот год совпал с Пасхальной неделей.

* В странах Западной Европы День Победы отмечают 8 мая. Об отношении к этому дню в США можно составить впечатление по рассказу одного американского студента, впервые оказавшегося на праздновании Дня Победы в России: «Вообще по поводу Второй мировой войны у нас есть несколько особых дат. Первая — это День Победы в Европе, его в США называют V Day, и отмечается он 8 Мая. Вторая — День высадки в Нормандии — D Day — 6 июня. И третья — День Пёрл-Хар-бора — 7 декабря. Но, так или иначе, отмечаются они исключительно на национальном уровне. Причем только на больших годовщинах и теми людьми, которые принимали участие в этих боевых действиях. <...> Наш самый близкий эквивалент — Мемориальный день — празднуется каждый последний понедельник мая. Но его назначение — помнить о наших погибших. Значит, этот день в принципе — не только для ветеранов Второй мировой войны, но для всех, кто отдал свою жизнь, служа стране. В этот день самое главное празднование происходит в Вашингтоне. Президент подходит к могиле Неизвестного солдата на национальном кладбище и выступает с патриотической речью. Целый день по всей Америке идут ветеранские парады. А в три часа дня вся страна отмечает Национальную минуту молчания. Люди, у кого есть погибшие родственники, обычно ходят в этот день на кладбище, чтобы поухаживать за могилами, поставить флаги, и оплакивают умерших родных».

122

 

«Праздников праздник, торжество из торжеств» — так издревле называли на Руси Пасху. В наше время трудно себе представить, как звенели и сияли эти дни (Пасха — название всей недели). Трудно, но можно. Источника два: первый — биографические материалы, воспоминания и второй — собственная духовная интуиция. Основания для обращения к своей духовной интуиции простые и ясные — праздник реально происходит каждый год. Каждый год собирается множество людей, как верующих, так и просто любопытных, в храмы и ожидают события. Событие заключается не в красоте убранства, не в прекрасном пении, а в том улавливаемом духовной интуицией особом состоянии, особом ощущении, которое охватывает всех в переживании чувства единения друг с другом в радости повторяемого на разные мелодии возгласа: «Христос воскрес!»...

Однако результаты наблюдений, сделанных нами в ходе проведения исследования, обнаружили, что для тех из наших современников, которым мы предлагали ответить на вопросы нашей анкеты, с Пасхой редко связаны какие-то сильные впечатления. Мы встретили буквально лишь пару рассказов. Один из них принадлежит женщине средних лет, которая впервые зашла в храм на Пасху. Увиденное и услышанное потрясло ее, но чем именно, она объяснить не смогла. Другое воспоминание принадлежит человеку пожилому. Он-то рассказал о своих детских впечатлениях, в которые входили все моменты подготовки к празднику. Запомнил он ограничения в еде, одежде, играх и тот момент, когда ограничения сразу сменялись обилием всего. Постная еда менялась на «скоромную», одевалась новая рубаха, можно было играть. Одна из любимых пасхальных детских игр — это катание раскрашенных яиц. Но современные дети, да и взрослые о такой игре не вспоминают.

Для того чтобы восстановить, чем же был этот «праздников праздник» для наших предков, и для того чтобы понять самим суть и

125

смысл этого праздника для конкретной личности, нам необходимо обратиться к воспоминаниям, относящимся к другому времени.

«Вот приблизилась заветная полночь! Я желал насладиться ею во всем ее величии, внешнем и духовном, и поспешил в Кремль. Вместе с бывшим владетельным князем Сербским Михаилом <...> мы взошли на балкон малого дворца, чтобы оттуда окинуть взорами все Замоскворечье. Картина эта была достойна изумления.<...>. Посреди этой таинственной тишины многоглагольной ночи, внезапное высоты Ивана Великого, будто из глубины неба, раздался первый звук благовеста. <...> И вот при первом знаке, данном из Кремля, мгновенно послышались тысячи послушных ему колоколов, и медный рев их наполнил воздух, плавая над всей столицей. Она была объята этим торжественным звоном. <...> Слышало ухо и не могло насытиться этой дивной гармонией будто иного надоблачного мира; смотрело око и не могло наглядеться на зрелище священных огней, горевших в небе, а сердце человека не могло вместить в себя всей духовной радости — примирения неба и земли...» [28, с.31-32]. Непривычная для нас возвышенность стиля воспоминаний века XIX, принадлежащих А.Н. Муравьеву, не скрывает главного: в описании четко видны два ряда событий — внешних (свет и звуки) и внутренних переживаний. В какой-то момент оба эти ряда сливаются в одно — это состояние созерцания духовной радости, наполнившей сердце рассказчика. Гул колоколов («медный рев»), яркость иллюминаций, предшествующее длительное ожидание (дни Великого поста), сама возвышенная над местностью точка наблюдения, расположенная в сердце России — Московском Кремле — все это сконцентрировалось в человеке, подготовленном к событию, и дало ему постижение глубинного символического смысла праздника — примирения Неба и Земли, примирения всех со всеми*.

Прежде чем перейти к другим воспоминаниям, еще раз внимательно остановимся на только что приведенном. Напомним, что об исключительной роли созерцания как предельно активного состояния сознания писал С.Л. Рубинштейн, не отказываясь от своих выводов даже под давлением критики. Действительно, странно было говорить о созерцании в эпоху бурных вторжений во внутреннюю, душевную жизнь человека. К одним из таких вторжений, сильнейшим по воздействию и по последствиям, относятся запреты на праздники: регламентация того, по каким поводам и событиям надлежит испытывать состояние радости. Но народная праз-

* Слова из Пасхального канона: «Радостию друг друга обымем...»

126

дничная культура, по самой природе своей являясь жизнеспособным образованием, способна приспосабливаться к внешним воздействиям, воспроизводясь в главном и видоизменяясь в несущественном. Условие и место ее сохранения — это каждая конкретная личность* в ее сокровенной глубине праздничных впечатлений, идущих еще от детских переживаний общей радости". Как всякое действительно живое образование, праздник может выдерживать воздействия внешних обстоятельств. Например, если время праздника застает в пути, на море. Обратимся вновь к воспоминаниям людей, впитавших культуру Праздников Праздника до революции.

«Хорошо и весело справляется праздник Пасхи на Руси, в своей родной земле, среди близких сердцу родных и знакомых, в крайнем случае — соотечественников; но не всякому, быть может, приходилось проводить этот праздник вдали о родины, среди безбрежного океана, на плывущем судне. <...> Когда на судне нет священника и принадлежностей богослужения, весь праздник ограничивается тем, что капитан судна и команда соберутся в урочный час полночный на палубе, пропоют «Христос Воскресе» трижды, «Воскресение Христово видевше» да обычные молитвы, какие знают: «Отче наш», «Богородице Дево», «Спаси, Господи, люди Твоя» <...> Кажется, их никто не слышит: над ними безграничное воздушное пространство, под ними и вокруг безбрежное море... Но в том-то и торжество, в том-то и прелесть такого празднования, что они изливают свою радость во всеуслышание всего мира. <...> Их никто не слышал, но их слышало море и волны его, их слышал воздух и звезды небесные, их слышал весь необъятный мир Божий, потому что пели они вслух всего мира...» [28, с.43-44].

Это воспоминание Б.Смирнова, записанное в 1896 году, хорошо позволяет увидеть, как именно переживание единства всего и со всеми — с морем, небом, воздухом и со всеми людьми — в особых условиях плавания на судне становится как бы освобожденным от множества событий, обычно сопровождающих праздник на суше. Но видна и подготовленность участников праздника, когда каждый из них, если перейти на привычный язык психологии, становится субъектом праздничного действа. Все моряки знали смысл и суть действа, знали слова и мелодии общих песнопений.

* Есть замечательное наблюдение об этом, сделанное писателем Пришвиным в его дневниках (запись от 27 сентября 1934 года): «Историю великорусского племени я содержу лично в себе, как типичный и кровный его представитель, и самую главную особенность его чувствую в своей собственной жизни, на своем пути, как и на пути всего народа, - это сжиматься до крайности в узких местах и валом валить по широкой дороге» [26, с. 214].

Как сказал недавно четырехлетний Дима, ожидая домашнего праздника: «Это, когда большой стол» (т.е. вместо обычного обеденного стола, собирающего членов семьи, составляют большой стол и появляются гости).

127

Потрясающее душу пение канона Великой Субботы «Волною морскою» многократно усиливается, если участники имеют предшествующий опыт переживаний этого дня. Особенность его во внезапности смены всех жизненных ритмов, когда тишина* в конце длительного периода постных дней буквально взрывается всеми оттенками и цветами ликующей радости. Краткая служба с пением канона «Волною морскою» предшествует этому л и кующему взрыву. Происходит момент мощной концентрации ожидания этой смены ритмов.

Теперь вернемся к строкам воспоминаний Б. Смирнова (в которых речь шла уже о другом плавании, когда на судне был священник и могла совершаться служба). «Началось пение канона: «Волною морскою скрывшего древле гонителя мучителя, под землею скрыта... Тебе, на водах повесившего всю землю неодержимо, тварь видевши на лобнем висима, ужасом многим содрагашеся...» Какое-то особенное потрясающее действие на всех нас, плывущих по волнам морским и окруженных безбрежным пространством вод, производило пение этих трогательных песней канона!...» [28,с.47-48]. В этот раз на судне находилась партия ссыльнокаторжных «и добровольно следующих за мужьями женщин». Удивительна для нас такая деталь — певчими на службе были арестанты, «человек тридцать». Это означает, насколько широко была распространена церковно-певчес-кая культура в народе, и что всю службу Пасхи большинство людей знало почти наизусть. И вот кульминация пасхальной утрени — при пении стихир Пасхе «начался трогательный обряд христосования. <...> Какое умилительное и торжественное зрелище! В это время не было различия между начальником и подчиненным, свободным и несвободным, знатным и незнатным, лицом привилегированного положения и лишенным всех прав состояния и отверженных от общества. В это время были только христиане — братья...» [28, с.50].

Воспоминания, в которых отразилось переживание праздника, позволяют увидеть, что изменение внешних обстоятельств (походные условия, отдаленность от Родины и даже свобода или заключение) не отделяли людей от главной сути праздника — чувства единения со всеми в пасхальной радости".

Даже такое вторжение, как стихия, не разрушало переживание этой радости. Сохранились пасхальные открытки с зарисовками Пасхи 1908 года, когда московское наводнение многих заставило забраться на крыши домов. Автор воспоминаний А. Константино-

* «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет...» (слова из службы Великой Субботы). " Существующее в русском языке выражение «пасхальная радость» отражает особое переживание радости, опыт которого прежде был хорошо знаком русским людям.

128

ВИЧ описывает, как «темные воды разлива катили свои волны мимо храма» (храма Христа Спасителя). И далее: «На крышах домов, на другом берегу временами были видны фигуры людей, освещаемые фейерверком, из-за паводка не попавших в церковь... Святая ночь как бы смягчила, утишила большое народное горе, и стихийное бедствие воспринималось как-то иначе, в ином свете» [28, с.63].

Опыт нашей истории показал, что праздник увеличивает сопротивляемость людей к перенесению серьезных жизненных испытаний. Новая власть еще несколько лет не могла вырвать Пасху из народной памяти. Свидетельство А.Д. Самарина (строки из его письма) мы приведем по возможности полно: из них видно, что сразу после революции праздник Пасхи на личностном уровне был полностью сохранен.

«Бутырская тюрьма. Великий Четверг, 10 часов вечера, 1919 г. Сегодня целый день прошел в хлопотах. Вчера вдруг решение начальства переменилось, и у нас в одиночном корпусе разрешена Пасхальная служба в 12 часов ночи. Все очень обрадовались, и всякий по своей части стал готовиться — пением, чтением, приготовлением хоругвей, устройством стола для службы, икон и т.п.. <...> Во время службы начальник тюрьмы пришел и просил непременно после нашей службы еще идти на общие коридоры» [28, с.70]. Хотя сам рассказчик и еще один священнослужитель во время подготовки к ночной службе узнали о своем освобождении, они не покинули в этот момент тюрьмы. «Отец мой, — вспоминает дочь Самарина, — так же как преосвященный Никандр, не ушел из тюрьмы в Великую Субботу. Он не мог оставить свой импровизированный хор в Пасхальную ночь. Общий подъем был велик. Пасхальный крестный ход шел по всем коридорам Бутырской тюрьмы. Это было исключительное торжество! Воскресение Христово в условиях тюрьмы! Вероятно, больше это не могло повториться» [28, c.7i].

Но это повторялось еще в разных местах России — не как система, конечно, а (если воспользоваться метафорой) подобно тому, как вспыхивают искры, и разгорается огонь в затаптываемом и разбрасываемом в разные стороны костре. В так часто нами цитируемой книге Г.А. Пыльневой, в которой собраны свидетельства о праздновании Пасхи, приводятся воспоминания из архива Н.С. Фиолетовой, где речь идет о праздновании Пасхи в 1923 году в Таганской тюрьме: «Начальник тюрьмы праздновал великий праздник вместе с заключенными. Двери во всех камерах приказали открыть, для богослужения отвели большую общую камеру, в которой владыка Афанасий служил литургию, а затем все вместе — заключенные, начальниктюрьмы и надзиратели — разговлялись за общей трапезой» [28, с. 72].

129

В книге Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» есть потрясающий рассказ о Пасхе в Соловецком лагере, относящийся, видимо, к 1924 или 1925 году (если судить по фразе: «Последний колокол, уцелевший после разорения монастыря в 1921 г., был снят в 1923 г.»).

«Еще бы я не вспомнил ее, эту единственную разрешенную на Соловках заутреню в ветхой кладбищенской церкви. Владыка Иларион добился от Эйхманса разрешения на службу для всех заключенных, а не только для церковников*. Уговорил начальника лагеря дать на эту ночь древние хоругви, кресты и чаши из музея. <...> Эта заутреня неповторима. Десятки епископов возглавляли крестный ход. <...> Попасть в самую церковь удалось немногим. Она не смогла вместить даже духовенство. Ведь его томилось тогда в заключении свыше 500 человек. Все кладбище было покрыто людьми, и часть молящихся стояла уже в соснах, почти вплотную к подступившему бору. <...> Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженных светильниками и факелами, более 200 иереев и столько же монахов. <...> С победным ликующим пением о попранной, побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно.... Пели все. Ликующий хор «сущих во гробех» славил и утверждал свое грядущее неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение» [49, с. 411-416].

Хотя Ширяев" утверждает, что эта заутреня была единственной, отслуженной на Соловецкой каторге, сохранились воспоминания священника Павла Чехранова о праздновании Пасхи на Соловках в 1926 году. Но как изменилась обстановка! Из необходимого (даже для тюремщиков!) события праздник подпадает под строгий запрет: «Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с 8 часов вечера не впускать никого из других рот» [28, с.78]. И тогда праздник совершается на уровне конкретных людей — не испугавшихся запретов и обладающих навыками, умениями, знаниями для того, чтобы осуществить праздничное действо.

«Весь барак спал. Я вышел. На линейке меня ожидал владыка Нектарий. Вскоре к нам присоединился владыка Иларион, и мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков. За дорогой стоял остов неоконченной пекарни с отверстиями для окон и две-

' «Церковниками» назывались осужденные священнослужители. " Борис Ширяев сам был узником Соловецкого лагеря. Его освобождение было делом исключительного стечения многих обстоятельств. Оказавшись за границей, Ширяев смог рассказать миру о потрясающих душу страданиях заключенных и о небывалых взлетах человеческого духа в таких страшных условиях.

130

рей. Мы прошмыгнули к нему поодиночке. Оказались внутри здания, выбрали стену, более укрывающую нас от взоров проходящих по дорожке, и плотнее прижались к ней: слева — владыка Нектарий, посредине — владыка Иларион, а я — справа. <...> «Благословен Бог наш...» — тихо произнес владыка Иларион. «Волною морскою...» — запели мы полунощницу. И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова. «Гонителя, мучителя под землею скрывша...» И вся трагедия преследующего фараона, особенно в этой обстановке, чувствовалась. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. А сердце дышало радостью, что Пасхальная служба совершается вопреки строгому приказу. <...> Епископ Нектарий пожелал и часы с обедней совершить. <...> Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения наизусть» [28, с. 78-79].

Сопоставляя воспоминания из разных мест, можно увидеть, как с каждым годом празднование Пасхи становилось все более запретным. Вот заключенные в другом лагере, не на Соловках, смогли в камере пропеть пасхальные песнопения. Но на другой год, как вспоминает рассказчик, «в Пасхальную ночь строгость наблюдения так усилилась, что верующие люди могли встретить этот праздник только на своих нарах и в безмолвном общении друг с другом» [28, с.82].

«Строгость наблюдения» усиливалась по всей стране — как в тюрьмах, так и на воле: «Одно время было категорически запрещено справлять Рождество, Пасху. Специально по домам ходили, узнавали, — не справляет ли, например, семья Седовых эти обряды» [28, с. 87]. Взрослые люди, выросшие в прежнее время, могли, о чем говорит множество воспоминаний, сами сохранить и воспроизвести праздник. Но что же происходило со следующими поколениями?

Те, кто уехал из России, могли совершать праздник, пусть в тесных и маленьких храмах', но для них это было и воспоминанием о покинутой Родине. Тем же, кто остался, открыто праздновать Пасху стало практически невозможно. Особенно это касалось детей и молодежи. Практически все были «охвачены» пионерской, комсомольской, а позднее еще и октябрятской организациями, поэтому они не имели права посещать храм. Более того, по воспоминаниям наших корреспондентов, еще в начале 80-х годов действовал запрет, и милиционеры имели право не пустить ребенка школьного возраста в церковь. Может быть, читающие эти строки сами вспомнят мно-

* Так русский православный храм в Париже в 30-е годы размешался в бывшем гараже.

131

гослойные отряды милиции, окружающие любой, даже маленький деревенский храм перед Пасхальной службой. Официальная причина — для поддержания порядка...

Наше исследование интересует только психологическая сторона всего происходившего в те десятилетия. Мог ли передаваться праздник следующим поколениям, если дети лишены были возможности увидеть, услышать и почувствовать его во всем великолепии?

Воспоминания, биографические свидетельства говорят о том, что память о празднике передается через другого человека. Если ребенок почувствует искренность переживаний близкого взрослого (не объяснений, а именно внутреннего состояния), то это оставляетглубокийследвдуше, помогающий узнать праздник, если доведется еще с ним встретиться в дальнейшей жизни.

«Перед войной, в 39-м или 40-м году на окраине Москвы в аварийном доме, который давно уже собирались снести, жила девочка с бабушкой. <...> Девочке было 3-4 года, время замечательных открытий. Бабушка была серьезной и молчаливой, с расспросами к ней внучка почти не обращалась. Но однажды она проснулась, потому что в комнате горел свет. Ей показалось, что не время вставать, но бабушка была уже одета.

— Бабушка, разве уже утро?

— Нет, ночь, спи.

— А зачем ты встала?

— Я не ложилась.

— А почему?

— Потому что сейчас такая ночь, когда не спят.

— А почему не спят?

— Потому что это пасхальная ночь, нельзя спать.

— А что же тогда делают?

— Раньше, — бабушка вздохнула, — все шли в церковь, всю ночь шла служба, все молились, пели «Христос воскресе».

— А сейчас?

— Сейчас храмы закрыты или сломаны, идти некуда...

— Что же ты будешь делать?

— Ничего делать не буду, нельзяделать, праздник великий. Буду молиться, как уж могу, а ты спи.

— Я тоже не буду спать, раз нельзя.

— Попробуй.

Конечно, внучка долго смотрела на старые обои, местами давно потрескавшиеся, на знакомую репродукцию поленовского «Московского дворика», на бабушку, молившуюся перед иконой в углу. Сон сморил, но чувство, что это особенная ночь <...> осталось. Осталось или передалось от бабушки, как передается общая настроен-

132

ность в семье. И еще, что это праздник всех, не только бабушки...» [28, с. 104-105]. Детское воспоминание не подписано и принадлежит, видимо, самой составительнице книги — Галине Александровне Пыльневой. Ей же принадлежит воспоминание, относящееся к более позднему периоду из ее детских лет. Это удивительные свидетельства, сохранившие через память ребенка те скрытые от постороннего глаза пути, которым передавался из рук в руки (из души в другие души) Праздников Праздник.

«Недалеко от Москвы, на самой окраине подмосковного городка, где улочка переходила в лес... стоял сарайчик, как-то приспособленный для жилья. Жили там две монахини московского Алек-сеевского женского монастыря (в Красном Селе), давно уже закрытого. Одна из них болела, не могла ходить, другая работала санитаркой в местной поликлинике. Она и пригласила свою начальницу медсестру к себе в сарайчик на Пасхальную ночь. <...> Это было в те годы — довоенные, — когда кулич расценивался как пережиток темного прошлого, а его владелец — как носитель мракобесия.... Прийти к кому-то в такое время праздновать Пасху... было очень рискованно». Однако медсестра решила взять с собою маленькую племянницу, которая и сохранила в своей детской памяти все происходившее. На нее произвело впечатление «пение» шепотом. Служба была малопонятна, но в памяти остались «серьезные, сосредоточенные лица старых монахинь, читающих с волнением и трепетом неведомые слова... Старшие решили устроить даже крестный ход. Девочке дали свечу, поставили впереди, за ней шли те, кто помоложе, старшие замыкали это шествие» (28, с. 106-107). Крестный ход с трудом пробирался по тесной комнате. Если бы не то отражение праздника, которое внимательный ребенок мог прочитать на лицах старших! Как трудно впитывать праздничные впечатления в такой скудной обстановке...

Всего «каких-то» лет шестьдесят до этого, то есть когда старые и больные монахини сами были маленькими девочками, другой ребенок, Иван Шмелев, стоял у храма в своем родном Замоскворечье в той, прежней Москве:

«Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там растаял. В черном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубас-тики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет Х.В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени — кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном серебра и меди.

— Христос воскре-се из мертвых...

133

— Ну, Христос воскресе...— нагибается ко мне радостный, милый Горкин.

Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.

...сме-ртию смерть по-пра-ав!...

Звон в рассвете неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная» [50, с. 303).

Воспоминания звучат, сияют, имеют запах, они пронизаны теплом и любовью. Любовью ко всем...

Хотелось бы этим шумным, открытым для всех празднеством из конца XIX века закончить главу (и книгу). Однако с тех пор прошло столько лет! Столько вторжений было в этот самый звенящий, гудящий, сверкающий и радостный праздник на Земле; стольких ярких, идущих из детства впечатлений не образовалось в душах, в памяти людей! Однако праздник не ушел.

Чтобы приблизиться к самому сокровенному смыслу Праздников Праздника, из того богатства праздничных воспоминаний, в кото