XXXIV. Портрет святого Гиацинта

Улица Железной Кружки, идущая параллельно улице Феру и улице Кассет, во времена описываемых нами событий была одной из самых мрачных в предместье Сен-Жермен. Прохожие бывали здесь редки, о чем свидетельствовала пробивавшаяся между булыжниками мостовой буйная растительность. Казалось, вы находитесь в ограде дома священника или у ворот деревенского кладбища, настолько эта улица — подлинное убежище среди шумного города — дышала глубоким покоем и печальной тишиной.

Но если со стороны улицы Старой Голубятни, где она берет свое начало, улица Железной Кружки темна и мрачна, то со стороны улицы Вожирар, где она заканчивается, эта улица довольно ярко освещена. Выходя к Люксембургскому дворцу, она вбирала в себя солнечный свет, заливавший сад и дворец Медичи. Для ученого, философа, поэта жить на этой тихой зеленой улочке было настоящей мечтой.

Именно там, как мы, кажется, уже сообщали читателям, жил Доминик Сарранти: он занимал третий этаж дома, расположенного напротив особняка графа де Коссе-Бриссака. Все три комнаты, составлявшие жилище аббата, были окрашены масляной краской, как стены кельи, в тон его белой шерстяной рясе. Семь или восемь небольших полотен испанских мастеров, эскиз Лесюёра и набросок Доменикино свидетельствовали о прекрасном вкусе жильца.

К этому дому на улице Железной Кружки аббат Доминик и направился, выйдя с улицы Турнон. Консьержка встретила его радостными восклицаниями и передала ему письмо, при виде которого строгое лицо молодого человека просияло: он узнал почерк — письмо было от отца. Доминик торопливо распечатал письмо. В нем было всего несколько строк.

«Дорогой сын!

Я нахожусь в Париже со вчерашнего дня под именем Дюбрёя. Прежде всего я навестил Вас; мне сообщили, что Вы еще не вернулись, но что Вам переслали мое первое письмо и, значит, Вы скоро будете дома. Если Вы прибудете сегодня ночью или завтра утром, будьте в полдень у церкви Успения, у третьей колонны слева от входа».

Подписи не было. Но Доминику неровный почерк его отца был хорошо знаком. Бегство г-на Сарранти-старшего в результате заговора 1820 года оправдывало эту меру предосторожности: он, несомненно, опасался, что его могли побеспокоить, а читатель, знакомый с беседой г-на Жакаля и Жибасье, уже знает, что такие опасения имели основание.

«Бедный отец! — размышлял аббат, поднимаясь к себе (ведь свидание было назначено только на двенадцать часов, и у него был еще целый час). Бедный отец! Добрая и благородная душа! Годы пронеслись над тобой, не похитив ни одной частицы твоей силы и благородства. Ты возвращаешься в Париж, невзирая на опасности, о которых ты знаешь и о которых не знаешь, ради какого-нибудь нового благородного предприятия… Да вознаградит тебя Господь за твою благоговейную преданность, за твое мужественное и стойкое смирение! О отец! Я несу тебе больше чем жизнь! У меня в руках доказательство твоей невиновности, ведь ты не только не совершал преступления, но даже не подозреваешь о нависшем над тобой обвинении».

Продолжая подниматься по лестнице, он опустил руку в складки рясы и нащупал исповедь, которую получил от умиравшего г-на Жерара и, уехав сразу же в Бретань, увез с собой.

С чувством глубокой грусти вошел он в свою тихую уединенную квартирку, где не был больше месяца, — квартирку, за пределы которой увлек его недавно, словно птицу, унесенную ветром далеко от гнезда, бурный вихрь событий.

Сквозь оконное стекло пробился яркий солнечный луч, а вместе с ним в спальню молодого монаха вошли жизнь и тепло.

Доминик упал в большое кресло и глубоко задумался.

Часы, которые консьержка добросовестно заводила в отсутствие Доминика, пробили половину двенадцатого.

Доминик поднял голову и, обведя задумчивым взглядом комнату, остановил его на бледном лице святого, изображенного на одной из висевших на стене картин.

Лицо словно освещалось изнутри чудесным сиянием.

Это был портрет святого Гиацинта, монаха доминиканского ордена, которого церковные историки называют апостолом Севера. Он принадлежал к графскому дому Одровонжев, одному из самых древних и прославленных в Силезии, которая ко времени его рождения (примерно 1183 год) была польской провинцией. Согласно семейному преданию Пангоэлей, один из их предков был во время первого крестового похода товарищем по оружию предка святого Гиацинта. По странному стечению обстоятельств, Доминик, которому однажды Коломбан рассказал об этом старинном предании, нашел «Святого Гиацинта» под толстым слоем пыли в одной из лавочек на набережной. Обнаружив в нем сходство с Коломбаном, он купил картину; потом, вернувшись к себе, почистил, заново покрыл лаком, установил, что это прекрасная работа школы Мурильо, если не сам Мурильо.

Итак, это полотно было ему трижды дорого: во-первых, на нем был изображен святой его ордена; во-вторых, этот святой был похож на Коломбана; наконец, в-третьих, как мы уже говорили, эта картина принадлежала кисти если не самого Мурильо, то одного из его талантливых учеников.

Понятно — учитывая расположение духа, в котором находился Доминик после месяца, проведенного в замке Пангоэлей, и часа, проведенного у Кармелиты, — как подействовала на него теперь эта совершенно забытая картина.

Он медленно поднялся, чтобы подойти к полотну поближе. Но прежде он постоял рядом с креслом, пристально вглядываясь в портрет.

Никогда еще сходство с Коломбаном так не бросалось Доминику в глаза: тот же чистый лоб, тот же ясный взгляд. Светлые волосы польского мученика, делавшие его еще более похожим на бретонского дворянина, обрамляли благостный лик Гиацинта, как белокурые волосы бретонского мученика обрамляли нежное лицо Коломбана. Оба в течение всей жизни сохраняли, несмотря на коварство окружающего мира, одинаковую непорочность и то же целомудрие души и тела; оба были смиренны, милосердны, сострадательны, просты и сильны; оба одинаково ненавидели зло, горячо любили добро, во всех людях видели братьев.

Чем больше он смотрел на портрет, тем все явственнее представлялось ему сходство святого Гиацинта с Коломбаном; это настолько его поразило, что он впал в восторженное состояние и, глядя на изображение, произнес такие слова:

— Будь благословен, славный и благородный юноша! И помолись там за твоего отца, брата, сестру, как здесь твои сестра, брат, отец молятся за тебя!

Он подошел к полотну, снял его со стены, поднес к окну и стал рассматривать с таким выражением, что трудно было понять, испытывает он нежность к другу или благоговение к святому.

— Да, это ты, благородное, дорогое мне существо! — проговорил он. — Должно быть, истинная добродетель неизгладимо запечатлевается на лицах людей, если, несмотря на разделяющие вас восемь столетий, я нахожу на портрете святого, изображенного художником, не знавшим ни одного из вас, печать добродетели, которой Господь наградил моего друга.

Вдруг, будто в озарении, он прошептал:

— О Кармелита!

И, поразмыслив, прибавил:

— Да, так и надо сделать.

Он поставил портрет на стул, подошел к секретеру, взял лист бумаги и перо, подвинул кресло, сел, на мгновение задумался, потом написал следующее:

«Позвольте, сестра, подарить Вам портрет святого Гиацинта. Прилагаю историю жизни этого святого, которую я попытался набросать несколько лет назад.

Возвратившись из Бретани и побывав у Вас, я вернулся к себе и вдруг поразился таинственному сходству святого с другом, которого мы оплакиваем. Они словно братья: их объединяют любовь к добру и добродетели; Вы их сестра — примите же этот портрет как фамильное наследство».

Он сложил письмо, запечатал его, надписал адрес, потом подошел к книжному шкафу, взял с полки небольшую рукопись; на первой странице ее было написано:

«Краткое жизнеописание святого Гиацинта из ордена святого Доминика».

Он еще раз взглянул сначала на рукопись, потом на портрет, завернул то и другое в большой лист бумаги, запечатал. Взглянув на часы, показывавшие без четверти двенадцать, он взял сверток под мышку, письмо — в руку и торопливо вышел.

Он вернулся к Кармелите, справился у консьержки о том, как чувствует себя девушка после обморока, вручил письмо и портрет с просьбой немедленно передать ей то и другое, потом спустился к набережным и направился по улице Сены и мосту Искусств к церкви Успения.

Аббат Доминик прибыл только утром и не имел понятия о том, что происходит в Париже; он никак не мог понять, почему отец назначил ему встречу у церкви Успения; ведь, если он хотел увидеться непременно в церкви, можно было назначить свидание в церкви святого Сульпиция: она находилась всего в сотне шагов от дома. Но когда аббат ступил на улицу Сент-Оноре и увидел огромную толпу, а также вереницу экипажей — она тянулась от Петушиной улицы, и ей не было видно конца, — он спросил у прохожего, зачем собрались все эти люди.

Ему сообщили, что толпа провожает в последний путь скончавшегося накануне герцога де Ларошфуко-Лианкура.