Как Агостино Пизано рисковал головой

 

Даже стол для оруженосцев в аббатстве св. Андрея в Бордо был роскошен: ведь здесь держал свой двор Принц. И только здесь, после скудной пищи в Болье и скупых обедов у леди Лоринг, Аллейн увидел, до чего могут доходить роскошь и изысканность. Жареные павлины в перьях, вновь аккуратно водворенных на место, так что птица лежала на блюде в том же виде, в каком она расхаживала при жизни, кабаньи головы с позолоченными клыками и пастью, выложенной фольгой, желе в виде двенадцати апостолов и огромный пирог, воспроизводивший новый королевский замок в Виндзоре, — вот некоторые из тех невиданных блюд, с которыми ему довелось иметь дело. Один лучник принес Аллейну с корабля смену одежды, и он, с живостью юности, уже позабыл огорчения и усталость этого утра. Явился паж из зала для пиров и сообщил, что их хозяин будет вечером пить вино у лорда Чандоса и желал бы, чтобы его оруженосцы ночевали в гостинице «Полумесяц» на улице Апостолов. Поэтому оба юноши в сумерках пустились в путь, насладившись выступлениями жонглеров с их фокусами и менестрелей с их песнями, последовавшими за главной трапезой.

Шел мелкий дождь, когда Аллейн и Форд, набросив на головы плащи, шли пешком по улицам древнего города; своих лошадей они оставили в королевских конюшнях. Изредка масляный фонарь на углу улицы или под портиком дома богатого горожанина бросал слабый свет на поблескивающие булыжники мостовой и на пеструю разношерстную толпу, которая, несмотря на дурную погоду, текла туда и сюда по каждой проезжей улице.

В этих разбросанных повсюду кругах тусклого света открывалась вся панорама жизни богатого и воинственного города. Тут шествовал круглолицый горожанин, раздувшийся от преуспеяния, в длинном кафтане темного сукна, плоской бархатной шляпе, с широким кожаным поясом и мотающимся кошелем — живое воплощение богатства и благополучия. За ним шла его служанка, повязанная голубым шарфом, держа в вытянутой правой руке фонарь, озарявший золотой полоской света дорогу, по которой шествовал хозяин служанки. Дальше брела, пошатываясь, группа полупьяных йоркширцев, они говорили на таком диалекте, что даже их земляки едва их понимали; на их куртках был знак пеликана, показывавший, что они прибыли из северного графства Стэплтон. Горожанин оглянулся на их багровые, свирепые лица и ускорил шаг, а служанка прикрыла лицо шарфом, ибо в их взглядах, устремленных на девушку и на кошель, было выражение, понятное людям, говорящим на любом языке. Затем следовали лучники из охраны, визгливые женщины, английские пажи с белой кожей и с голубыми изумленными глазами, монахи в темных рясах, слоняющиеся воины, загорелые болтливые слуги-гасконцы, матросы, грубоватые крестьяне из Медока и придворные оруженосцы в плащах и в шляпах с плюмажем; эти молодые люди решительно проталкивались и протискивались через изменчивый многоцветный людской поток, наполнявший улицу прямо-таки вавилонским смешением языков: английского, французского, валлийского, баскского и самых разнообразных диалектов Гаскони и Гиени. Время от времени толпа расступалась, пропуская лошадь под дамским седлом или кучку несущих факелы лучников, которые шли впереди гасконского барона или английского рыцаря, разыскивавших после дворцового пира свою гостиницу. Топот копыт, лязг оружия, крики ночных забулдыг, звонкий смех женщин — все это поднималось, словно туман над болотом, над людными улицами тускло освещенного города.

Одна пара в этой движущейся толпе привлекла особое внимание двух молодых оруженосцев, тем более, что пара эта шла прямо впереди них и в том же направлении. Это были мужчина и девушка. Он выделялся своим ростом и мощными плечами и прихрамывал на одну ногу; под мышкой он нес какой-то большой плоский предмет, завернутый в темную материю. Его спутница, очень молодая и стройная, ступала быстро и упруго, движения ее были изящны, но черный плащ настолько скрывал ее черты, что можно было заметить только вдруг блеснувшие черные глаза да прядку черных волос. Высокий человек из-за больной ноги тяжело опирался на ее плечо, держась как можно ближе к стене и ревниво прижимая к своему боку завернутый предмет; он выталкивал вперед свою спутницу, пользуясь ею как опорой, когда толпа уж слишком теснила, грозя унести его с собой. Явный страх этого человека, внешность его спутницы и та заботливость, с какой оба оберегали непонятный предмет, невольно вызвали интерес обоих молодых англичан, шагавших позади них на расстоянии вытянутой руки.

— Courage[77], дитя, — услышали они восклицание высокого человека. Это была смесь французского с английским. — Если нам удастся сделать еще шестьдесят шагов, мы будет в безопасности.

— Держи его крепко, отец, — ответила девушка на том же мягком, смешанном диалекте. — Нет никаких причин для страха.

— Поистине они язычники и варвары, — воскликнул ее спутник, — бешеные, орущие, пьяные варвары! Еще сорок шагов. Tita mia[78], клянусь святым Элуа, патроном ученых мастеров, что я не выйду за порог моего дома до тех пор, пока вся эта шайка не будет благополучно водворена в их лагерь в Даксе или еще в какое-нибудь место, которое они осквернят своим присутствием. Еще только двадцать шагов, мое сокровище. О боже мой, как они толкаются и ревут! Встань на их пути, Tita mia! Храбро выставь свой локоток! Встреть их лицом к лицу, девочка! Ради чего тебе уступать дорогу этим бешенным островитянам? Ах, cospetto![79] Мы разорены и погибли!

Впереди них толпа стала настолько густа, что хромому старику и девушке пришлось остановиться. Несколько подвыпивших английских лучников, заинтересованных, как и оруженосцы, странным обликом этой пары, устремились к ним навстречу, разглядывая их в тусклом свете.

— Клянусь тремя царями, — воскликнул один из лучников, — вот старый болван! Он слишком сердитый, чтобы опираться на этакий прелестный костыль. Пользуйся ногой, которую тебе дал господь бог, и не наваливайся так на девчонку!

— Ну-ка, убирайся ко всем чертям! — заорал другой. — Что это, в самом деле! Храбрые лучники разгуливают без женщин, а такая вот старая орясина пользуется дамой, словно дорожным посохом!

— Пойдем со мною, моя птичка. — предложил третий, хватая девушку за плащ.

— Нет, со мной, мечта моего сердца, — перебил его первый. — Клянусь святым Георгием, наша жизнь коротка, так будем же веселиться, пока живы. Да она прелестна, эта девица, или пусть мне никогда не видеть Честерский мост!

— А что это у старой жабы под мышкой? — воскликнул еще один. — Он прижимает к себе эту штуку словно дьявол — продавца индульгенций.

— Ну-ка покажи, старый мешок с костями, что у тебя там?

Они теснили старика, а он, не понимая их наречия только все крепче прижимал к себе одной рукою девушку и тоскливо озирался, ища помощи.

— Бросьте, ребята, бросьте, — крикнул Форд, отпихивая ближайшего лучника. — Это низость! Уберите руки, не то вам же будет хуже.

— Придержи язык, не то тебе самому будет хуже! — заорал самый пьяный лучник. — А кто ты, что портишь нам удовольствие?

— Новоиспеченный оруженосец, только что приехал, — пояснил ему кто-то.

— Клянусь святым Фомою Кентским, мы все служим нашим хозяевам! Но не позволим, чтобы нами командовал каждый сопляк, которого мамаша отправила в Аквитанию.

— О джентльмены! Ради Христа, защитите нас! — воскликнула девушка на ломаном английском языке, — не давайте нас в обиду этим ужасным людям.

— Не бойтесь, госпожа, — ответил Аллейн. — Мы не позволим вас тронуть. Сними руку с ее талии, эй ты негодяй с севера!

— Не отпускай ее Уот! — сказал долговязый чернобородый солдат чей металлический нагрудник поблескивал в сумраке. — А вы держите-ка руки подальше от своих кинжалов, вы оба, я занимался этим ремеслом еще когда вас и на свете-то не было и клянусь богом я вас проткну насквозь, если вы хоть пальцем шевельнете.

— Слава богу! — вдруг воскликнул Аллейн ибо увидел возвышавшегося над толпой человека и его ярко-рыжий вихор, вылезавший из-под шлема. Пришел Джон и Эйлвард тоже! Помогите нам, друзья! Здесь хотят обидеть девушку и старика.

— Hola, mon petit! — отозвался старый лучник, проталкиваясь через толпу; за ним следовал Большой Джон. — Что тут происходит? Клянусь тетивой, много вам придется поработать, если вы намереваетесь исправлять все зло, какое увидите по эту сторону пролива. Едва ли отряд лучников, да еще когда в голове шумит от вина, будет таким же сговорчивым, как иные юные клирики в фруктовом саду. Когда ты проведешь с годик в Отряде тебя будут меньше волновать подобные случаи. Но что все-таки тут случилось? Начальник полиции со своими лучниками идет сюда, и кое-кто из вас может оказаться на дыбе, если не поостережется.

— Да это же старик Сэм Эйлвард из Белого отряда! — воскликнул солдат. — Слушай, Сэмкин, а как ты очутился здесь? Я еще помню тот день, когда ты был самый шумливый весельчак из всех лучников Отряда. Клянусь спасением души! От Лиможа до Наварры никто так охотно не целовал девчонку и не рубил головы врагу, как лучник Эйлвард из отряда Хоуквуда.

— Вполне возможно, Питер, — отозвался Эйлвард, — и, клянусь эфесом, не очень-то я с тех пор изменился. Но у меня всегда все было честно и ясно. Девица соглашалась добровольно, мужчина должен был взбунтоваться против меня, а если нет, то, клянусь моими десятью пальцами, от меня им ничего не грозило.

Глядя на решительное лица Эйлварда и широченные плечи Джона, лучники убедились, что силой тут немногого добьешся. Девушка и старик уже начали пробираться через толпу, и мучители не решались остановить их. Форд и Аллейн медленно следовали за ними, но Эйлвард вдруг схватил Аллейна за плечо.

— Клянусь эфесом, camarade, — сказал он, — я слышал, что ты сегодня в аббатстве отличился и совершил славные дела. Но только прошу тебя быть осторожным, ведь это я привел тебя в Отряд, и я был бы очень огорчен, если бы с тобой что-нибудь стряслось.

— Нет, Эйлвард, я буду осторожен.

— Не бросайся уж так без оглядки навстречу всякой опасности, mon petit. Скоро твоя рука окрепнет, и удар станет более сильным. Мы сегодня вечером соберемся в «Розе Гиени», а это за два дома от гостиницы «Полумесяц», поэтому, если ты захочешь осушить стаканчик в компании нескольких простых лучников, ты будешь желанным гостем.

Аллейн обещал прийти, если его обязанности позволят ему, а затем, нырнув в толпу, догнал Форда; тот остановился и разговаривал с обоими чужеземцами, которые теперь уже добрались до своего дома.

— Храбрый молодой синьор, — сказал высокий старик, обнимая Аллейна за плечи, — как нам отблагодарить вас, ведь вы защитили нас от этих страшных пьяных варваров! Мою Титу они утащили бы, а мою голову разбили бы на тысячу кусков.

— Нет, я не думаю, чтобы они так поступили, — возразил Аллейн удивленно.

— Хо, хо! — захохотал, вернее, закаркал старик высоким голосом. — Я тужу не о своей голове, которая у меня на плечах, cospetto, нет! Вы спасли ту голову, которая у меня под мышкой.

— Может быть, синьору угодно зайти к нам в дом, отец? — сказала девушка. — Если мы будем стоять здесь, кто знает, не начнется ли какая-нибудь новая свалка?

— Верно сказано, Тита! Верно сказано, моя девочка! Прошу вас, сэры, оказать нам честь и посетить наше скромное жилище. Огня, Джакомо! Тут пять ступенек вверх. Еще две. Так! Ну, мы наконец в безопасности Corpo di Bacco.[80] Я не дал бы и десяти мараведи за то, что моя голова уцелеет, когда эти чертовы дети притиснули нас к стене. Tita mia, ты храбрая девушка, и уж лучше, чтобы они толкали и тянули тебя, только бы не трогали мою голову.

— Конечно, отец, серьезно согласилась она.

— Но эти англичане! Ах! Возьмите гота, гунна и вандала, смешайте их и прибавьте разбойника-варвара, а потом напоите это существо допьяна — и получится англичанин. Боже мой! Разве жил на земле когда-нибудь еще такой народ! Какая страна от них свободна? Я слышал, что и в Италии их так же полным-полно, как и здесь. Они всюду, кроме небес.

— Дорогой отец, — воскликнула Тита, все еще поддерживая сердитого старика, который, хромая, взбирался по дубовой лестнице, — не забывай, что эти добрые синьоры, защитившие нас, тоже ведь англичане.

— Ах, да! Прошу прощения, сэры! Входите вот сюда, в комнаты. Кое-кому мои картины нравятся, но я вижу что искусство вести войну — единственное, которое почитается в вашей стране.

Низкая комната с дубовыми панелями, в которую старик ввел их, была ярко освещена четырьмя лампами с благовонным маслом. У стен, над столом, на полу и вообще повсюду стояли и висели огромные листы стекла, расписанные самыми яркими красками.

— Значит, они вам нравятся? — воскликнул хромой художник, заметив на лицах юношей изумление и удовольствие. — Среди вас все же, значит, есть люди, которые ценят это пустое занятие?

— Никогда бы не поверил, что такое мастерство возможно, — восхищался Аллейн. — Какие краски! Какой рисунок! Посмотри, Форд, на эти мучения святого Стефана! Кажется, можно взять в руку один из камней, которые лежат наготове у подлых убийц!

— А тот олень, с крестом между рогами… Честное слово, Аллейн, я никогда не видел подобного красавца даже в лесах Бира.

— А зелень под ним — какая яркая и светлая! Да, все картины, что я видел до сих пор, в сравнении с этими — только детская забава. Должно быть, этот достойный джентльмен — один из тех великих живосписцев, о которых я так часто слышал от отца Варфоломея в былые дни, когда жил еще в Болье.

Смуглое подвижное лицо художника сияло радостью, вызванной неподдельным восторгом этих двух молодых англичан. Его дочь сбросила плащ, и юноши увидели ее лицо, тонкое и нежное, прекрасное чисто итальянской красотой; вскоре Форд смотрел уже на него, а не на висевшие перед ним картины. Аллейн же продолжал с легкими восклицаниями восторга и изумления переводить взор от стен к столу и снова на стены.

— Что вы скажете на это, молодой сэр? — спросил художник, срывая ткань с плоского предмета, который он держал под мышкой.

Это был кусок стекла в форме листа, с изображением лица, окруженного нимбом. Рисунок был настолько изящен, и тон так совершенен, что молодому оруженосцу показалось, будто это действительно человеческое лицо смотрит на них печальным и задумчивым взором. Он всплеснул руками, охваченный счастливым трепетом, какой истинное искусство всегда вызывает в истинном художнике.

— Удивительно! — воскликнул он. — Чудесно! Но я поражаюсь, сэр, как вы рискнули произведение столь прекрасное и драгоценное нести ночью, среди буйной толпы.

— Я в самом деле поступил опрометчиво, — отозвался художник. — Дай вина, Тита, из флорентийской фляги. Если бы не вы, я просто боюсь подумать о том, что могло бы случиться. Посмотрите на тон кожи: его не восстановишь, ибо эту краску, как правило, либо пережигают в печах и она становится чересчур темной, либо она вообще не удерживается, и вот получаешь болезненно-белый цвет. А тут вы видите жилы и биение крови. Да, diavolo[81], если бы стекло это разбилось, мое сердце разбилось бы тоже. Это витраж для одного их окон на хорах церкви Сен-Реми, и мы, моя маленькая помощница и я, отправились посмотреть, действительно ли оно соответствует по размерам каменной амбразуре. Мы кончили, когда уже наступила ночь, и что нам оставалось, как не унести его домой, оберегая всеми доступными для нас способами? Но вы, молодой сэр, говорите так, словно кое-что понимаете в искусстве.

— Настолько мало, что не осмеливаюсь рассуждать о нем в вашем присутствии, — ответил Аллейн. — Я воспитывался в монастыре, и не велика была заслуга — обращаться с кистью более ловко, чем мои братья-послушники.

— Вот вам краски, кисть, бумага, — сказал старик художник. — Я не даю вам стекла, ибо это другой материал и требует большого умения смешивать краски. А теперь прошу вас показать мне ваше искусство. Спасибо, Тита. Венецианские стаканы наполним до краев. Садитесь, синьор.

И пока Форд беседовал с Титой, он — на англо-французском, она — на французско-итальянском, старик внимательно разглядывал драгоценную голову, проверяя, нет ли на поверхности какой-либо царапины. Когда он снова поднял взор, Аллейн несколькими смелыми мазками набросал на белом листе, лежавшем перед ним, женское лицо и шею.

— Diavolo! — воскликнул художник, склонив голову набок. — У вас есть способности, да, cospetto, у вас есть способности. Это лицо ангела!

— Это же лицо леди Мод Лоринг!.. — воскликнул Форд, еще более изумленный.

— Что ж, клянусь, сходство есть! — согласился Аллейн, несколько смущенный.

— А, портрет! Тем лучше. Молодой человек, я Агостино Пизано, и я повторяю еще раз: у вас есть способности. А потом, заявляю, что, если вы хотите остаться у меня, я научу вас всем секретам и тайнам окраски стекла: как пользоваться красками и сгущать их, какие проникают в стекло, какие нет, научу обжигу и глазированию, вы узнаете все приемы и все хитрости.

— Я был бы очень рад поучиться у такого мастера, — сказал Аллейн, — но я обязан следовать за моим хозяином, пока не кончится эта война.

— Война! Война! — воскликнул старик итальянец. — Вечно эти разговоры о войне. А те, кого вы считаете великими, — кто они? Разве я не слышал их имена? Солдаты, мясники, разрушители! Ах, per Bacco! У нас, в Италии, есть люди поистине великие. Вы громите, вы грабите! А они строят, они восстанавливают. О, если бы только вы видели мою родную, любимую Пизу, Дуомо, монастыри Кампо-Санто, высокую Кампаниле с певучим звоном ее колоколов, разносящимся в теплом воздухе Италии! Вот это деяния великих людей. И я видел их моими собственными глазами, теми же, которые смотрят теперь на вас. Я видел Андреа Орканья, Таддео Гадди, Джоттино, Стефано, Симоне Мемми — все это мастера, у которых я недостоин даже смешивать краски. И я видел уже престарелого Джотто, а он, в свою очередь, учился у Чимабуэ, до которого в Италии не было искусства, ибо расписывать часовню Гонди во Флоренции привезли греков. Ах, синьор, существуют действительно великие люди, чьи имена будут почитаться и тогда, когда уже станет ясно, что ваши солдаты — враги человечества.

— Ей-богу, сэр, — вмешался Форд, — можно сказать кое-что и в защиту солдат: ведь если этих великих людей, о которых вы говорили, никто не будет защищать, то как же они сберегут свои картины?

— А все эти вещи? — спросил Аллейн. — Вы в самом деле сами написали их? И куда же вы их отправите?

— Да, синьор, все они выполнены моей рукой. Иные, как вы видите, сделаны на одном листе стекла, другие состоят из отдельных частей, которые можно скрепить. Есть художники, рисующие только на поверхности стекла, они потом прикрывают его другим куском, закрепляют, и таким образом картина становится недоступной воздействию воздуха. Но я считаю, что подлинный успех нашего искусства столь же зависит от обжига, как и от кисти. Взгляните на это круглое окно, повторяющее витраж в церкви пресвятой Троицы в Вандоме, или вот это — «Обретение святого Грааля», оно предназначено для апсиды монастырской церкви. Было время, когда никто, кроме моих соотечественников, не умел делать такие вещи; теперь есть Клеман Шартрский и еще несколько человек во Франции, они отличные мастера этого дела. Но увы! Визгливый и скрипучий язык всегда будет напоминать нам о том, что миром правит дубина дикаря, а не рука художника.

Суровый и ясный голос горна раздался совсем рядом, напоминая о том, что настала ночь и всем пора расходиться.

— Это и для нас сигнал, — сказал Форд. — Я бы, кажется, готов был остаться здесь навсегда, среди этих прекрасных картин, — продолжал он, глядя в упор на покрасневшую Титу, — но мы должны быть в гостинице до возвращения нашего рыцаря.

Хозяева снова стали благодарить молодых оруженосцев за помощь, а те обещали побывать еще и наконец расстались со старым итальянским живописцем и его дочерью. Они покинули Королевскую улицу, где жили их новые друзья, и поспешили на улицу Апостолов, в гостиницу «Полумесяц».

 

Глава XXII