Вашингтон, округ Колумбия, 2007 год

 

Это место находилось очень далеко от трейлера мадам Эсме. Это был офис в здании неподалеку от Висконсин‑авеню в Верхнем Джорджтауне. Там был действующий лифт, приемная и на стене – дипломы в рамках. В отношении Эсме Люси сомневалась, был ли у той диплом о среднем образовании, но этот парень имел дипломы Хаверфорд‑колледжа, медицинского колледжа Корнелла, больницы при университете Джорджтауна и нескольких других учреждений.

Остановившись, Люси подивилась тому, что оказалась здесь. После ужасного опыта, который пришлось пережить в связи с лечением Даны у психиатров, Люси никак не думала, что добровольно отправится к одному из них. Но, может, именно это заставляло ее чувствовать себя по‑иному. Дану насильно помещали в лечебницу, связывали ремнями, пичкали лекарствами. Она сама этого не выбирала.

В какой‑то степени Люси имела основания считать себя ненормальной, однако предпочитала повернуться к этим проблемам лицом, а не прятаться от них. Рационально это было или нет, но благодаря Дэниелу и мадам Эсме она стала догадываться, что противоречивые образы в ее сознании имеют отношение к какой‑то реальности и ей просто необходимо выяснить, как это происходит. Ей необходима информация. Люси надеялась, что эти нарушения, угрожающие ее рассудку, можно каким‑то образом устранить. И, кроме того, она не знала, что еще можно попробовать.

Вошел доктор Розен, серьезный вид которого вполне соответствовал многочисленным дипломам. Люси встала и поздоровалась с ним за руку, надеясь, что ее молодость и отчаяние не слишком бросаются в глаза.

– Итак, из нашего телефонного разговора я уяснил, что вы интересуетесь гипнозом, – произнес он, жестом приглашая ее сесть на диван.

– Да, пожалуй.

– Он может помочь в случаях тревожных состояний, как вы мне их описали, но лучше всего помогает в сочетании с терапией, а иногда и с приемом лекарств.

– Я понимаю, – кивнула Люси. – Но я живу в двух с половиной часах езды отсюда и могу себе позволить один сеанс прямо сейчас. Не могли бы мы начать с гипноза, чтобы проверить, как он пойдет?

Заранее тщательно изучив информацию в Интернете, Люси узнала, что доктор Розен пользуется репутацией специалиста с неортодоксальным подходом к гипнозу и предпочитает работать с интересными пациентами.

Внимательно оглядев ее, он кивнул.

– Можем попробовать. Разные люди по‑разному восприимчивы к гипнозу. Посмотрим, как пойдет у вас. – Из ящика письменного стола он достал магнитофон. – Не возражаете, если я запишу? Многие хотят позже прослушать сеанс.

Прежде она об этом не думала, но идея показалась ей хорошей. Что, если бы у нее сохранилась запись сеанса у мадам Эсме?

– Да, пожалуйста.

Он начал с того, что попросил Люси лечь на кушетку и расслабиться. Потом велел сфокусировать взгляд на золотой ручке, и вскоре глаза ее закрылись. Довольно долго доктор успокаивающим голосом наставлял ее, чтобы она расслабилась и прислушалась к собственному дыханию. Затем сказал, что собирается быть проводником в ее воображаемом мире. Как он объяснил, он хочет провести ее в один дом, а она расскажет ему о том, что там увидит. Люси чувствовала, как растворяется в его голосе, а вскоре ею овладела усталость. Немного позже она осознала, что идет по коридору.

– Расскажите мне, что происходит вокруг, – спокойно произнес доктор Розен.

– У меня под ногами скрипят половицы. Мне не хочется сильно шуметь, – отозвалась Люси.

– Почему?

– Не хочу, чтобы кто‑нибудь узнал, что я снова иду в его комнату. Я всегда к ней подкрадываюсь.

– Чью комнату?

Люси засомневалась, знает ли она или просто не хочет говорить, поэтому продолжила:

– Его комната прямо передо мной. Раньше это была моя комната.

– А сейчас уже не ваша?

– Да. Из‑за войны. Теперь здесь госпиталь.

Люси произносила эти слова, не отдавая себе отчета в том, что имеет в виду и зачем их говорит, но по какой‑то причине ее не затрагивала странность данной ситуации.

– Вы собираетесь войти в комнату?

– Да, я хочу его видеть.

– Тогда почему бы вам не войти?

– Хорошо.

– Расскажите мне, что вы видите.

Вдруг ей сделалось грустно. Словно было нечто ужасное, о чем она забыла, а теперь вспомнила. У нее болезненно сжалось горло.

– Там нет Дэниела.

– Вы расстроены.

– Там три других солдата. А его нет.

– Мне жаль.

Люси почувствовала, как ее глаза наполняются слезами.

– Почему я подумала, что он будет здесь?

Рыдания мешали ей говорить.

– Вы любили его.

– Я любила его. Он не хотел покидать меня. Сказал, мы снова будем вместе. И еще он сказал, что никогда меня не забудет, что бы ни произошло, и я должна постараться не забывать его. Вот почему я написала ту записку.

– Какую?

– Записку себе. На будущее. Чтобы помочь себе вспомнить. Я спрятала ее в моей старой комнате в нише за книжной полкой. Там же лежит его письмо.

– Его письмо к вам?

– Да.

– В вашей старой комнате?

– Да.

– Где находится комната?

– В нашем старом доме. Большом доме. Не в том коттедже у реки, где мы живем теперь.

Люси описала местность вокруг большого дома, и находящуюся неподалеку деревню Хайз, и реку, и курятники, и старый огород, который из‑за войны превратился в стоянку для автомобилей. Она описала старый сад, прекрасный сад, каким он был прежде.

– Когда именно? – спросил он.

– До маминой смерти. Она ухаживала за садом.

– Когда умерла ваша мать?

– Я была еще маленькой, но помню ее.

В какой‑то момент его неторопливый голос вывел ее из дома и привел обратно в офис. Доктор снова просил ее расслабиться и сконцентрироваться на дыхании. Потом велел Люси открыть глаза.

Она чувствовала себя дезориентированной, но путаницы в голове не было. Ощутив отголосок грусти, а не подлинную эмоцию, Люси догадалась, что недавно плакала.

– Вы нормально себя чувствуете?

– Кажется, да.

– Вы помните то, что видели?

Она стала вспоминать.

– Думаю, да. В основном.

Люси осознала, что доктор Розен разглядывает ее лицо.

– Вы быстро и очень глубоко вошли в состояние гипноза, – заметил он.

– Правда? В норме так не бывает?

Взгляд его выражал неопределенность.

– Я бы не сказал, что существует некая норма. Но у вас хорошая реактивность и исключительно четкое представление о том, где вы находились и что видели.

Люси кивнула.

– Вы не знаете, что это означает? Основано ли это на каком‑то знакомом для вас опыте? – спросил доктор.

– Не опыт, нет. Но все это казалось знакомым. – Она посмотрела на свои руки. – Вы бы могли назвать это возвращением в предыдущее состояние?

У него был немного смущенный вид.

– Возможно. Подобное случается.

– Не думаю, что это какое‑то место, где я побывала. Но вы полагаете, что это может быть…

– Люси, наш сеанс сейчас закончится. Уверен, для вас это были волнующие переживания. Если чувствуете себя не в своей тарелке, милости прошу посидеть в моей приемной столько, сколько вам понадобится.

– Со мной все в порядке, – заверила она.

Она вновь принялась размышлять. У нее не было ощущения, что это произошло с ней или с кем‑то другим. Где находится этот дом? Могла ли она когда‑нибудь бывать там?

– Вы считаете, что‑то могло происходить в действительности? Думаете, я оставила для себя записку? Ничего подобного я не помню.

Задавая эти вопросы, Люси чувствовала странное оцепенение.

Похоже было, доктор Розен не расположен выдвигать какую‑либо гипотезу.

– Можно ожидать, что во время гипноза всплывут непонятные и несообразные детали. Как это бывает и во сне. Обрывки информации могут быть чрезвычайно полезны для самопознания. Но, пожалуй, не следует воспринимать их буквально. Самое мудрое – считать их метафорой.

Люси посмотрела ему в лицо.

– Это не было похоже на метафору.

 

В тот вечер Люси, приглушив звук, слушала в спальне с закрытой дверью запись своего сеанса гипноза. Сильнее всего ее поразил собственный голос. Представляя, как она по подсказке доктора Розена идет по коридору, Люси перестала говорить своим голосом, и он зазвучал как у англичанки. Это было почти сверхъестественно. Она три раза с бьющимся сердцем прослушала эту часть, чтобы убедиться, что поняла все правильно, что говорила именно она.

В реальной жизни Люси плохо удавались акценты. В школьной постановке «Оливера» в восьмом классе она играла кокни с ужасающим акцентом. Он был даже хуже, чем у Дика Ван Дайка из «Мэри Поппинс». Но на пленке ее акцент казался неправдоподобно неуловимым. Она не смогла бы воспроизвести его сейчас даже под дулом пистолета.

Люси слушала свои слова, словно говорил кто‑то другой, но при этом помнила то, что говорила, и то, что видела. Голос, эти образы были ее частью и в то же время чем‑то чуждым. Она помнила, что видела дом, и, слушая сейчас пленку с закрытыми глазами, лежа на кровати, увидела его вновь. Коридор, дверь в спальню. Ее прежнюю спальню.

Люси уже не находилась под гипнозом. Это ведь не могло продолжаться так долго. Доктор Розен сказал, что вывел ее из этого состояния. Выйдя из его офиса и сев в машину, чтобы ехать обратно домой, Люси сделала несколько совершенно обычных вещей, и в голове у нее были самые обычные мысли. Она заправила автомобиль бензином и купила пачку «Скитлс». Дома срезала на заднем дворе гортензии и поставила их в вазу. Налила Пилораме воды и выудила из его стеклянного ящика очередную слинявшую шкурку. Затем вместе с матерью приготовила ужин. Услышав, что вернулся отец, Люси помогла ему убрать в шкаф форму конфедератов, которую он каждый год надевал для музея в Ченселлорсвилле. Она, безусловно, не продолжала говорить с акцентом старомодной английской девушки. Ее голос опять звучал обычно, и, несмотря на странный неспешный переворот, происходящий у нее в голове, Люси ощущала себя более или менее собой.

Слушая пленку с закрытыми глазами, она вновь видела перед собой то же, что и во время гипноза. Представляла, как открывает дверь спальни, смотрела на комнату. Но девушку на пленке – ее – вдруг охватывали эмоции, и она утрачивала способность ясно видеть. Люси уже не чувствовала боли.

Не открывая глаз, она рисовала в воображении слабое свечение желтых стен, зеленоватый лиственный оттенок света, проникающего через два высоких окна. У нее не возникало ощущения, будто она все это придумала. Люси не понимала, откуда пришло это видение, но ей казалось, она исследует, выискивает что‑то, уже находящееся в ее сознании.

В той комнате не было трех солдат. Теперь она увидела, что не было ни одного. Она лишь на миг удержала ускользающие образы находившихся там молодых людей. В воображении оставалась комната с высокой кроватью под балдахином, массивным, изысканно украшенным шкафом, комодом с помутневшим зеркалом и рядами элегантных книжных полок, встроенных в дальнюю стену. У Люси возникло странное ощущение, что сумей она добраться до этих полок, то на корешках прочитала бы название каждой книги. Но девушка – она – не пошла к дальней стене. Рыдая, она стояла в дверном проеме.

Внизу, испугав Люси, хлопнула дверь в ее собственном доме. Она села в кровати, выпрямившись и открыв глаза, вернувшись в свою комнату, в которой тоже оказались желтые стены. У нее было ощущение, словно она поднялась к поверхности сквозь пятьдесят футов плотной воды. Теперь, оказавшись на поверхности и глядя вниз, Люси различала лишь размытые отдаленные образы. По сути, она их больше не видела.

В ту ночь ей снилась желтая комната – другая желтая комната. Она увидела в ней Дэниела и не удивилась. Он выглядел не так, как Дэниел, которого она знала по средней школе, однако это был он. В снах так часто происходит. Он хотел ей что‑то сказать. На лице его было то же мучительное выражение, что и на выпускном вечере. Дэниел пытался что‑то произнести, но не мог издать ни звука. В легких не хватало воздуха. Ей было его очень жаль. А потом дошло: ведь она знает, что именно он пытается сказать.

– Ах, записка! – беря его за руку, воскликнула Люси. – Я знаю об этом.

 

Хастонбери‑Холл, Англия, 1918 год

 

Я никак не мог поверить, что умираю. Добрый доктор Берк знал об этом, и сначала я ему не верил. Был твердо убежден, что он ошибается, ведь судьба не может быть такой жестокой, вопреки тому, что имел все основания считать, что судьбе нет дела до событий подобного масштаба. Но по мере того как проходили дни, невозможно было не признать, что с легкими у меня становилось все хуже. Прежде мне доводилось умирать от туберкулеза, и я знал, как это бывает. А на сей раз мои легкие были повреждены газом. Наверное, я тот, кто не боится смерти, однако я не мог с ней смириться.

На мою долю выпало так много жизней, из которых я был счастлив уйти, пусть даже в мучениях. Много раз я горел желанием начать снова, чтобы узнать, куда приведет меня новая жизнь, в надежде, что она приведет меня к Софии. А сейчас София у меня была, но я не мог остаться.

Как же мне снова ее найти? Волей судьбы она в конце концов приплыла бы ко мне в руки, но сколько мне осталось ждать? Пятьсот лет? Я не мог этого допустить.

Я обладал способностью сам заканчивать свою жизнь. Может, это и неправильно, но так было. Почему же я не мог жить, если хотел? Я должен был бы этим обладать. Вот о чем я размышлял. Никогда прежде не просил об этом свое тело. Должно же было иметь значение все то, что я знал, и что моя голова доверху забита разнообразной информацией. Я говорил на языке басков. Умел играть на клавесине. От этого для меня должна была быть какая‑то польза. Но нет. Моему телу было на это наплевать.

Я понимал, что София может покинуть меня. Исчезнуть на целые столетия, не подозревая даже о моем существовании. Моим делом было искать и вспоминать, ее делом – исчезать и забывать. Мне невыносимо было первому покинуть ее. Я пытался удержать те семнадцать дней с такой страстью, как ничто и никогда.

Ничего иного я не мог придумать, как только любить ее. Это все, на что способен человек.

Очевидно, София тоже догадывалась об этом. Когда в тот вечер она пришла ко мне в палату, я заметил в ее глазах печально‑вопрошающее выражение. Словно говорила: «Ты ведь не умрешь, правда?»

Двух других обитателей моей палаты уже не было – один ушел из жизни, а другого перевели в госпиталь ближе к его дому в Суссексе. Не могу сказать, чтобы мне их недоставало. Их отсутствие придавало новую окраску нашим встречам с Софией.

– Можно поделиться с тобой секретом? – окидывая взглядом комнату, спросила она.

– Прошу тебя.

– Здесь была моя спальня.

Я прислонился спиной к подушке.

– Твоя спальня? – Я осматривал желтые стены, высокие окна с цветастыми портьерами, тянущиеся вдоль стены книжные полки. Действительно, это помещение не напоминало больницу. – Как это возможно?

– До того, как дом реквизировали.

– Неужели? Так ты здесь жила? – По ее акценту и манерам было ясно, что она из хорошей семьи, но я не отдавал себе отчета в том, насколько хорошей. Я принял это к сведению. – Значит, я ночевал в твоей спальне.

София кивнула с озорным видом.

– Мне это нравится.

– Правда?

– Да. Очень. А где ты живешь сейчас?

– В одном из коттеджей у реки.

– Ты не против этого?

– Нисколько. Я была бы рада остаться, даже после войны.

– Но вы переедете сюда обратно?

– Полагаю, да. Если это когда‑нибудь закончится.

– А ты не хочешь?

Она пожала плечами.

– Тут уже не так радостно, как прежде. Для меня с отцом дом чересчур велик, а сад весь зарос.

При мысли, что София родилась в этом благородном доме, мои намерения показались мне нескромными. Вероятно, она была леди Констанцией. Она вернулась в качестве жены мирового судьи, а я был босоногим сиротой.

Узнав о ее причастности к этому дому, я стал постепенно подпадать под его очарование. Старый дом, доверху наполненный старыми вещами. Зная, что я умираю, она приносила мне кое‑какую одежду из гардероба ее деда, а затем предусмотрительно удалялась, пока я пытался надеть что‑то на себя. Из‑за того, что я умирал, она соглашалась брать меня на прогулку по верхним этажам и показывала комнаты, где спали знаменитые мужчины и женщины, иногда вместе.

На следующий вечер София принесла мне книги из библиотеки.

– Если ты прожил так долго, как говоришь, то, вероятно, все это уже читал.

Я изучил корешки книг.

– Да. – Я указал на Овидия: – Читал его на латыни. А вот Аристотеля по‑гречески.

– Так ты читаешь на латыни и греческом?

По моему произношению и манерам она догадывалась, что я не выпускник муниципальной школы. София смотрела на меня побуждающим взглядом, в котором можно было прочесть и симпатию тоже.

– Разве мог бы я этого не уметь, живя так долго?

– Какие еще языки ты знаешь?

Я пожал плечами.

– Много разных.

– Например?

– Назови какой‑нибудь, и я отвечу.

– Арабский?

– Да.

– Русский?

– Не современный – да.

Она кивнула с сомнением, но была приятно удивлена.

– Ладно. А немецкий?

– Разумеется.

– Японский?

– Нет. Ну, чуточку.

– Французский?

– Да.

София покачала головой.

– Ты со мной честен?

– Абсолютно. Всегда.

– Трудно поверить в то, что ты говоришь.

Я дотронулся до ее вьющихся волос, и она не отстранилась. Я был счастлив.

– Почему бы тебе не поискать в твоей библиотеке? Постарайся найти книгу на языке, которого я не знаю.

Казалось, ей понравилась моя просьба. В тот вечер она принесла мне восемь книг на восьми языках, в каждой из которых я прочитал и перевел для нее по отрывку. София смогла в какой‑то степени проверить меня в латыни и греческом, а итальянский, французский и испанский она знала уверенно.

– Но эти языки легкие, – запротестовал я. – Романские языки. Принеси мне книги на венгерском, на арамейском.

С ее лица пропало задорное выражение.

– Как тебе это удается? – тихо спросила она. – Ты начинаешь меня пугать.

Следующие несколько вечеров она приносила мне из дома разнообразные предметы. После книг и языков моим вторым испытанием стали музыкальные инструменты. Ее прадед был коллекционером. А я мог объяснить происхождение этих инструментов и играть почти на всех. Я играл на костяном авлосе и свирели Пана, натертой древним воском, и дул в римскую трубу, на которой два раза играл на протяжении своей военной карьеры в Анатолии. Эти инструменты были слишком старыми и не давали хорошего звука, но, по крайней мере, я сумел продемонстрировать, на что способен.

София смогла принести мне только часть инструментов, но вот однажды вечером повела меня, одетого в бриджи ее деда для верховой езды, из ее бывшей спальни в музыкальную комнату, где я с восторгом играл на клавесине. Пальцы мои огрубели, и, честно говоря, я не обладал большим талантом, но присутствие девушки в такой момент, а также моя память выручили меня.

Мне так хотелось ее поцеловать.

– Ты такой необыкновенный, – сказала она. – Как тебе удается?

– Если бы ты знала, сколько лет я играл, то не стала бы называть меня необыкновенным. Те пальцы, которые есть у меня сейчас, не вполне мне подходят.

– Ты говоришь так, словно у тебя были другие пальцы.

– Да. Сотни. Чтобы играть по‑настоящему хорошо, необходимо тренировать мышцы и обладать определенными физическими данными.

Она отвернулась, и я испугался, что зашел слишком далеко со своими сотнями пальцев. Спустившись с небес на землю, я понял, что устал, выдохся и раздосадован тем, как быстро слабеет мое тело. Как я вообще мог желать поцеловать ее?

– Я правда не понимаю, как ты, такой молодой, умеешь делать многие вещи, – ласково произнесла София.

– И почти все они совершенно бесполезны, не так ли?

– Как ты можешь такое говорить?

– Какая польза для меня в том, что я играю на авлосе или свирели Пана? Они устарели. Ты не представляешь, сколько времени я впустую потратил на каждый из этих инструментов. Теперь это не имеет смысла.

– Совсем не впустую! – возразила она.

Глядя на ее разгоряченное лицо, я не мог сдержать улыбки.

– Ты права. Это дало мне возможность попытаться произвести на тебя впечатление.

Посмотрев на свои пальцы, она перевела на меня задумчивый взгляд.

– Разве тебе не доставляло удовольствие осваивать эти инструменты? – спросила она. – Разве не нравилось, что ты умеешь играть?

– Это было давным‑давно. Но мне нравилось, что я умею играть.

– Значит, в этом их польза.

 

Третьим моим испытанием стали навигационные приборы. Коллекционером был еще один из ее предков, так что она испытывала меня в них. Я не только знал, как действует каждый из них, но и связывал с ними необычайно любопытные воспоминания. С каждым была связана какая‑то история. Морское путешествие в шторм к мысу Доброй Надежды, опасное плавание под благоприятным расположением звезд. Я рассказывал ей о мощных тайфунах, ужасающих подходах к берегу, нападениях пиратов и многочисленных утопленниках, в роли которых два раза оказывался сам. Ей нравилось слушать об отплытии из Венеции, и я рассказал ей о собаке по кличке Нестор. София снимала туфли и садилась на мою кровать, поджав под себя ноги и слушая, пока я не замолкал. Потом прислонялась головой к моему колену, и я молил Бога, чтобы она не отодвигала ее.

Когда гасли последние огни в коридоре, София со вздохом собиралась уходить.

– Как мальчик из Ноттингема научился так интересно рассказывать истории?

– Я мальчик из многих мест. Просто я рассказываю тебе то, что помню.

Она посмотрела на меня с сомнением.

– Я постоянно борюсь со своей доверчивостью. Поначалу мне удавалось, но теперь становится все труднее. – София пытливо изучала мое лицо. – В тебе есть нечто такое, что отличает тебя от всех людей, которых я знаю. Какая‑то непонятная уверенность. Словно ты действительно человек, знающий целый мир.

Я рассмеялся, счастливый, что она позволила мне долго держать ее за руку.

– Почему ты не знаменит? Почему о тебе не пишут писатели, а фотографы не снимают тебя?

Я был задет и не скрывал этого.

– Никто обо мне ничего не знает. Я никому не говорю. Не хочу быть знаменитым. И почему кто‑то должен мне верить?

– Потому что ты умеешь делать необыкновенные вещи.

– Как и многие другие.

– Но не как ты.

Я дотронулся до повязки на ребрах.

– Мне хочется прожить свою жизнь по возможности спокойно. Не желаю, чтобы меня считали сумасшедшим, отправили в психушку, куда попадают люди со старыми воспоминаниями. Я никому не рассказываю об этом.

– Но мне ты рассказал.

Я повернулся к ней. Я чувствовал приближение могилы и не мог поступить по‑иному.

– Господи, София, ведь ты для меня не «кто‑то». Разве ты не слышала, что я говорил? Может, ты считаешь меня очередным трогательным парнем на твоем попечении, и так оно и есть. Но ты для меня – все на свете.

Я сел, выпрямившись и покраснев, но был настроен так решительно, что почти не чувствовал свои легкие и остальное тело. София отпустила мою руку, и было видно, что она вот‑вот заплачет.

– Прошу, постарайся мне поверить, – произнес я. – Это произошло не случайно. Ты находилась со мной с самой первой жизни. Каждый раз ты – мое первое воспоминание, единая связующая нить всех моих жизней. Именно ты сделала меня личностью.

 

Хоупвуд, Виргиния, 2007 год

 

Люси проводила дни в одиночестве. Стоя за прилавком в магазине «Здоровая еда», она смешивала фруктовые коктейли из множества ингредиентов для бесконечной, как ей казалось, очереди покупателей, но при этом была настолько погружена в свои мысли, что, по сути дела, оставалась одинокой. Звук крошащегося в блендере льда то врывался в череду ее постоянных размышлений, то опять затихал. Он был саундтреком к ее лету.

Она ничего не сказала Марни. Она и себе ни в чем не признавалась. Люси дожидалась нужного момента.

Чаще всего она думала о Дэниеле. Не знала, думать ли о нем как о живом или о мертвом, но думала о нем постоянно. И все время мысленно разговаривала с ним.

Ей казалось, она стала лучше понимать его одиночество. Она понимала это состояние настолько хорошо, что чувствовала, будто подхватила его от Дэниела, как лихорадку. Что ж, поначалу заразилась от него помешательством; одиночество возникло намного позже. Когда ты знаешь, что отличаешься от других, когда твой внутренний мир непонятен никому, включая тебя самого, то это, естественно, изолирует тебя от людей. Ты не в состоянии уловить то, о чем принято думать у нормальных людей, в сравнении с тем, о чем на самом деле думаешь ты, и расхождение между вами растет. Самые обычные отношения становятся более напряженными, пока ты, возможно, не прервешь их.

«Наверное, это можно назвать душевной болезнью, – говорила себе Люси, когда у нее случались неприятности. – А может, я на правильном пути. Видимо, многие ненормальные люди тоже на правильном пути».

Это можно было назвать бесплодной попыткой найти разумное объяснение. И она принялась искать нелогичное объяснение, которое лучше всего подходило бы к тому, что она испытала. Люси надеялась на свою внутреннюю гармоничность, которая ее не подводила.

Считается, что доступ к прошлым жизням можно получить с помощью гипноза. Это называется возвращением в прошлую жизнь. То есть мы предполагаем существование прошлых жизней, что само по себе странно, но Люси пока старалась не придавать этому значения. Она принимала это временно, в качестве гипотезы. Догадки теперь сопровождали ее постоянно.

Итак, из данного предположения следовало, что в прошлой жизни Люси была той самой английской девушкой. Это казалось неправдоподобным. Это означало бы, что тот огромный дом действительно существует или существовал где‑то прежде, очевидно, в Англии. Это означало бы, что у нее была когда‑то мать, которая занималась садоводством и умерла, когда она была маленькой. Это означало бы, что существовал реальный парень, которого она любила и называла Дэниелом, отождествляя его в своих мечтах с ее Дэниелом из средней школы, и который умер.

Это означало бы, что существовала когда‑то записка, оставленная для… для нее. Это означало бы, что эти вещи существуют в реальном мире и она может найти их, если они не утрачены или уничтожены. Чтобы связать мысленные образы с вещами в реальном мире, понадобилось бы усилие воображения, но именно это и предполагала ее гипотеза. Люси хотелось все выяснить. Она не успокоится, пока не сделает этого. Люси намеревалась ни на мгновение не давать спуску своему помешательству; нельзя было допустить, чтобы оно продолжало преследовать ее. Если существуют реальное место, дом и записка, она намерена попытаться найти их.

Ее летний перерыв в занятиях и в самом деле оборачивался каникулами, когда она отдыхала от здравомыслия. Люси вскользь вспомнила о Дане, понадеявшись, что в конце сможет без приключений вернуться назад.

 

Хастонбери‑Холл, Англия, 1918 год

 

Она захотела узнать о Софии, и я рассказал ей. Не все, но многое. Она слушала с таким вниманием, словно сама это вспоминала. Так или иначе, именно это я нафантазировал в часы, которые принужден был проводить без нее.

– Так что мы сделали, когда отправились в пустыню?

Она немного подшучивала надо мной, все еще ставя под сомнение мои слова и дожидаясь, когда я рассержусь. Но стала более снисходительна и начала мне верить. Вопреки себе, начала верить тому, что я рассказывал ей о моем прошлом. Но, спрашивая меня о себе, когда я припоминал ее участие в этих приключениях, она по‑прежнему просто играла.

– Сначала мы очень торопились. Как я говорил, мне надо было увезти тебя от моего ужасного брата.

– А потом?

Мне нравилось, когда она снимала туфли и устраивалась на кровати рядом со мной.

– Мы поехали медленнее. В пустыне не видно было ни души. Мы почувствовали себя в безопасности. Ты проголодалась и съела почти всю еду.

– Неправда.

– Правда. Прожорливая девочка.

– Во мне было пятьсот стоунов?

Я покачал головой, мысленным взором представляя ее такой, какой она была.

– Едва ли. Ты была такой же стройной и красивой, как сейчас.

– Итак, я была прожорливой и съела всю еду. А дальше?

– Я развел огонь, установил очень примитивный навес и положил под него одеяла.

Она кивнула.

– Но тут мы оба увидели на небе потрясающие звезды и вылезли из‑под навеса.

– Как здорово! А что было потом?

– Мы стали нежно любить друг друга под открытым небом.

Мне нравилось смотреть, как вспыхивают ее щеки.

– Нет, этого не было.

Я улыбнулся.

– Ты права, не было.

– Не было? – разочарованно протянула она.

– Нет. – Осмелев, я коснулся ее щеки. – Но мне хотелось.

– Может, мне тоже. Почему же мы этого не сделали?

Она подтянула колени к груди.

– Потому что ты была замужем за моим братом.

– Тем самым, который пытался меня задушить?

– Да. Он был убийственно ревнив, поскольку думал, что я предал его и использовал тебя. Я не хотел, чтобы он оказался прав.

– Но он того заслуживал.

– Верно. Но мы заслуживали лучшего.

На ее лице отразилось волнение.

– Ты так считаешь?

– Да. С тобой остаются сожаления. Со временем они коверкают душу. Даже если ты не в состоянии вспомнить. – Я прикоснулся к ее ногам, на которых были носки. Как я жаждал прикоснуться к каждой части ее тела. – Так или иначе, у нас еще будет шанс.

 

Не знаю, что стряслось с Софией в ту ночь, но, придя ко мне на следующее утро, она была какой‑то другой. Серьезной и настойчивой.

– Доктор Берк ошибся на твой счет. Ты поправишься.

Я не мог ей лгать.

– Правда! – воскликнула она.

– Скажи это моим легким.

– Обязательно.

София обвила меня руками и прижалась щекой к моей груди. Она всегда переживала, если кто‑то видел нас вместе, но теперь, похоже, это ее не заботило.

Она долго не выпускала меня из объятий, а потом подняла голову и прошептала:

– Так ужасно, что на твою долю выпали эти страдания. Не могу спокойно думать о том, что ты перенес. Ты заслуживаешь лучшего.

– Все нормально, – поспешно произнес я. – Со мной бывало и хуже.

Глаза ее были полны печали, а я не хотел, чтобы кто‑то из нас тосковал.

– Но от этого боль не уменьшается, так ведь?

– Нет, не так, – возразил я. – Боль – это страх, а я не боюсь. Я знаю, что скоро обрету новое тело.

– Ты говоришь, твое тело – это как комната, в которую можно войти и из которой можно выйти. – Ее руки лежали на моих плечах. – Но ведь это – ты.

Мне вдруг стало досадно. Я указал на свою грудь.

– Это не я. Тело разрушается, но я – нет. – Не хотелось, чтобы она смотрела на меня с сочувствием. Мне претило выглядеть перед ней слабым. – Обещаю. Я снова стану здоровым и разыщу тебя.

София посмотрела на меня с нежностью. Потом немного помолчала, и мне пришло в голову, что она выглядит старше, чем в первый день, когда я очнулся и увидел ее.

– Мы заслуживаем лучшего, – прошептала она.

– И нам станет лучше.

– Правда?

– Да, конечно. Я ничего не имею против этого. Если надо, я могу подождать еще, потому что знаю, что снова буду с тобой и снова буду сильным. Я стану заботиться о тебе, любить тебя и сделаю счастливой.

– Ты и так делаешь меня счастливой.

Она обняла меня, и я осознал, что плачу, уткнувшись в ее плечо. Меня так сильно лихорадило, что я едва сдерживал дрожь.

– Еще одно, пожалуй, – произнесла она.

– Что такое?

– Когда ты опять меня найдешь, как я узнаю, что это ты?

– Я скажу тебе.

– А если я тебе не поверю? Я упрямая девчонка.

Я крепко прижал ее к себе.

– Да, упрямая. Но ты не безнадежна.

 

В последний солнечный день моей жизни София принесла мне пальто своего отца и повела на прогулку. Помню, каких усилий мне стоило при ходьбе удержаться на ногах. Мы отошли достаточно далеко от дома, чтобы позабыть о том, что это госпиталь. София была в ярко‑голубой шерстяной шапочке и ворсистом красном платье, одно прикосновение к которому доставляло мне удовольствие. Она походила не на медсестру, а на прелестную беззаботную девушку, прогуливающуюся по саду с возлюбленным. Такими мы себя воображали.

Мы нашли освещенный солнцем клочок травы и легли на него. Чувствуя солнечное тепло и приятную тяжесть головы Софии на своем плече, я обхватил ее руками. Как мне хотелось затаиться в этом мгновении, чтобы следующий миг никогда не наступил. Мы смотрели в благоговейной тишине, как на мысок ее ботинка уселась желтая бабочка.

– Здесь был когда‑то сад бабочек, – сказала София. – Самая изумительная вещь, которую я когда‑либо видела. – Она с улыбкой повернулась ко мне. – Ну, из того, что видел ты, может, и не самая изумительная.

Я рассмеялся. Мне нравился ее голос. Я хотел, чтобы она продолжала говорить, и, похоже, она об этом догадывалась.

– Там были тысячи, десятки тысяч разноцветных бабочек. А видел бы ты цветы! Я была очень маленькая и иногда ложилась, позволяя бабочкам садиться на себя. Я старалась не смеяться, когда они щекотались.

– Жаль, я не видел, – сказал я, наблюдая за слабым подрагиванием крылышек бабочки, сидящей на ее ботинке.

– Сад разбила моя мама. Она славилась своими садами.

– Правда?

– Да. И еще красотой. И энергичностью.

– Энергичностью?

– Она любила все делать быстро. Отец называл ее непоседой, потому что она и минуты не могла постоять спокойно.

– А бабочки? Что с ними случилось?

– После ее смерти они пропали. Отец не пытался ухаживать за садом.

Я пожалел, что задал этот вопрос, который вернул нас в поток времени. Время означает потерю, и София чересчур много от него выстрадала.

Она не поднимала головы, но я почувствовал, как от уныния отяжелело ее тело, прижавшееся ко мне. Я был слишком слаб, чтобы сопротивляться, и меня тоже заполнила печаль.

– Я люблю тебя, – прошептал я. – Больше всего на свете. И всегда любил.

Я услышал тихие всхлипывания и, поднеся руку к ее лицу, ощутил влагу.

– Я люблю тебя, – сказала София.

Это были те слова, которые я ожидал услышать на протяжении многих жизней, но они причинили мне глубокую боль. Я пожалел, что она произнесла их. София и так потеряла слишком многое. Пожалел, что не умер в заляпанной грязью долине реки Соммы и заставил ее потерять еще одну вещь.

 

В течение двух дней я то забывался лихорадочным сном, то вновь просыпался. София находилась рядом со мной. Открывая глаза, я видел ее, а когда был не в состоянии их открыть, то ощущал ее присутствие. Я спрашивал себя, не уволили ли ее из штата больницы – ведь она неотлучно сидела при мне. София говорила со мной, я говорил с ней, но у меня осталось лишь весьма туманное представление о нашем общении.

А потом я проснулся. Тело болело, я с трудом дышал, но голова была ясная. София, увидев, что я сижу в кровати с открытыми глазами, поначалу пришла в восторг. Ее простодушная реакция стала для меня и радостью и мукой одновременно.

Но при дальнейшем осмотре она, вероятно, выяснила, что у меня нездоровый оттенок кожи и затрудненное дыхание. Доктор Берк тихо сказал ей что‑то за дверью, и она вернулась в комнату с другим настроением. Глаза были широко открыты, а губы сжаты.

– Вернулась, да? – поддразнивая, тихо спросил я, чтобы подавить приступ кашля. – Тебя еще не уволили за то, что проводишь слишком много времени с пациентом Д. Уэстоном?

– Вряд ли они меня прогонят. Лишние руки им не помешают. К тому же это все‑таки мой дом…

– Но признайся, что уж медсестры, по крайней мере, не дают тебе спуску.

– Думаю, они понимают мои чувства в отношении Д. Уэстона. – Она нежно прикоснулась к моему уху. – Все медсестры говорят, что ты самый красивый из наших пациентов.

Я улыбнулся, потому что дыхания для смеха у меня уже не хватало.

– Вот об этом вы и беседуете?

Некоторое время София молча сидела на моей кровати. Ее лицо приняло серьезное выражение.

– Я хочу уйти вместе с тобой, – заявила она.

Я обнял ее за талию.

– Что ты хочешь этим сказать, любимая?

– Хочу уйти туда, куда уходишь ты. Я не боюсь умереть. Хочу быть с тобой и вместе в<