Глава 10. Сквозь закрытые ставни

 

С раннего детства я не болел столь тяжело. Так уж я устроен, что меня мало беспокоят раны, но я ненавижу болезнь. Нет, получать раны я тоже не люблю, но если уж приходится за что‑то платить, то лучше они, чем бесцельное валяние в кровати с кашлем и температурой.

За что платить, спросите вы? За греховные помыслы, разумеется. В своей путаной речи преподобный Пендрейк проявил незаурядную наблюдательность, отметив, что мне вот‑вот стукнет шестнадцать, и должен признаться, той ночью мне снилось, как я с восторгом превращал «золотую чашу» в «помойное ведро».

Впрочем, не исключено, что ему‑то и был я обязан подобным полетом фантазии, равно как и пневмонией: он продержал меня весь день на дожде, и наутро, когда миссис Пендрейк озабоченно опустила свою ладонь на мой лоб, он пылал, тогда как всего меня сотрясал страшный озноб.

Вскоре у моей постели появился старый доктор с седыми бачками, но, доложу я вам, его лекарствам было далеко до средств и методов Волка‑Левши. Я провалялся три недели и лишь потом узнал, что первые несколько дней все готовились к моей скорой кончине, а преподобный, пока я находился в забытьи, приходил и молился надо мной.

Об этом рассказал мне Лавендер. Пойдя на поправку, я часто видел его в своей комнате наверху, а так как мне тогда постоянно снилось, что я снова среди шайенов, я принимал его за индейца. Цвет его кожи не мешал, а скорее способствовал этому: индейцы тоже иногда красились в черный цвет. Во всяком случае, он определенно не был белым, и это самое главное.

Как‑то я обратился к нему по‑шайенски.

- Чаво? - переспросил он, округлив глаза, и тут я понял наконец, кто передо мной, и мне стало стыдно.

Он же понял мою реплику по‑своему.

- Лежи, - сказал негр. - Лежи и отдыхай. Тебе нечего беспокоиться о старом Лавендере. Он просто пришел посмотреть, как ты тут совсем один.

Он почему‑то иногда говорил о себе в третьем лице, видимо считая, что «я» или «мне» звучит недостаточно весомо и убедительно.

- Мне вдруг показалось, что ты индеец, - ответил я.

Иногда бывает достаточно одной фразы, чтобы собеседник проникся к вам самыми дружескими чувствами. Бог свидетель, я сделал это не намеренно, отлично зная по собственному опыту, сколь трудно угадать, что человеку понравится, а что нет. До сих пор мы с Лавендером вовсе не были врагами, просто наше общение ограничивалось отношениями ребенка и слуги в богатой семье. Однако, справедливости ради, хочу отметить: он навещал меня вовсе не из любопытства.

- Я пришел, потому что никого нет дома, кроме Люси, а Люси не знает, иначе Люси страсть как разозлится.

- А раньше ты никогда не поднимался наверх?

- Был тута, - ответил Лавендер, - когда таскал мебель и мыл окна, но так, чтобы вот просто взять да и прийти - никогда. И коли кто вдруг прознает, что я был тута без дела, тебе надо сказать: я сам его позвал.

- Не бойся, - ответил я, и тут на меня накатила страшная жалость к себе, как это часто бывает с больными: - По‑моему, кроме тебя, никому и не интересно, жив я или умер.

- Ты просто не помнишь, - сказал он. - Сюда часто приходили госпожа и преподобный господин, и, ежели б не они, ты давно бы был холодным, как камень, и мне пришлось бы выкопать для тебя в саду аккуратную ямку, а потом положить тебя в нее и засыпать землей. Коли бы потребовалось, я бы даже сделал над тобой красивый холмик и посадил на нем цветы. А когда цветы стали бы распускаться, я бы…

- Ну хорошо, хорошо, - перебил я его, - раз уж этого не случилось, вряд ли имеет смысл вдаваться в подробности. Как ты полагаешь, это Бог спас меня, по просьбе преподобного, разумеется?

В глазах Лавендера мелькнуло лукавство, и он сказал:

- По крайней мере, тебя спас не доктор. Он только и делал, что выгонял отсюда Люси, а она ведь поила тебя своей настойкой из целебных кореньев… Знаешь, как‑то и со мной приключилась беда: что бы я ни ел, все становилось ядом для моего бедного живота. А Люси дала мне свою настойку, и через неделю я уже мог грызть кости, как собака, и меня перестал мучить понос. Ты знаешь, что такое понос? О, это страшная штука! Сейчас я тебе расскажу…

- А почему бы тебе не присесть вон на тот стул? - снова перебил его я, не будучи уверенным, что история чужого поноса благотворно скажется на моем собственном желудке.

- Да я‑то не возражаю… - неуверенно ответил Лавендер и, потоптавшись немного рядом со стулом, сел. Как я и надеялся, это перевело разговор на другую тему: - Странно, что ты принял меня за индейца, - сказал он. - Я и не знал, что они черные.

Только тут я обнаружил, что мне на грудь поставили горчичники: они начали печь, и весь остаток нашего разговора я отчаянно извивался и чесался.

- Как‑то у развилки Соломона я видел шайена, такого же черного, как и ты, - ответил я. - Индейцы называли его Мохкставихи, точно так же, как и цветных парней вроде тебя.

- Черный Человек?

- Нет, Черный Белый Человек.

Он залился громким смехом, потом внезапно замолчал и серьезно кивнул.

- Мне пора идти жечь листья, - сказал он, встал и вышел. Я даже испугался, что обидел его, сам того не желая, но я сказал правду, а посему совесть меня не мучила.

На следующий день он пришел опять, дождавшись, когда миссис Пендрейк уйдет за покупками, а мистер Пендрейк удалится в свой кабинет. На этот раз он не опасался гнева Люси, поскольку сам преподобный разрешил ему навестить меня.

Не дожидаясь приглашения, Лавендер уселся на давешний стул, но меня это совершенно не беспокоило, поскольку мне, в отличие от прочих белых в Миссури, и в голову не приходило вводить какие‑то особые правила поведения для цветных.

Оказывается, Лавендер преклонялся перед индейцами. Выслушав в первый день рассказ о моих похождениях, миссис Пендрейк более к ним не возвращалась, из чего я сделал несложный вывод, что сделала она это исключительно из вежливости. Да и все, кто меня окружал, скорее дали бы отрубить себе правую руку, чем вспомнили бы о треволнениях моей прошлой жизни.

Но Лавендер мог слушать меня часами. Если бы не его неграмотность, я бы решил, что он собирается писать книгу.

В тот день, помолчав немного, он начал так:

- Тот черный индеец, которого ты встретил у развилки Соломона… Я много думал о нем. Он, должно быть, мой родственник.

Лавендер отличался недюжинным природным умом. Не умея читать и писать, не проведя ни часа за школьной партой, он знал тем не менее уйму вещей. Вот и в этот раз он рассказал мне о капитане Льюисе и капитане Кларке, которых мы в школе еще не проходили.

- И вот, - говорил Лавендер, - эти двое белых поднимались вверх по Миссури до тех пор, пока река не превратилась в ручеек, такой узенький, что можно было поставить одну ногу на левый берег, а другую - на правый. И обнаружили они там в земле маленькую дырку, из которой и текла вся вода. Один из них заткнул ту дырку пальцем, и все: нет больше реки Миссури, осталось только мутное болото в две тысячи миль длиной, медленно пересыхающее на солнце.

Разумеется, я ему не поверил, однако позже узнал, что все это правда, - я имею в виду Льюиса и Кларка, которые действительно существовали на самом деле. Что же до того, как они одним пальцем остановили Миссури, это совсем другая история.

- Капитан Льюис и капитан Кларк взяли с собой цветного парня по имени Йорк. Индейцы еще никогда не видели человека с черной кожей и принялись плевать ему на руки и тереть их, думая смыть таким образом краску. Когда же им это не удалось, они оповестили всех краснокожих на сто миль окрест, и те явились, и тоже принялись плевать и тереть.

Йорк оказался лучшим из того, чем владели капитан Льюис и капитан Кларк. Он любил пошутить и сказал индейцам, что был раньше диким зверем, а капитан Льюис и капитан Кларк поймали его в капкан и превратили в человека. В подтверждение своих слов он зарычал и оскалил зубы. Индейцы в ужасе разбежались. Однако Йорк им страшно понравился, они принесли ему богатые дары и заставили спать со своими женщинами, чтобы у тех появились черные дети.

- И сегодня, - продолжал Лавендер, вздернув брови и торжественно подняв палец, - куда бы ты ни шел, ты встретишь одного из его потомков. Так случилось и у развилки Соломона. Йорк доводился моему деду двоюродным братом и был самым знаменитым человеком в семье.

- Еще бы, - ответил я.

- И чем больше я думаю, тем больше я уверен, что тот черный индеец мне родня. - Внезапно Лавендер низко склонился надо мной и быстро зашептал: - Я и сам решил уйти туда… А теперь, если ты скажешь Люси, у меня будут большие неприятности.

- Ты что, не берешь ее с собой?!

- Да от нее‑то я и бегу, - шепот перешел почти на свист, он испуганно озирался по сторонам. - Коль позволишь женщине заграбастать себя, всю жизнь будешь локти кусать. Преподобный купил меня у моего бывшего хозяина и согласно закону дал мне вольную. Я слышал, как он часто говорил: «Человек не может владеть человеком». А потом взял да и женил меня на Люси. Он, видать, считает, что женщине владеть человеком можно. Странный у вас закон, он сначала дает, а потом отбирает. Вот я и хочу уйти туда, где нет никаких законов, и жить среди дикарей.

- Мы могли бы уйти вместе, - сказал я, хотя до этой минуты и не думал сбегать от Пендрейков. Но тут на меня накатило все разом: моя позорная болезнь, мерзавец Люк Инглиш, все прочие горести и обиды. В самом деле: я простудился из‑за того, что попал под дождь! Это означало только одно - я жил неправильно, и кровь моя разжижилась от полного отсутствия в рационе сырой бизоньей печенки. До сих пор я полагал, что находить целебные корни - великий талант, но Пендрейк лишил меня и этой иллюзии. Спрашивается, как же жить дальше?

- Если бы ты мог подождать, пока я поправлюсь… - начал было я, но Лавендер нахмурился и перебил меня:

- Даже слушать не хочу. Разница между нами в том, что я черный мужчина, а ты белый мальчик. Одного меня никто не сможет остановить, ведь я не беглый раб, но если со мной будет белый ребенок, ваш закон снова ополчится против меня.

- Да подожди, - горячо возразил я, - стоит нам оказаться за фортом Ливенуорт, и уже не я буду с тобой, а ты со мной.

Эти слова сильно уязвили его гордость, и он, опустив глаза, пробормотал:

- Я уйду сегодня ночью. Я подождал бы тебя, если бы мог. Но я не могу.

- Что изменят несколько дней?

- Даже лишний час здесь для меня мучение. Это противоестественно, когда женщина управляет мужчиной.

Услышав от него любимую фразу преподобного, я лукаво осведомился:

- Если уж Люси доставляет тебе столько неприятностей, почему бы не посоветоваться с мистером Пендрейком?

Лавендер замялся, но все‑таки ответил:

- Мне бы не хотелось говорить ничего против твоего батюшки.

- Батюшка! - фыркнул я. - Да моим отцом его сделал тот же закон, о котором ты говорил. Как я могу считать его своим родителем, если наше родство только на бумаге?

То, что и я отношусь к закону без особого почтения и, как и он, сам являюсь его жертвой, потрясло доброго негра до глубины души, и он сказал:

- Преподобный Пендрейк поступает не так, как должно.

- Что ты имеешь в виду?

- Мне неприятности ни к чему.

- Ты же собрался бежать этой ночью!

- Да, верно, - ответил он, вздохнул с облегчением и даже улыбнулся. - Это точно, собрался.

- Дай‑ка мне со стола лист бумаги и карандаш. Я нарисую тебе карту, по которой ты сможешь найти шайенов… Будь с ними дружелюбен, но заруби себе на носу: никогда, ни по какому поводу не вздумай ползать перед ними на брюхе, как бы они ни повели себя с тобой. От этого тебе будет только хуже, можешь мне поверить. Я говорю так потому, что в последнее время у них много неприятностей с белыми, и они могут отнестись к тебе с предубеждением.

- Но я же не белый!

- Для них - белый, только с черной кожей. Не спорь со мной, а поверь на слово. Тебе же лучше будет.

Я положил бумагу на книгу и быстро набросал карту. Читать Лавендер не умел, но был достаточно сообразителен, чтобы следовать нарисованным стрелкам.

- Если ты немного подождешь, - продолжил я, - я научу тебя языку знаков, а может, и шайенскому наречию.

- Нет, - ответил Лавендер, вставая, - ждать я не могу. Но все равно спасибо.

- Подожди, - остановил его я. - Ты так и не сказал мне, что не в порядке с преподобным.

Лавендер вышел в холл, посмотрел по сторонам, затем вернулся и быстро прошептал:

- Он не спит с госпожой. Я думал раньше, это из‑за того, что он священник. Но у других священников в городе есть дети. Значит, он живет не по закону.

- Ты хочешь сказать, он никогда с ней не спит? - удивился я. - Я знал индейцев, которые не делали этого какое‑то время перед войной или после дурного сна.

- Никогда, - покачал головой Лавендер, - Люси прочитала это по желтку яйца. Она ведьма. Поэтому я и бегу. Стоит мне лечь с другой женщиной, как она сразу видит это в яйце.

Той ночью Лавендер так и не убежал. На следующий день он снова явился ко мне и даже не извинился за свою нерешительность. Вместо этого неф строил планы на следующую ночь, а через день - на следующую и так далее. У меня до сих пор ломит задницу от людей, которые говорят, вместо того чтобы делать. Лавендер просто искал сочувствия, но не хотел этого признать. С другой стороны, трудно осуждать за недостаток решимости человека, до двадцати двух лет прожившего рабом.

Я был даже рад, что он так и не сбежал, ведь только с ним я мог говорить совершенно свободно.

Как‑то меня навестил Люк Инглиш, тот самый, с которого я чуть не снял скальп. Нет, он вовсе не воспылал ко мне братской любовью, просто его отец не хотел ссориться с Пендрейками и послал его к ним с пирогом домашнего изготовления в руках. По дороге этот балбес выковырял почти всю начинку, что, впрочем, меня мало трогало, поскольку я был еще очень слаб и ел мало.

Миссис Пендрейк провела его ко мне, и, едва она вышла, Люк принялся изучающе рассматривать мою комнату.

- Ничего себе жилище! - констатировал он. - А девиц ты сюда уже затаскивал?

- А ты? - ответил я вопросом на вопрос.

- У меня не те условия, - вздохнул Люк. - Я делю комнату с тремя братьями. А еще у меня четыре сестры. Старшей - восемнадцать, и каждую ночь в ее постель забирается один парень и так старается, что стекла дребезжат. Отец ничего не может поделать.

- А почему он его просто не пристрелит?

- Потому что тот парень - ее муж.

Люк уселся в ногах моей кровати и спросил:

- А как это бывает с индейскими скво? Я слышал, от них здорово воняет. Говорят, что индеец, когда ему захочется, бросает камешек через костер, и та баба, рядом с которой он упадет, без разговоров идет с ним, даже если она жена вождя. Не, индианок у меня не было, да и видел я их немного. Ну и уродины! Уж лучше я поймаю для этого толстую овцу…

Никогда я не любил подобных рассуждений и сальных шуточек. Под подушкой лежал мой верный нож, и я поклялся себе, что, если Люк скажет хоть слово в адрес миссис Пендрейк, я вырежу его черное сердце. Но он еще поболтал немного ни о чем и ушел.

Странная штука жизнь. Раньше я был мужчиной, а теперь стал мальчишкой. Я даже начал чаще вспоминать Эвансвиль.

Вскоре я окреп настолько, что смог выходить на улицу, а еще через пару дней миссис Пендрейк сказала мне:

- Дорогой, если ты сегодня чувствуешь себя хорошо, может быть, составишь мне компанию? Я отправляюсь в город за покупками. И обязательно выпьем там газировки.

Пока я болел, успело открыться несколько новых магазинов, кроме того, я знал, что миссис Пендрейк тратит на покупки крайне мало времени, и решил рискнуть.

Да, в таких местах мне бывать еще не доводилось. В одном из магазинчиков располагался отгороженный зелеными шпалерами зальчик, в котором все сияло мрамором, бронзой и серебром. Над высокой белоснежной стойкой красовались две слоновьих головы, а под ними стояли подносы с толстостенными стеклянными стаканами. Устроено же все было так: берешь стакан, наливаешь туда немного сиропа, затем ставишь его слону под хобот и дергаешь за большое блестящее ухо. Эффект поразительный: из хобота бьет пенная струя газировки.

Если совершать все эти действия самому лень - нет проблем! Просто садишься за мраморный столик и ждешь, пока негритенок в тюрбане, шароварах и шлепанцах с загнутыми вверх носами не поставит пред тобой маленький серебряный подносик с шипящим стаканом.

Кто мне там не понравился, так это хозяин заведения. Он не был цивилизован, как миссис Пендрейк, ни дик, как я, а просто дешев. И он оказался первым мужчиной, не уступившим миссис Пендрейк дорогу, а смотревшим из‑под полуопущенных век ей прямо в глаза с оскорбительным нахальством, в то время как его верхняя губа с тонкой полоской усиков чуть приподнялась, обнажая мелкие острые зубы, что, по всей видимости, должно было изображать приветственную улыбку.

К моему безграничному удивлению, миссис Пендрейк приветствовала его как старого знакомого и сказала мне:

- Познакомься, Джек, это мистер Кейн.

- Привет, малыш, - процедил сквозь зубы Кейн. - Может быть, хочешь кусок пирога? За счет заведения, разумеется.

Малыш!!! Да еще эта идиотская щедрость! Я искренне пожалел, что не прихватил с собой нож.

- Очень любезно с вашей стороны, - внезапно ответила за меня миссис Пендрейк и продолжила, обращаясь ко мне: - Ты посиди здесь, дорогой, осмотрись, перекуси, а я тем временем закончу покупки… Осталась всякая мелочь. Не забывай, пожалуйста, это твой первый выход в город после болезни и тебе необходимо отдохнуть.

Для меня всегда было счастьем слышать ее голос, я таял, как воск на солнце, и даже не всегда вникал в смысл сказанного, а просто слепо повиновался. Так случилось и сейчас. Я понял, что она уходит, лишь когда увидел ее уже в дверях, которые заботливо придерживал для нее гнусный Кейн. Затем, окинув рассеянным взглядом зал, он последовал за ней.

Кусок пирога! Черта с два! Ей не следовало уходить без меня. Я пулей вылетел на улицу. Никого. Мне хотелось выть от отчаяния, но, как случалось и раньше, тут заработала моя голова. Следы! Ну конечно, не могли же они оба просто взять и испариться.

Я отыскал в дорожной пыли отпечатки ее узких маленьких башмачков и тут же увидел рядом с ними большие следы мужской обуви. Зачем он ей понадобился? Чтобы таскать покупки? Но магазины располагались прямо впереди, а цепочки следов сворачивали за угол… Может, там какая‑нибудь мелочная лавка? Нет, следы вели дальше и дальше, все магазины остались далеко позади, вокруг стояли небольшие аккуратные домики с палисадами. К одному из них меня и привели ее следы.

Она солгала мне!

Я стоял как громом пораженный, не зная, что делать дальше. Вломиться в дом? Но как? Да и Бог свидетель, я не хотел видеть то, что непременно бы увидел, сделай я это. Но так вот стоять и ждать я тоже не мог. Я осторожно подергал дверь. Она была заперта на ключ. Тогда я обошел вокруг дома и тут нашел то, что искал: у стены стоял огромный деревянный ящик, взобравшись на который я смог бы дотянуться до окон второго этажа (я был почему‑то уверен, что она именно там). Сказано - сделано, и я смог не просто дотянуться до ближайшего ко мне окна, но и заглянуть в щелку закрытых ставней.

Бросив лишь один взгляд внутрь, я спрыгнул с ящика и сломя голову помчался домой.

Сквозь закрытые ставни я увидел короля газировки и миссис Пендрейк. Они были еще в одежде и стояли, плотно прижавшись друг к другу. Он отогнул высокий ворот ее платья и покусывал ей шею своими мелкими острыми зубами. Честное слово, я бы ворвался и убил его на месте, если бы не видел по ее лицу, что все это ей страшно нравится.

 

Глава 11. КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

 

День Благодарения пришелся как раз на мою болезнь, и я пропустил его. Так что Рождество оказалось первым белым праздником, который я справлял более чем за пять лет. Я ждал его еще с осени, но когда он подошел, все уже было испорчено зрелищем, открывшимся мне сквозь щель притворенных ставней.

Оно мучило меня всю зиму, однако оказалось, что разбитое сердце благоприятно влияет на мозги, и я добился недюжинных успехов в учебе. После моей пневмонии миссис Пендрейк окончательно позабыла о своей роли доброго самаритянина, перестала мне помогать и все чаще и чаще стала исчезать из дому. Мне приходилось задерживаться в школе после занятий, где со мной занималась симпатичная молодая учительница, сменившая нашу старую грымзу, которая то ли ушла на пенсию, то ли умерла, то ли переехала. Это вовсе не значит, что я снова влюбился. Полученный урок был слишком жесток для нового проявления чувств, и я проклинал свою нерешительность, помешавшую мне вовремя определиться, кто же для меня миссис Пендрейк на самом деле, мать или возлюбленная. Впрочем, заглянув меж ставен, я понял, что она и ни то, и ни другое.

Я возненавидел дом и подолгу оставался в школе, получая какое‑то странное удовлетворение от того, что новая учительница интересует меня не как женщина, а как подходящий инструмент для вложения знаний в мою голову. Она же, увидев полное мое равнодушие, тут же заинтересовалась мной. В этом белые женщины ничуть не отличаются от индианок. Ее звали Хелен Берри, и ей было не больше восемнадцати. Она улыбалась мне во время уроков, но, стоило нам остаться наедине, смущалась и прятала глаза.

Стоило мне захотеть, и я бы поцеловал ее, но преподобный со своими разговорами о грехе задел в моей душе некие тайные струны, и, едва я думал об этом, перед глазами всплывала нежная шейка миссис Пендрейк, которую кусает любитель газировки. Мне так и не довелось увидеть золотую чашу, зато я удостоился чести лицезреть помойное ведро во всей его красе и меньше всего хотел, чтобы это зрелище повторилось.

Но природа брала свое, и вскоре я предпочел посещать женщин, для которых грех был профессией, чем превращать кого‑либо в еще один сосуд греха. Так, когда мне стукнуло шестнадцать, я стал завсегдатаем публичного дома миссис Лизи.

Мне не стыдно признаваться, что я ходил к шлюхам, ведь это не являлось для меня смыслом жизни, а скорее местью, понимаемой еще конечно же очень по‑детски. Но новый опыт принес неожиданный результат: я начал следить за собой, полюбил красивые дорогие вещи, надевать которые раньше стеснялся, и по достоинству оценил деньги. Короче говоря, я медленно, но верно превращался в маленькую копию проклятого мистера Кейна.

Пришла весна. В апреле, помнится мне, по ночам шел дождь, дни же стояли ясные, а магнолия в саду Пендрейков выпустила розовые бутоны.

В один из этих погожих дней один человек пришел в заведение Кейна и избил хозяина до полусмерти рукояткой хлыста.

Нет, это был не я. Того парня звали Джон Везерби, и у него была шестнадцатилетняя дочь, которую я немного знал. Кейн, как выяснилось, тоже подозревал о ее существовании, причем с чисто плотской стороны.

Люк Инглиш, потягивавший в это время газировку, все видел и утверждал потом, что Кейн ползал на коленях и рыдал, как ребенок. В это я, положим, не поверил, однако вскоре Кейн женился на юной Везерби, закрыл свою водяную торговлю и перебрался в Сент‑Луис. А еще через месяц его молодая жена вернулась вся в слезах: едва оказавшись в большом городе, негодяй бросил ее и скрылся в неизвестном направлении.

- Интересно, - задумчиво прокомментировал это событие Люк, - сколько еще жен, матерей, сестер и дочерей успел здесь перепробовать Кейн?

- Не все ли тебе равно? - ответил я и сменил тему. Мать и сестры Люка были первыми уродинами в городе.

Но за реакцией миссис Пендрейк я наблюдал с болезненным интересом. На первый взгляд в ней ничего не изменилось, просто снова по вечерам она сидела дома, а во взоре ее появился оттенок легкой грусти, что, впрочем, было вызвано скорее скукой жизни, чем разочарованием. А может быть, она просто слишком много читала… Да, эта женщина умела занять себя, и, если бы природа наградила ее косыми глазами и кривыми зубами, она была бы абсолютно счастлива.

Я же оказался еще большим дураком, чем может показаться, поскольку ко мне вернулись все мои романтические бредни. Я, как говорится, простил и забыл, снова читал с ней Поупа и даже перестал посещать веселое заведение миссис Лизи. С приходом тепла преподобный Пендрейк вдруг вспомнил обо мне, словно всю зиму я был в отъезде, и предложил снова отправиться на рыбалку. К счастью, на этот раз мне удалось избежать столь увлекательного занятия. Стоял месяц май, моя жизнь снова обрела смысл, все было хорошо.

Но первого июня вместо обычного чтения миссис Пендрейк снова позвала меня с собой в город. Она вдруг решила, что мне срочно нужны новые башмаки. К моим пяти парам, сказала она, необходимо добавить еще одну, ведь в городе один итальянец родом из Флоренции открыл совершенно замечательную мастерскую, и просто глупо этим не воспользоваться.

Мастерскую, вернее магазин, при котором была мастерская, открыл не итальянец, а наш соотечественник по имени Кашинг, флорентиец же Анжело работал у него модельером и закройщиком.

Кашинг встретил нас как родных, предложил присесть и исчез, а вместо него к нам вышел высокий молодой красавец лет двадцати пяти с пронзительными черными глазами, роскошной шевелюрой и страшно волосатыми руками и грудью (у него были закатаны рукава и на несколько пуговиц расстегнут воротничок рубашки). Он принес крохотные домашние туфельки, которые миссис Пендрейк заказала ему еще в свой прошлый приход. Анжело молча опустился на одно колено и жестом предложил ей примерить обновку.

- А вы не поможете мне, Анжело? - спросила миссис Пендрейк с такой голубиной кротостью в голосе, что я насторожился и стал следить за ними внимательнее.

Итальянец кивнул в ответ и, сняв с ее узкой ножки башмачок, ловким движением водрузил на его место красную кожаную туфельку.

- Ах, какая прелесть! - проворковала миссис Пендрейк, и в ее глазах появилось уже знакомое мне выражение: можно было подумать, что Анжело не трогает ее за ногу, а кусает ей шею. - Э‑э.., мистер Кашинг, - продолжила она как ни в чем не бывало, - вы не снимете, пока мы заняты, мерку с этого молодого человека? Ему нужна новая обувь.

Кашинг любезно поклонился и увел меня в ателье.

Я был сыт по горло всей этой историей. Меня снова гнусно использовали. Я опять понадобился как предлог для свиданий. Странно, к Анжело я не испытывал никакой вражды, он мне даже чем‑то понравился. Но она…

Короче говоря, на следующий день в три часа утра я собрал самые необходимые вещи, взял скопленные четыре доллара, засунул за ремень нож для скальпирования, бесшумно спустился по лестнице и навсегда оставил этот дом.

Перед уходом я написал небольшое письмо и оставил его на столике в прихожей. Звучало оно так:

«Дорогие мистер и миссис Пендрейк!

Я ухожу, но виноваты в этом не вы, а я сам, так как знаю, что никогда не сумею стать для вас достаточно цивилизованным. Я не могу жить вашей жизнью, хотя она и правильная. Пожалуйста, не ищите меня, это бесполезно. Обещаю никогда никому не говорить о нашем знакомстве, чтобы не повредить вам. Передайте мой привет Люси и Лавендеру, я благодарю их за все.

Ваш любящий «сын» Джек»

Теперь вам понятно, почему я так и не сказал, как называется тот город. Кроме того, звали их вовсе не Пендрейками.

Во‑первых, я так обещал им в этом письме, а во‑вторых, хоть мне и доводилось в жизни поступать не самым порядочным образом, я никогда не падал столь низко, чтобы дурно отзываться о женщине, называя ее настоящим именем. Вам никогда не узнать, кто она на самом деле. А если все‑таки узнаете, я вас пристрелю. Понятно?

 

Глава 12. ЗА ЗОЛОТОМ

 

Уйдя от Пендрейков, я, разумеется, собирался вернуться к шайенам. Бог свидетель, я много думал об этом и пришел к выводу, что я, видимо, все‑таки индеец. Точно так же, будучи когда‑то среди шайенов, я считал себя белым.

Но, дойдя в утро моего побега до реки, где собирался перебраться на лодке на западный берег и найти там тропу переселенцев, я неожиданно передумал. Я больше не мог представить себя среди бизоньих шкур в палатке Старой Шкуры. Не мог я и оставаться у Пендрейков, но решение моих проблем лежало явно в стороне от первобытной жизни, которой я не вкушал вот уже месяцев десять. Не так‑то просто становиться снова дикарем после того, как столько узнал.

Было еще два соображения: во‑первых, все это время меня кормили Пендрейки и я разучился сам добывать пропитание, а, во‑вторых, в нашем городке очень много говорили о Сент‑Луис, вот я и решил посмотреть, что там за жизнь. Упускать такую возможность просто глупо, говорил я себе, ведь запад от меня никуда не уйдет!

И я направил свои стопы на восток, в Сент‑Луис, проделав большую часть пути пешком, чтобы сэкономить деньги, которые тем не менее благополучно растаяли еще до того, как я достиг цели, а их жалкие остатки были потрачены на мой первый обед в этом достославном городе. Цены там оказались просто грабительскими: за миску какой‑то малосъедобной дряни с меня содрали пятьдесят центов.

Не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь, что жилось мне там несладко. Я продал свою одежду, мыл полы в салунах, попрошайничал, воровал… И месяца не прошло, как из холеного сынка мистера Пендрейка я превратился в грязного бродягу, ночующего в конюшнях.

Что говорить, Сент‑Луис был сплошным праздничным представлением, с шикарными магазинами, роскошными ресторанами и великолепными пароходами, курсирующими по реке Миссури. Нет, о них вы меня не спрашивайте, я их видел только с берега, когда нищенствовал на пристани. Подавали мне, кстати сказать, мало, а неприятностей с полицией было хоть отбавляй.

Но Сент‑Луис оказался настоящим центром торговли с западом, и со временем мне повезло: я нанялся проводником караванов с товарами, направляющихся в Санта‑Фе и Нью‑Мексико. Мне помогло умение убедительно врать и свободно говорить по‑шайенски. В Санта‑Фе я никогда прежде не был, но, как и ожидал, дорога туда оказалась так наезжена, что сбиться с нее не смог бы и слепой. К тому же караванщики были тупы, как бараны, и их не стоило труда убедить в чем угодно. Они не забирались дальше Сент‑Джо, но рискнули и вложили в эту экспедицию все свои деньги, надеясь как минимум утроить капитал в Санта‑Фе. Звали их братья Уилкерсон.

Но в их планы вмешались команчи. Они внезапно напали на караван, убили обоих Уилкерсонов, разграбили и сожгли повозки. Произошло это у реки Симаррон, после того как мы преодолели пятьдесят миль безводной равнины, отделяющих ее от Арканзаса.

Как нетрудно заметить, меня там не убили. Скажу больше, даже не ранили. Увидев, что все погибли, я решил не связываться с полусотней дикарей, тем более что в моем распоряжении был лишь допотопный длинноствольный мушкет.

Я прятался за мешками с товарами, а вокруг меня неумолимо сжималось кольцо визжащих команчей. Стрелять в данной ситуации стал бы только сумасшедший, так как, единожды выпалив из этой пушки, требовалось минут пятнадцать, чтобы перезарядить ее, а за это время тебя спокойно могли забить до смерти кулаками. Вот и пришлось мне снова прибегнуть к оружию, которое я всегда носил с собой на плечах. Я опять вспомнил историю Маленького Человека!

Скрываясь за своей импровизированной баррикадой, я снял рубаху, скатал ее в шар размером с мою голову, плотно нахлобучил на него шляпу, затем поднял воротник куртки, а саму ее надел так, что верхняя пуговица застегнулась как раз над моей втянутой в плечи головой. Тряпичный шар со шляпой венчали всю эту композицию, делая меня на несколько футов выше.

Потом я встал во весь рост и медленно пошел вперед, различая дорогу в щелку между пуговицами. Надеялся я лишь на то, что и им известна легенда о Маленьком Человеке, великом шайене. Конечно, они могли сначала утыкать меня стрелами, как ежа, а только потом сообразить, что к чему, но выбора у меня не было.

Команчи продолжали приближаться, однако медленнее, явно заинтересовавшись странным противником. «Сейчас начнется», подумал я и едва не упал, споткнувшись о тело одного из Уилкерсонов, лежавшее лицом вверх с двумя стрелами в груди. Моя фальшивая голова покачнулась, упала и покатилась по земле, причем шляпа с нее так и не слетела.

Команчи замерли. «Ага, - подумал я, - попались, сукины дети! Клюнули!» И я запел боевую песню Маленького Человека.

Но я поторопился с выводами. Один из воинов внезапно выехал вперед, поднял тряпичную голову острием короткого копья, тщательно осмотрел ее и отбросил в сторону.

Так я попал в плен.

Не стоит считать мою выходку ошибкой. Если бы не она, меня бы неминуемо убили вместе с остальными. Кроме того, я вынес для себя весьма полезный урок: никогда не пытайтесь обмануть индейца, уже имевшего дело с белыми. А команчи уже сорок лет хозяйничали на дороге к Санта‑Фе.

Обращались они со мной неплохо, собираясь, насколько я помню, обменять меня на ружья или что‑то там еще, а пока приставили к лошадям, чем я и воспользовался. Однажды ночью я украл у них лошадь и удрал. Скачка была бешеной и тяжелой, под утро бедное животное пало, и я продолжил путь в Нью‑Мексико пешком. В самом конце лета я добрался до Таоса, что в горах к северу от Санта‑Фе. Я не сразу сумел понять, что здесь действительно живут, и страшно обрадовался, увидев наконец хижины поселка оседлых индейцев, или пуэбло‑индианс, как их тут называли, хотя до сих пор и не относился с большой симпатией к краснокожим, жившим здесь с незапамятных времен и обрабатывавшим землю из поколения в поколение. Перед ними лежал весь мир, а они упорно копошились на своих крохотных наделах, выращивая бобы. Команчи, навахо и апачи часто тревожили эти места, поскольку дикие индейцы не любят своих ручных собратьев.

Чуть дальше лежал город белых, и я отправился туда. Можете представить себе, как я выглядел после недель скитаний по пустыне и горам. У первого же колодца я напился, закрыв глаза, чтобы не видеть в бадье своего страшного отражения.

Таким вот чучелом я и подошел к одному из крайних домов и, заглянув в прохладный сумрак распахнутой двери, крикнул:

- Эй, есть кто живой?

Из темноты возник парень моих размеров (я имею в виду рост) с пшеничными усами и мускулатурой буйвола, окинул меня задумчивым взглядом и почти ласково сказал:

- Шел бы ты отсюда, грязный сукин сын!

Я не замедлил исполнить его просьбу, так как вид у него был чертовски внушительный. Чуть позже один мексиканец, у которого я выклянчил немного еды, сообщил мне, что мне повстречался «сам сеньор Кит Карсон[6]». Раз так, я его не осуждаю.

Через день‑два я добрался до Санта‑Фе, раскинувшегося в зажатой со всех сторон горами долине. По улицам ходили мексиканки в ярких платьях и с голыми плечами, пуэбло‑индианс торговали всякой мишурой, а мимо них высокомерно шествовали юты в своих неизменных красных одеялах; испанские ковбои в широкополых шляпах и плотно облегающих кожаных штанах сидели в теньке, цедя сквозь зубы тягучие слова и сплевывая на землю намокшие кончики длинных тонких сигар. Тогда это был тихий городок. По обеим сторонам узких улочек стояли дома с глиняными стенами, выглядевшие немного по‑детски, так как напоминали нелепые архитектурные сооружения, которые лепит из жидкой грязи малышня. Если Сент‑Луис производил впечатление солидности и основательности, то, глядя на Санта‑Фе, казалось, что его может смыть первый же мало‑мальски серьезный дождь.

Но там мне повезло куда больше, чем в Сент‑Луис. Это не значит, что я разбогател, да я и не пытался. Просто меня пригрела одна толстая мексиканка, готовившая и продававшая прямо на улице жареное мясо с перцем чили. Она сжалилась над моей худобой, с этого‑то все и началось. Вскоре я оказался в ее доме, среди оравы галдящих детей. Муж то ли сбежал, то ли его убили, она сама точно не знала, но периодически меня им пугала, говоря, что он вот‑вот вернется и всех прирежет. Впрочем, в промежутках между угрозами она требовала, чтобы мы немедленно отправились к священнику и обвенчались.

Эстрелита (так ее звали) оказалась настоящим вулканом, и я частенько опасался, что она, не дожидаясь мужа, зарежет меня сама, но вскоре разобрался в ее пылком мексиканском темпераменте и научился управлять им, называя ее «мой маленький перчик», от чего она просто таяла. Кстати о перце, эта острая испанская стряпня на долгие годы испортила мне желудок и оставила на языке куда б