Глава 7. Мы сражаемся с кавалерией

 

На следующий день на нас напали кроу, мы славно с ними повоевали и, окрыленные победой, решили подраться с кем‑нибудь еще. Так мы сразились с ютами и шошонами, а затем, выменяв несколько лошадей у черноногих, разбили и их. После каждой удачной схватки, в которой удавалось убить много врагов, шайены ходили раздувшись от гордости, но были злы и неприветливы, когда доставалось им. В последнем случае вопли плакальщиков не стихали до самого утра. Индейцы вообще любят повоевать, но терпеть не могут терять в сражениях друзей и близких. Они действительно относятся друг к другу с большой теплотой. Что же до врага, то его они ненавидят, как такового, однако ни за что не променяют ни на кого другого.

По поводу каждой победы шайены устраивали празднества. Если битва произошла неподалеку от нашего лагеря, женщины и дети бродили по полю боя с дубинками в руках и добивали раненых врагов, отрезая у них в качестве сувениров носы, уши и более интимные части тела. Они получали от этого истинное удовольствие. Да, доведись вам повидать столько, сколько мне, вы бы тоже ко всему привыкли.

Бизонья Лежка, добрая душа, заботилась обо мне как родная мать. Сколько раз прижимала она меня к своему толстому животу, и ее луноподобное лицо озарялось ласковой улыбкой. Она стремилась подсовывать мне самые лакомые куски, укрывала меня по ночам шкурами, чинила мою одежду… Она была женщиной до мозга костей, как Старая Шкура - мужчиной. Но что бы вы подумали, увидев, как это милейшее создание вспарывает животы беспомощным кроу и выпускает им кишки?

Я скажу вам что: да ничего. Я довольно быстро привык к подобному зрелищу. Кстати, ни кроу, ни юты, ни шошоны и не думали протестовать, поскольку и сами занимались тем же самым. Так какое же, черт возьми, мне до этого дело? Вы, конечно, помните отношение Старой Шкуры к бледнолицым: их поступки были непонятны ему, но он допускал, что в них может быть какой‑то смысл. И я не собирался позволять индейцу превзойти меня в терпимости. Так что, когда Бизонья Лежка или кто‑нибудь из краснокожих подростков возвращался из прерии, сияя от гордости и волоча за собой ту или иную часть человеческого тела, мне оставалось лишь восторгаться вместе со всеми.

Нет, моя проблема была посерьезнее. Еще не став взрослым, я уже успел убить «своего» врага и теперь при всем желании не смог бы отвертеться от участия во всех происходящих сражениях и драках. Становиться хееманех, вроде Маленького Коня, мне тоже не хотелось, так что выбора у меня просто не оставалось. Вот я и старался, не будучи все‑таки шайеном, убивать как можно меньше.

Кроме того, я пытался сохранить в себе хоть что‑то от цивилизации предков, не делая при этом ничего такого, что могло бы не понравиться моим друзьям дикарям. Очень рискованная затея, уверяю вас. Зачастую просто не удавалось избежать участия во всяких варварских мероприятиях, если вы понимаете, что я имею в виду. А, ни черта вы не понимаете! Ну ладно, ладно, скажу: как ни мерзко это звучит, но мне то и дело приходилось снимать скальпы. Причем нелишне заметить, что жертва далеко не всегда была мертва или хотя бы без сознания, а нож не всегда достаточно остр, чтобы не издавать жуткий скрежещущий звук, не говоря уж о звуке, с которым скальп расстается с черепом. Бог свидетель, никогда бы я этим не занимался, но проклятый Маленький Медведь всякий раз маячил где‑то неподалеку, следя за тем, чтобы я не смел манкировать святой обязанностью каждого шайена. К пятнадцати годам у него скопилось уже столько скальпов, что даже с небольшого расстояния казалось, будто он весь покрыт волосами, как гризли.

Но я не собираюсь уделять скальпам слишком много внимания. К счастью для меня, существовал выход, вполне законно освобождавший воина от этой кровавой процедуры и даже ценившийся выше нее, поскольку был связан с куда большим риском. Речь идет о так называемом «нанесении ударов» (в буквальном переводе с шайенского), и выглядело это так: воин на лошади врывается в самую гущу врагов и, раздавая налево и направо удары рукоятью томагавка или легкой дубинкой, расчищает дорогу себе и тем, кто едет за ним. Врагов при этом, как правило, не убивали… Вообще, если попытаться описать образ жизни шайенов одной‑единственной расхожей фразой, то вполне можно сказать, что они постоянно искали на собственную задницу приключений.

Всякий раз, когда я хотел увильнуть от почетной обязанности скальпирования, я брался за «нанесение ударов», но, разумеется, старался держаться вторым, а еще лучше - четвертым или пятым. Первым мог ехать разве что полный идиот. Собственная жизнь всегда представляла для меня неоспоримую ценность, и я даже и не думал состязаться с признанными мастерами этого дела, например с Койотом, который слыл просто непревзойденным героем, оставив далеко позади Маленького Медведя со всем его волосатым богатством. Последний изо всех сил пытался не отставать, но всегда в последний момент не мог сдержаться и, вместо того, чтобы нанести удар рукояткой, пускал в ход сам томагавк. А Койот, практически безоружный, врезался в самую кучу врагов и, орудуя одной лишь легкой дубинкой, умудрялся выйти из боя, не получив ни царапины. Все знали, что он владел могущественным талисманом.

Я мог бы часами рассказывать обо всяких интереснейших эпизодах войны, но они слишком будоражат души тех, кто ни разу не рисковал своей шкурой, а для тех, кто прожил жизнь, похожую на мою, воевать - все равно что для вас сидеть за рулем спортивного авто, поэтому я воздержусь. Не стану говорить и о своих многочисленных ранах, шрамы от которых до сих пор на моем теле, как поблекшие татуировки.

Тем самым летом, когда мы стояли лагерем на Пыльной реке, полковник Харни напал на стоянку черных сиу у Голубой реки, что неподалеку от Северного плато, и убил восемьдесят человек. Сразу надо сказать, что это было дружественное белым племя (иначе они бы его просто не нашли), поэтому и не оказало сопротивления (иначе потери не были бы столь ужасны). Больше всех пострадали женщины и дети, так как воины поспешили ретироваться, уводя лошадей. Это звучит по‑идиотски, но виной всему оказалось невежество. Я говорю и о белых, и о индейцах. Женщин убивает только трус, но солдат тех времен, влетая на полном скаку во «вражеский» лагерь, не всегда успевал распознать, где кто, а дети… дети были единственными, кто решил принять вызов с оружием в руках.

Что же до бежавших воинов, то и здесь не все так просто. Надо знать, как индейцы вообще воюют между собой: одно племя нападает, а другое отступает, а затем они меняются местами. Это позволяет свести к минимуму случайные жертвы и дает всем равные шансы. Армия же воюет по своим законам, не имея ни малейшего понятия о законах индейских, да даже если бы и имела, то все произошло бы точно так же. А все потому, что бледнолицый не получает никакого удовольствия от войны как таковой, она для него лишь инструмент, средство проложить себе дорогу. Он охотится за душой врага, а не за телом. Сломить, унизить навсегда - вот его цель. Этим занимаются и военные, и пацифисты, которых, кстати, среди шайенов не было да и быть не могло, так как война для индейцев - часть жизни и дает племени много новых лошадей. Власть и могущество в понимании бледнолицых их абсолютно не интересовали.

У себя на Пыльной реке мы мгновенно узнали обо всем случившемся, вот только не спрашивайте меня как. Не знаю. Я никогда не мог понять, каким образом индейцы всегда обо всем узнают, и просто принимал это как данность. Впрочем, на этот раз Красная Собака сообщил мне по секрету, что ему все рассказал один знакомый орел, которого он поймал сегодня утром. Ловить орлов особая и весьма почетная профессия среди шайенов. Минуты две спустя новость облетела весь лагерь. Вожди не стали собирать совет, поскольку, с одной стороны, не явился никто из сиу, дабы предложить план совместных действий, а с другой - события доказали мудрость и предусмотрительность Старой Шкуры, предпочитавшего держаться подальше от белых, не предоставляя им тем самым возможности нарушить былые обещания.

Мы не меняли стоянку до конца года, так как местность эта была куда лучше, чем на плато, и изобиловала оленями, медведями и дровами, так как предгорье Бигхорна лежало всего милях в шестидесяти к западу; его пурпурное осеннее основание заканчивалось у самых облаков серебристой короной, которая, тая летом на солнце, в избытке давала чистую пресную воду.

Однако и холодало здесь тоже быстрее, чем в других местах. Помню, как‑то мы вчетвером, возвращаясь с охоты, случайно наткнулись на шестерых кроу. День выдался на редкость прохладный, и, когда мы лениво потянулись за нашими луками, кроу ответили на языке знаков: «Куда торопиться? Сразимся, когда потеплеет!» - и спокойно отправились восвояси. Мы вздохнули с облегчением.

Когда же наступали настоящие морозы и дыхание, слетая с губ, тут же оседало инеем на одежде, мы почти не вылезали из палаток и питались заготовленными с лета вяленым на солнце мясом и салом. Все, что могло дать тепло, ценилось страшно дорого. Помните, я рассказывал об охоте на антилоп? Так вот та самая жирная девица потребовала от своего ухажера шесть лошадей и еще целую кучу подарков (оставшихся у ее семьи) за согласие выйти за него замуж…

Однажды, когда Ничто выпорхнула из своего типи, чтобы набрать снега в котелок, я тут же оказался поблизости и, подражая голосам птиц, попытался привлечь ее внимание. Но она и не посмотрела в мою сторону, а вскоре появилась ее ма, которая запустила в меня только что обглоданной костью: иди, мол, отсюда, противный мальчишка, знаем мы, что у тебя на уме! На этом моя любовная эпопея той зимы и закончилась.

К наступлению первых теплых дней все мы - мужчины, женщины, дети и животные - изрядно обленились и обрюзгли, а наши языки страсть как изголодались по свежей пище. Никогда не ждешь весны так, как когда ты молод и охоч до развлечений. Старая Шкура к таковым уже не относился, но жизненные соки проснулись и в нем, причем даже прежде, чем лопнули почки на деревьях, и он подарил своей младшей жене, Белой Корове, очередного ребенка. До сих пор, говоря о его отпрысках, я упоминал лишь Красного Загара да Маленького Коня, ведь с ними я общался больше, чем с прочими, но вся их армия была примечательно многочисленна, разнокалиберна и разновозрастна.

Падающая Звезда, жена Красного Загара, тоже ходила с животом, как и многие другие женщины после утомительного сезона вынужденного безделья своих мужей, лишенных охоты и войны. Официально же предполагалось, что дети заменят павших в битвах воинов. Когда вырастут, разумеется.

А потери были немалые. Из уже знакомых вам индейцев в схватках с пауни и ютами погибли Бесстрастное Лицо, Большая Челюсть, Желтый Орел и Пятнистый Волк, который, если помните, едва не пал от руки Керолайн, когда хотел заняться пьяной любовью с нашей ма.

Я долгое время полагал, что лагерь Старой Шкуры - это и есть все шайены или, по крайней мере, основная часть племени, его, так сказать, костяк; однако в конце концов выяснилось, что это всего‑навсего одна семья, хотя и огромная, где все так или иначе состоят в родстве друг с другом.

Шайен ужасно страдает, когда о нем или о ком‑нибудь из близких идут позорные слухи. И вскоре я узнал, почему семья Старой Шкуры живет столь замкнуто.

Давным‑давно, когда Старая Шкура был еще мальчишкой, его отец убил своего соплеменника, повздорив с ним из‑за женщины. Тогда его изгнали из семьи вождя Горелая Дорога, а вместе с ним ушли и все его родственники. Они стали жить отдельно, однако даже после смерти виновного не смогли вернуться назад. На них также легла печать позора, и всякий раз, встречаясь с другими Людьми, они должны были опускать голову и отводить глаза. Их так и прозвали «татоимана», что значит Стыдливые.

Когда же Старая Шкура стал вождем и показал себя мудрым советчиком и отважным воином, ему предложили вернуться к Горелой Дороге. Предлогом послужил праздник пляски солнца, на который раз в год собиралось все племя. Но, видимо, страсть к наставлению рогов была у этой семейки в крови, поскольку молодой вождь не замедлил повторить подвиг своего папаши. Он украл женщину из семьи Волосатой Шкуры, оставив вместо нее оскорбленному мужу двух лошадей в качестве платы за беспокойство. Тот, разумеется, счел сделку невыгодной и возжелал ее расторгнуть, однако нарвался на стрелу.

Старая Шкура не осмелился после этого явиться к Горелой Дороге и на долгие годы удалился вместе со своей семьей в прерию. К тому времени, как я попал в племя, им уже было позволено участвовать в общих сборах всех шайенов, но только когда последние проходили не в лагере семьи Горелой Дороги. Они так и остались Стыдливыми.

Однако теперь, после того как жирная девица вышла замуж за последнего холостого воина, шайенам Старой Шкуры стало угрожать прямое кровосмешение, поскольку их ряды давно уже не пополнялись, если не считать, конечно, Желтого Орла, но он погиб, оставив двух вдов и полнуй палатку ребятишек, которых пришлось усыновить Мелькающей Тени.

Поэтому я не думаю, что решение Старой Шкуры двинуться по весне на юг осуждалось, хотя оно и противоречило его собственному желанию держаться подальше от бледнолицых. Нам необходим был приток свежей крови, а большинство остальных шайенов обитало внизу, за плато. В окрестностях Пыльной реки стояло немало лагерей сиу, наших верных военных союзников, но, едва дело касалось семейной чести, Старая Шкура вел себя как последний сноб. Он и впрямь верил в историю своего племени, согласно которой шайены пользовались лошадьми уже тогда, когда все прочие ездили на собаках, и считал сиу недостойными подобных брачных уз, хотя никогда и не говорил об этом вслух.

Таким образом, женщины начали сворачивать лагерь: разбирали палатки, складывали шкуры и прочий скарб, привязывая все к спинам самым сильных собак. Вскоре пестрый караван двинулся в путь: кто ехал верхом, кто шел пешком, а с флангов нас охраняли воины. За караваном на юг тянулся длинный след лошадиного помета, обглоданных костей и золы многочисленных костров.

Для меня эта дорога стала началом возвращения в мир белых людей, хотя сам я тогда об этом и не подозревал.

Мы добрались до развилки Соломона у реки Канзас, сейчас это северная часть штата того же названия, и увидели огромный лагерь площадью больше мили, где обитали сотни семей шайенов, зимовавших, в отличие от нас, вместе. До сих пор мне не доводилось видеть столь грандиозного зрелища: около тысячи палаток образовывали гигантское кольцо, причем жилища каждой семьи стояли вокруг своего главного типи, в котором обитал вождь или шаман. Здесь были все семьи, о которых я до сих пор знал только понаслышке, не говоря уже о большом отряде воинов, именовавших себя Псами и выполнявших функции полиции.

Когда мы въезжали в лагерь, Старая Шкура чувствовал себя весьма неуютно. Я без труда читал это у него на лице, ведь лица индейцев, когда те находятся среди своих, столь же выразительны, как и лица всех прочих. Но никто не пытался нас остановить, никто не подошел и не спросил: «Куда это вы едете? Что вам здесь надо?» - как наверняка поступили бы с чужаками, и вскоре я заметил, что старый вождь явно вздохнул с облегчением.

Едва мы оказались внутри лагеря, к нему навстречу вышли вожди Горелой Дороги и приветствовали его как брата, приглашая поставить свои палатки рядом с их. Старое преступление было забыто. Все шло просто прекрасно, в честь нашего приезда забили недавно пойманного огромного бизона, и мне досталось несколько кусков великолепного сочного мяса, что было весьма кстати после долгого пути. Все вокруг наперебой приглашали нас в свои палатки, где оказывали всяческие знаки внимания… короче говоря, наше прибытие превратилось в национальный праздник.

Ораторы произносили речи, сказители распевали легенды, хееманех, к которым присоединился и Маленький Конь, исполнили благодарственную пляску, очень грациозную и тепло принятую. Среди зрителей шла оживленная беседа, Мелькающая Тень травил анекдоты из охотничьей жизни, кто‑то жаловался на деспотизм шамана, кто‑то сетовал на скудость припасов и скуку зимовки… Говорили о внезапной агрессивности бледнолицых, о том, как пострадал от них вождь Большая Голова, о том, что придет время, когда шайены поставят всех на место и восстановят справедливость. После этих слов выступили два шамана, Лед и Тьма, и заявили, что дадут воинам могучее заклинание, которое заставит пули бледнолицых ложиться на землю вокруг них, не причиняя им ни малейшего вреда.

Короче говоря, шайены, казалось, не имели ничего против того, чтобы разом уничтожить всех бледнолицых в долинах, - задача не из легких, но вполне выполнимая, если учесть размеры лагеря. Даже я загорелся этой идеей, ведь мы теперь могли выставить конницу в полторы тысячи воинов! Кроме того, на юге нас бы поддержали кайова и команчи, а на севере - арапахо и сиу. Я рассуждал как индеец, не думая о возможных потерях моей собственной расы. Возможно потому, что индейцы сделали для меня куда как больше, чем мои белые соплеменники, а потом никто и не собирался нападать, скажем, на Сент‑Луис, Чикаго или Эвансвиль…

Я часто подкарауливал Ничто у тропинки, ведущей к реке, и, когда она проходила мимо, залезал ей под юбку и легонько Щипал за зад. Единственным ответом на столь повышенное внимание к ее особе было то, что ухаживаниям Койота она придавала не больше значения, чем моим. Мы с ним добивались ее расположения на равных, строго поделив участки военных действий: я, как уже отметил выше, ждал ее у тропинки, а он пытался обворожить в прерии, когда она собирала бизоний помет для костра. Ни о какой вражде или ревности и речи не шло, мы с Койотом были в совершенно нормальных отношениях. Но не больше. Вы знаете, как это бывает: у вас уже есть друзья, у вас уже есть враги, но нет ни малейшего желания заводить новых. Так же и у индейцев.

Кроме того, я не выказывал особого нетерпения: шайен обычно ухаживает за своей пассией лет пять, мне стукнуло пятнадцать, так что у меня была еще куча времени в запасе. Готов побиться об заклад, вы и не подозревали, что краснокожие столь медлительны в этом. Но шайены - воины и, пока совсем не припекло, предпочитают свободу. Когда целый день сражаешься, ночью хочется просто спать, и ничего больше…

Что ж, сэр, время в этом большом лагере летело быстро, и вскоре подошел черед солнечной пляски, затеваемой лишь для того, чтобы доказать всем, и себе в первую очередь, превосходство Людей над прочими племенами. Едва дело доходило до самоистязания, Маленький Медведь всегда оказывался на высоте. И на этот раз он обвешался неимоверным количеством шипов и шакальих черепов и слонялся по лагерю кровоточащей тенью. На следующий день все его тело являло сплошную рану, но он ходил с гордо поднятой головой, всем своим видом выражая полное презрение к боли и страданиям.

Вам может показаться, что последующее поведение шайенов вообще типично для них: после стольких разговоров о том, как вышвырнуть всех бледнолицых со своих земель, и после разного рода церемоний, должных укрепить их в этом решении, они начали сворачивать лагерь и готовиться к походу… назад, дабы держаться подальше от неприятностей. Все очень просто. Индейцы все время воюют между собой, но им просто не доставляет никакого удовольствия драться с белыми. Это абсолютно неблагодарное занятие, особенно если чудом удается победить.

Каждое мини‑племя, то есть семья, двигалось чуть поодаль от остальных, но вскоре они образовали два внушительных по размерам потока, один из которых отправился на север, к плато, а другой - на юг, в Колорадо, к торговому форту Вильям Бент у рек Пургатори и Арканзас. Мы отправились вместе с Горелой Дорогой.

Но пока краснокожие отошли не так уж далеко от места бывшей стоянки, самое время сказать, что Старая Шкура полностью достиг своей цели и выдал замуж большинство свободных девиц. Их мужья шли теперь с нами, а вождь пребывал в столь приподнятом настроении, что наверняка опять забрался бы под чужую бизонью шкуру, находись он по‑прежнему в лагере Горелой Дороги. Я не раз замечал, как при взгляде то на одну, то на другую толстуху в глазах его появлялось мечтательное маслянистое выражение. Мою голову подобные мысли тогда еще не посещали, мне просто хотелось иногда услышать мягкий голос Ничто, заглянуть в ее огромные черные глаза…

Примерно через день пути вернулись наши разведчики и доложили, что нам навстречу движется конная колонна солдат. К тому времени уже трое шайенов были вооружены карабинами, и Бугор, давно мечтавший опробовать их в деле, предложил принять бой. Но Старая Шкура и верховные вожди Горелой Дороги, заботясь о женщинах и детях, решили повернуть обратно на юг и соединиться с другими шайенами. Мы повстречали их недалеко от Развилки Соломона. Конечно, это были лишь остатки былого огромного воинства, остальные ушли далеко вперед, но все же теперь мы насчитывали около трех сотен воинов и штук пятнадцать ружей, что казалось шайенам мощной и прекрасно оснащенной армией.

Возбуждение перед предстоящей схваткой было столь велико, что я даже не сразу разобрался со своими собственными соображениями на этот счет: поначалу мне было абсолютно наплевать на избиение бледнолицых в западной прерии, поскольку я не знал других белых к западу от Сент‑Джо, кроме остатков моей семьи, да и те наверняка уже перебрались к мормонам в Солт‑Лейк‑Сити. Но, подумав получше, я понял, что не смогу принять участия в этой бойне. Предстояло нешуточное сражение с кавалерией Соединенных Штатов, а я был теперь шайенским воином, причем неплохо себя зарекомендовавшим. Итак, мне предстояло стать либо трусом, либо предателем, и я искренне сожалел, что драться мы будем не с кроу.

Размышляя таким образом, я покрывал себя красными и желтыми полосами боевой раскраски и затачивал плоским камешком наконечники стрел. Есть люди, которые в момент принятия трудного решения не могут ничего делать, давая мозгам полный простор для работы, но я не из таких: если мои руки чем‑то заняты, то и голова работает лучше, а если УЖ и это не помогает, то тем более бессмысленно сидеть, теребя подбородок или чеша в затылке.

Мы отправили женщин и детей на юг, к реке Арканзас, а сами снова поставили палатки. Затем шаман Лед привел нас к маленькому озерцу, воды которого, по его словам, должны были сделать нас неуязвимыми. Когда солдаты начнут стрелять, сказал он, нам надо поднять руки ладонями вверх, и все пули будут падать у наших ног, не причиняя ни малейшего вреда.

Вот тут‑то мне все стало ясно: меня наверняка убьют.

Когда живешь среди индейцев, подобные озарения приходят нечасто. Да, я знаю, что лекарство Волка‑Левши вылечило мою страшную рану на голове, но ведь я был без сознания и просто не имел возможности рассуждать! Вдребезги пьяный человек может свалиться с крыши, отряхнуться и пойти дальше, тогда как трезвый на его месте разбился бы в лепешку. Я вовсе не утверждаю, что волшебство, колдовство или магия, называйте это как хотите, не может остановить ружейную пулю. Я только хочу сказать, что пулю не сможет остановить тот, кто в это не верит. То есть я. Все эти заговоры и внушения вполне могли помочь Буфу, Красному Загару, Маленькому Медведю, но не мне.

Если вы внимательно меня слушали, то без труда вспомните, как воин кроу - тот, которого я убил, - распознал во мне белого ночью. А теперь‑то предстояло сражаться днем! Я был весь вымазан краской, но ведь у меня рыжие волосы! Мне не хотелось, чтобы все было слишком явно, и, когда пошли последние приготовления к бою, я подошел к Старой Шкуре с такими словами:

- Дедушка (а именно так и следовало обращаться к мужчине его возраста), я не знаю, как мне следует поступить. Я не хочу показывать врагу цвет моих волос, но и не хочу обрезать их, чтобы враг не подумал, что я трус и боюсь быть скальпированным. С другой стороны, я слишком молодой и неопытный воин для полного головного убора из перьев.

Вождь задумчиво пожевал губами, а потом снял свой видавший виды цилиндр и надел его на меня. Размер был определенно не мой: лишь уши помешали ему опуститься мне до плеч.

- Носи это, пока сражаешься, - сказал Старая Шкура, - но не потеряй и не забудь вернуть потом, ведь мне дали его вместе с медалью Великого Отца из главного стойбища бледнолицых.

Дабы мое новое приобретение не свалилось, я проделал в полях дырки, пропустил через них веревку и завязал ее под подбородком.

Отряд выступил. Я ехал рядом со старым вождем, который восседал на своей лучшей лошади. Вскоре мы с ним оказались на небольшой возвышенности, и он сообщил мне, что навстречу нам движутся двести пятьдесят всадников, до них еще миль пять, а еще через три мили за ними следует пехота. Как я ни вглядывался в даль, я видел только пыльную прерию, и ничего, кроме нее.

Вождь обратил ко мне свои старые выцветшие глаза и сказал:

- Нам предстоит разбить бледнолицых, сынок. Впервые я встречаюсь с ними как с врагами. Я всегда считал, да и продолжаю считать, что всем их поступкам должно быть какое‑то объяснение… Они, конечно, странные и, похоже, не знают, где находится центр вселенной. Поэтому‑то я никогда и не любил их, хотя и не испытывал к ним ненависти. Но последнее время они нехорошо поступали с Людьми. И мы должны проучить их.

Тут в его взгляде промелькнула какая‑то неловкость, он смущенно почесал нос и продолжил:

- Не знаю, помнишь ли ты свою жизнь до того, как попал к нам и стал любимым сыном для меня, для Бизоньей Лежки да и для всего нашего народа… Твое появление наполнило гордостью мое сердце и принесло славу в мой типи… Мне не хотелось бы говорить о той твоей прошлой жизни, тем более что она, возможно, и стерлась в твоей памяти. Я только хочу сказать, что, если ты все‑таки не забыл то время и считаешь, что духи твоих предков не позволяют тебе выехать сегодня против бледнолицых, ты можешь не участвовать в битве, и никто не посмеет сказать тебе дурного слова. Ты и так уже неоднократно доказал, что ты мужчина, а мужчина должен слушаться лишь своего сердца, и никто не смеет задавать ему вопросов.

Он так и не сказал мне: ты ведь тоже белый, но дал на всякий случай полное отпущение грехов. При всем его высокомерии к тем, кому не посчастливилось изначально принадлежать к племени Людей, ему все же хватило такта проявить уважение к моим чувствам, равно как и к обстоятельствам моего рождения.

- Дедушка, - ответил я, - сегодня хороший день, чтобы умереть.

Услышав такие слова, индеец никогда не станет доказывать вам, что вы ошибаетесь, что надо трижды подумать о возможных последствиях, что жизнь дается только раз… короче говоря, не несет всей той чуши, что положено нести в подобных случаях среди нас, белых. Ведь он и сам принял то же решение и будет сражаться, пока руки смогут держать томагавк и натягивать тетиву.

Старая Шкура лишь удовлетворенно кивнул и больше не проронил ни слова.

В этот момент невесть откуда выскочил заяц и уселся невдалеке от нас. Втянув носом воздух, он нехорошо посмотрел на старика, повел длинными ушами и удрал.

Вновь я увидел старого вождя лишь спустя несколько лет.

Солдаты достигли реки в двух милях к западу от нас и направились вниз по течению. Они знали, что индейцы где‑то поблизости, но совсем не ожидали встретить три сотни конных шайенов, ожидавших их в полном боевом порядке: левый фланг у самой воды, а правый - под прикрытием обрывистого берега.

Люди вырядились как на парад: воины и их лошади были в полной боевой раскраске, орлиные перья гордо трепетали на ветру, наконечники копий и стволы ружей сверкали на солнце… Некоторые шайены негромко беседовали со своими росинантами, и те в ответ раздували ноздри и фыркали, чуя приближение кавалерии и относясь к своим врагам‑собратьям так же, как шайены‑люди - к бледнолицым.

Я сидел на одной из лошадей, добытых во время налета на лагерь кроу. Это было доброе покладистое существо, жизнь которого мало чем отличалась от моей собственной. Я нашептывал ему на ухо всякую ласковую чушь, стреляя в то же время глазами по сторонам, так как небезосновательно подозревал, что далеко не все мои соплеменники разделяли уверенность Старой Шкуры, поместившего меня в авангарде, особенно Маленький Медведь, нетерпеливо гарцевавший справа и бросавший на меня настороженные взгляды. Все его тело от пояса до лба покрывала черная краска, у самых волос шла желтая полоса, белые вертикальные полосы пересекали его щеки, а глаза были обведены белыми кругами.

Маленький Медведь то злобно ухмылялся, то шумно втягивал воздух сквозь плотно сжатые зубы… Не знаю уж, что на него тогда нашло, ведь долгое время мы вообще не обращали друг на друга никакого внимания. Я не стал ему отвечать, так как чувствовал себя неважно, и лицо мое оставалось бесстрастным лишь благодаря боевой раскраске. Эта раскраска вещь просто замечательная: какие бы бури ни терзали вас изнутри, выглядите вы всегда невозмутимо и угрожающе.

Бугор и остальные вожди ездили вдоль строя, а за ними носился шаман Лед, махая в сторону бледнолицых маленьким идолом со скверным выражением лица, погремушками гремучих змей и бизоньими хвостами.

Кавалеристы остановились в полумиле и изучающе разглядывали наших воинов. Мне вдруг захотелось, чтобы они просто рассмеялись, развернулись и уехали (я имею в виду солдат). Сам я еле удерживался от хохота; вам, возможно, знаком этот нервный смех, который тем сильнее, чем ближе и неотвратимее становится опасность.

А если добавить к этому то, что я, почти голый, размалеванный, со старым цилиндром на голове, вот уже пять лет корчащий из себя индейца, оказался лицом к лицу с тремя или четырьмя сотнями белых, вооруженных карабинами, то мой смех станет еще понятнее.

Но как бы там ни было, я сдерживался изо всех сил, и из моего горла вырывалось лишь низкое булькающее рычание, звучавшее довольно по‑шайенски. Оно даже впечатлило Маленького Медведя, и он подхватил его, а вскоре уже все шайены глухо рычали, сделав из моего истеричного всплеска новую боевую песню. Наше войско всколыхнулось и медленно двинулось вперед; песня захватила всех, связывая в единое целое, напоминая, что ни один шайен не существует сам по себе, а является частью Великого Круга, ежедневно проходимого Солнцем, что жизнь и смерть - понятия относительные и все когда‑либо жившие продолжают существовать в этом кругу, что они - непобедимые, неуязвимые Люди, вершина творения матери‑природы.

Мы продвинулись на двести‑триста ярдов, а солдаты так и не двинулись с места, словно зачарованные подобным зрелищем. Индейцы уже доставали луки и выхватывали из‑за пояса томагавки, намереваясь перебить беззащитных врагов, когда в рядах голубых мундиров надрывно пропела труба.

Сабли вылетели из ножен, защелкали затворы карабинов.

Мы остановились. Разделявшие оба войска шестьсот ярдов сократились до четырехсот, затем до трехсот; труба больше не играла, смолкло и наше пение, в воздухе висел лишь нарастающий грохот тысяч подкованных копыт, вспарывающих прерию. Казалось, что на нас надвигаются не люди в синих мундирах, а огромная машина, окутанная желтоватой пылью и ощерившаяся сотнями сверкающих клинков, готовых изрубить в прах все живое на своем пути.

Теперь мы застыли как парализованные, а расстояние неумолимо сокращалось. Сто ярдов… семьдесят пять… А еще через секунду все наше лихое воинство было разметано по прерии и удирало во всю прыть своих лошадей. Колдовство, как видите, если и действовало на пули, то было совершенно бессильно перед «длинными ножами» (так индейцы называют сабли бледнолицых).

Я все время говорил «мы» лишь для полноты картины. На самом же деле, едва первые ряды голубых мундиров столкнулись с вконец обалдевшими индейцами, я сорвал с себя цилиндр Старой Шкуры и швырнул его на землю, где он был моментально превращен в ничто копытами лошадей, а затем куском заранее приготовленной тряпки стал лихорадочно стирать с лица краску и орать по‑английски все, что приходило в голову.

Я не говорил на своем родном языке пять лет и с ужасом обнаружил, что с трудом подбираю слова. А заниматься этим времени не было, поскольку рядом со мной вырос кавалерист футов шести ростом, верхом на огромном жеребце. Все мои краснокожие друзья и домочадцы разбежались, как бизоны во время степного пожара, и я оказался предоставленным сам себе.

Как я уже говорил, я орал все подряд, не переставая тереть лоб и лицо тряпкой. Может показаться, что я нес полную околесицу. Так оно и было на самом деле, но я хотел лишь одного: заставить этого верзилу задуматься. «Боже, храни Джорджа Вашингтона!» - завопил я, но кончик его сабли просвистел в дюйме от моего кадыка. Меня спасло лишь то, что я за мгновение до этого откинул голову назад, дабы крик мой обрел максимальную силу. Вашингтон, как видите, мне мало помог, и, пока голубой вояка заносил руку для нового удара, я успел проверещать: «Боже, храни мою ма!»

Я всегда недолюбливал переростков. Уверяю вас, если величина человека от пяток до макушки превышает пять футов, то с каждым новым дюймом разум его убывает в обратной прогрессии. Так что этот кавалерист был слишком велик для убеждений. Он сначала убил бы меня и только потом увидел бы цвет моей кожи.

Пришлось сменить тактику. Я спешился и, укрываясь за своей лошадью от сабельных ударов, улучил момент, чтобы одним прыжком вскочить на круп его коня. Моя атака оказалась столь неожиданной для этого тупицы, что он почти не сопротивлялся, когда я сбросил его на землю и, встав коленями на плечи, приставил ему к горлу нож для скальпирования.

Все это время память моя работала вовсю, пополняя изрядно поистаявший словарный запас, но как назло сейчас в голову лезли лишь самые убедительные выражения из тех, что я слышал от взрослых в Эвансвиле:

- Ах ты, вонючий засранец, - с жаром заявил я ему, - неужто мне надо перерезать твое… горло этим… ножом, чтобы ты открыл, наконец, свои… глаза и понял, мать твою, что я такой же… белый, как и ты?

В его рыбьих глазах мелькнула тень понимания, и он сдавленным голосом осведомился:

- Так какого хрена ты делаешь здесь, да еще и размалевался, как последняя…?

Наконец‑то мы нашли общий язык.

- Это долгая история, - ответил я и помог ему встать.

 

Глава 8. НОВАЯ СЕМЬЯ

 

Об этом сражении вы наверняка читали в книжках, ведь оно было первой настоящей склокой между шайенами и регулярной армией. Солдаты божились, что зарубили тридцать индейцев, полковник доложил о девяти, а на самом деле погибло всего четверо и несколько человек получили раны. Произошло же это в 1857 году, в июле месяце.

Стоит вернуться к цивилизации, как сразу обнаруживаешь, что существуют страшно важные вещи, вроде того, какое сегодня число, сколько сейчас времени, сколько миль до форта Ливенуорт, сколько стоит там табак, сколько пива выпивает за день некий Фленаган или, скажем, как часто Хофман ходит к шлюхам. Цифры, цифры… Я уж и забыл, что они имеют какое‑то значение.

Но вернемся к моей истории. Когда все успокоилось, этот солдат, которого звали Малдун, отвел меня к полковнику. Ему я поведал душераздирающие подробности того, как пять лет назад, убив всю мою семью, шайены под страхом смерти заставили меня присоединиться к своему отряду и держали все это время в своем варварском плену. Малдун со своей стороны добавил, что я вполне мог его убить, но воздержался. Полковник посмотрел на меня с некоторым сомнением: боевая раскраска была уже смыта, а в серой рубахе и голубых панталонах, одолженных мне Малдуном и бывших размеров на восемь больше, чем нужно, я выглядел совершенно безобидно.

Волноваться мне было не о чем. В то время вы могли говорить об индейцах все что угодно, зная наверняка, что собеседник проглотит любую нелепицу. А если ваш собеседник еще и военный, то это лишь упрощало задачу: многие солдаты действительно верили в то, что индейцы едят друг друга и спят с собственными дочерьми.

Полковник выразил мне свои соболезнования, а затем попытался выудить из меня сведения о стоянке шайенов и их лошадях, чтобы спалить первое и украсть второе. Но я разыграл из себя полуидиота, разум которого серьезно пострадал от изощренных пыток, и тем самым сумел избежать ответа. В конце концов полк