Взрослая сестра и моя детская «живопись»

 

Мои отношения со старшей сестрой Полиной всегда были теплыми и любящими, но по мере ее взросления она все больше стала от меня отдаляться. Разница в возрасте ощущалась все явственней. Полина была на четыре года меня старше и совершенно по‑другому смотрела на мир. Она хотела играть в свои уже взрослые игры.

Все реже и реже сестра стала рассказывать мне на ночь сказки бабушки Арины

– выдуманные ею смешные истории о жизни. Все реже мы ходили с ней вместе в «ночные походы». А когда‑то это было нашим любимым занятием: поздним вечером, когда родители засыпали, мы с Полиной тихонько, на четвереньках, с маленьким детским фонариком ползли на кухню и там разбивали наш «лагерь». Мы заползали под стол, затем под стул, осматривали все помещение и потом тихо возвращались обратно в кровать. Если нам удавалось пробраться в комнату незамеченными, это был настоящий триумф! И с переполняющим нас чувством восторга мы спокойно засыпали.

Полина также все реже и реже стала воровать со мной «сладости». Обычно это выглядело так: когда мама хлопотала на кухне, сестра тихо прокрадывалась к умывальнику и прятала за пазуху зубную пасту (чаще всего у нее был мятный вкус, но порою попадался и наш любимый – клубничный или абрикосовый). Затем мы тайком, лежа под диваном, ели зубную пасту. Она казалась необычайно вкусной. Конечно, всю ее мы съесть не могли, так как в конце тюбик нужно было вернуть на прежнее место, чтобы родители ничего не заметили.

Однако обо всем этом Полина с каждым годом забывала все больше и больше. И к восьми годам она и вовсе изменилась. Вернее, ее изменила школа. Школа словно забрала мою сестру.

Как только Полина пошла в первый класс, она целыми вечерами стала просиживать над уроками вместе с мамой. Так что в результате школа забрала у меня не только сестру, но и мать. Часами Полина что‑то старательно выводила в своих тетрадях, рисовала какие‑то кружочки, палочки. Мама внимательно следила за каждым ее движением. И так весь вечер.

А как же я?! На меня совершенно никто не обращал внимания. Это было несправедливо. И я, чтобы хоть как‑то изменить ситуацию, тоже усаживалась рядом с сестрой и принималась рисовать замысловатые фигуры, копируя движения Полины. Но меня никто не замечал. Меня словно и не было в комнате.

И тогда я решила, что тоже хочу в школу! Хочу что‑то писать, и чтоб мама так же терпеливо стояла надо мной. Мне тоже хотелось быть важной, хотелось иметь свой портфель, как у сестры, и большой деревянный пенал с множеством разноцветных карандашей и ручек.

Но когда это будет? Только через три года?! И меня брало отчаяние. Никто даже не представлял, как сильно я не любила Полинину школу. Ожидание собственного первого класса мне казалось вечностью.

И тогда я стала привыкать к своему одиночеству. Пожалуй, именно в то время у меня и проявилась удивительная страсть к рисованию. Нет, не картин, а – самой себя. Часто по вечерам, скрывшись от посторонних глаз, я залезала за спинку кресла и «творила». У меня были старые акварельные краски. И ими я разрисовывала свое тело. Особенно мне нравилось расписывать живот и грудь синим или голубым цветом. Не помню, почему я это делала, но это была моя совершенно необъяснимая и непреодолимая страсть. Делая это, я была

счастлива. Я словно переносилась в иной мир и больше не чувствовала одиночества.

Но с этим счастьем впервые в жизни я также познала и что такое стыд. Поздним вечером, когда мама раздевала меня, чтобы выкупать перед сном, она приходила в ужас, затем в панике звала папу. И все семейство в изумлении разглядывало мои нательные рисунки. Потом меня долго допытывали, зачем я это делаю, а я не знала ответа. Я сгорала от стыда, не в силах проронить ни слова.

Но от своей страсти «рисования» отказаться не могла. И при малейшей возможности, украв у сестры краски и спрятавшись за креслом, я вновь принималась за «художество». А вечером все повторялось снова. Мама невероятно злилась и устраивала допрос: «Почему, почему ты это делаешь?»

Но откуда это было знать мне, четырехлетнему ребенку? И тогда я плакала от своего бессилия и полного непонимания взрослых.

Ответ на вопрос «почему» я, пожалуй, не знаю до сих пор. Но прочитав о подобных историях, могу лишь предположить, что моя страсть к рисованию по коже могла перейти ко мне из предыдущих жизней. Известно, к примеру, что кельты обладали особым пристрастием к живописи по телу. Их порою за это даже называли «синими людьми». Может, это совпадение, а возможно, во мне, маленьком ребенке, тогда еще была жива память о моем далеком прошлом? Теперь эта дверь навсегда закрыта. И все, что у меня осталось, – это лишь смутные воспоминания детства.

 

Детсад и малиновая жвачка

 

К своему одиночеству впоследствии я привыкла. Мне кажется, оно мне даже в какой‑то мере нравилось. Мне было интересно вечером, придя домой, заниматься собой: прятаться под диваном или за креслом и много думать либо «рисовать». Я также целыми часами в одиночестве могла играть с машинками, одолженными в детском саду.

А «поставщиков» автомобилей у меня хватало. Мои лучшие детсадовские друзья Артем и Вова часто давали поиграть своими игрушками. Конечно, не просто так, а в обмен на что‑то. И так как куклами они не интересовались, мне приходилось обменивать их машинки на своих пластмассовых динозавров и солдатиков.

В детском саду мы с Артемом были «не разлей вода». Об этом знали все. Мы с ним часто уединялись от всей группы и играли «в войнушки». Иногда мы брали с собой Вову. Для всех остальных детей наш союз был закрыт. В старшей группе мы с другом нередко убегали на улицу или прятались в шкафчиках в раздевалке, так что воспитатели не могли нас найти часами. А нам так нравилась наша свобода!

Порою мне безумно хотелось, чтобы Артем был моим братом, и мы никогда не разлучались. Наш с ним союз казался удивительным. Мы мыслили одинаково. У нас были общие интересы и убеждения. Хотя какие убеждения могут существовать в пятилетнем возрасте? Но все же… у нас с Артемом обнаружилось много общего. И эту близость мы не хотели разделять больше ни с кем. Поэтому даже Вова в нашей компании, скорее, тоже был случайным. Не в последнюю очередь мы принимали его в свои игры из меркантильных соображений. У Вовы папа был моряк, он часто привозил сыну из круизов экзотические подарки.

Помню, как однажды Вова пришел в детский сад со жвачкой. О том, что это такое, никто из нас даже не слышал. Это было настоящее чудо: удивительная белая резинка с малиновым вкусом, из которой друг эффектно и аппетитно надувал пузыри. Просто что‑то невероятное! Все дети в изумлении окружили Вову, уставившись на него боготворящими глазами. Затем послышалось: «Дай! Дай!» Каждый хотел подержать жвачку во рту хоть мгновение, каждый просил, умолял Вову.

Но друг он и есть друг. И, конечно, как самые близкие товарищи мы с Артемом были первыми, кто отведал это заморское чудо. Как сейчас помню: польщенный всеобщим вниманием, преисполненный чувством собственной важности, Вова торжественно вынул изо рта жевательную резинку и передал ее мне. Я до сих пор помню это ощущение! У жвачки был необыкновенный малиновый вкус. Мягкая, пластичная, необычайно податливая, как она приятно растягивалась во рту! Как она скользила на языке! Какое это было чувство! Я с невероятной жадностью пыталась разжевать резинку. Но с каждой минутой крик «А мне?!» из толпы нарастал. И в какой‑то момент Вова подошел ко мне, попросив вернуть жвачку. Я лишь нехотя повертела головой. Но толпа заревела, и мне в результате пришлось открыть рот. Затем жевательная резинка «по иерархии» перекочевала к Артему, затем еще к кому‑то и еще… Не знаю, попробовала ли ее тогда вся группа, но Вовин авторитет в детсаду после этого случая заметно вырос. А мы с Артемом еще больше полюбили друга и уже на равных принимали его в свои игры.

 

Моя первая любовь

 

Интересно, что так тесно общаясь с мальчиками в раннем детстве, я никогда не испытывала к ним никакой симпатии, как к противоположному полу. Для меня они были исключительно друзьями, бесполыми существами, разделяющими со мной общие интересы и игры. Да и я сама, если относить себя к полу, скорее ощущала себя больше мальчиком, чем девочкой.