Женское аббатство Клэре, Перш, июль 1304 года

 

Клеман находился во власти болезненного исступления. Бесповоротный ход времени стал каким‑то колдовским.

Аньес хранила молчание, но Клемана невозможно было обмануть. Если Эд захотел бы поверить в непростительную связь дамы де Суарси со своим каноником, если бы он выяснил скрываемую правду о Сивилле, он мог бы прибегнуть к помощи одного из инквизиторов Алансона. Мальчик содрогнулся от ужаса.

Клеман помнил эту сцену, словно она произошла вчера. Ему было пять лет. Жизель, кормилица, занимавшаяся им, привела его однажды вечером в комнату его дамы. Он знал, что обе женщины очень привязаны друг к другу. Они долго смотрели на него, а потом Аньес прошептала:

– Может, это преждевременно?

На что Жизель ответила:

– Мы не можем больше медлить. Это слишком опасно. Тем более что она догадывается о правде, только пока не понимает ее. Я слежу за ней, и я заметила.

В тот момент Клеман спрашивал себя, о чем спорили женщины.

– Но она такая маленькая… Я боюсь, что…

Кормилица резко оборвала Аньес:

– Сейчас эти чувства больше неуместны. Подумай о том, что произойдет, когда другие узнают о нашей тайне.

Вздохнув, Аньес де Суарси начала рассказывать. Она объяснила ему то, что он должен был знать относительно своего рождения. Он должен был понять, что только абсолютная тайна могла их спасти. Когда его матери Сивилле Шалис не было еще и пятнадцати лет, она попала под влияние вальденской* ереси евангельской чистоты. Она бросила свою семью, зажиточных горожан Дофинэ, чтобы тайно соединиться со своими духовными братьями и сестрами и стать их священнослужителем. Кто‑то выдал маленькое братство, но девушке удалось бежать от правосудия. Она скрывалась, шла по ночам, точно не зная, где находится, выпрашивала кусок хлеба за несколько часов работы. Случилось неизбежное: она встретилась с лихими людьми. Два пьяных разбойника изнасиловали ее, избили, а затем бросили умирать. Сивилла уже знала, что беременна, когда однажды вечером подошла к стенам мануария. Аньес приютила ее, прекрасно понимая, что становится сообщницей еретички. Даже если бы юная женщина открылась ей, дама де Суарси все равно не приказала бы своим людям прогнать ее. Аньес немного помолчала прежде, чем поведать Клеману о самом худшем: его мать не смогла смириться с мыслью, что ее душа была заключена в грязное тело. Она обрекла себя на смерть от лишений и голода, распростершись на полу часовни в ту убийственную зиму 1294 года.

Жизель, почувствовав, что ее госпожа не сумеет признаться в остальном, сказала:

– Умирая, она вытолкнула тебя из своего чрева. Это произошло 28 декабря.

Клеман был потрясен. Из его глаз потекли крупные слезы. По неподвижно застывшему взгляду Аньес он понял, что она вновь как наяву видит этот кошмар. Аньес положила свою дрожащую руку ему на голову, а затем сказала прерывающимся голосом:

– Ты не мальчик, Клеман. Вот почему мы настаивали, чтобы ты никогда не мылся вместе с другими детьми слуг, чтобы ты сторонился их и не участвовал в их играх…

Он – она – с некоторых пор догадывался об этом, заметив, что его тело было больше похоже на тела девочек.

– Но… почему… – пробормотал он.

– Потому что я не смогла бы оставить на службе девочку, лишившуюся матери. Ты стала бы одной из бесчисленных сирот, которых посвящают Богу и которые заканчивают свои дни в монастыре. Этого потребовал бы Эд де Ларне, и я не смогла бы воспротивиться ему. Я не хотела для тебя… Из‑за своего рождения ты не смогла бы занять в монастыре достойное место…

На мгновение Аньес закрыла глаза. Когда она вновь заговорила, ее голос звучал тверже:

– У сирот низкого происхождения есть только один выбор: прислуживание, порой хуже… Но ты еще слишком мала. Эти сироты лишены доступа к знаниям, а их жизнь превращается в пытку, от которой я хотела тебя избавить… Если мой брат и ему подобные узнают, кто ты на самом деле… Надо, чтобы ты понял, малыш Клеман, что никто никогда не должен узнать правду. Никогда… Впрочем… может быть, когда‑нибудь настанет более подходящий день… Твоя судьба была такой жестокой. Ты это понимаешь?

– Да, мадам, – пролепетал он, заливаясь слезами.

Он – она – плакал всю ночь, спрашивая себя, хотела ли его мать, о которой он мечтал, представляя ее прекрасной, как звезда, и нежной, как солнечный лучик, чтобы он умер до рождения. Что значила его столь ничтожная жизнь, если даже мать не желала, чтобы он родился? Этот вопрос мучил его несколько недель, прежде чем он отважился задать его своей даме. Она посмотрела ему прямо в глаза, склонила набок голову, так что вуаль соскользнула по лифу платья, и улыбнулась такой прекрасной, такой безнадежной улыбкой:

– Мне бесконечно дорога твоя жизнь, Клеман… Клеманс. Клянусь тебе всей душой.

У него была Аньес. Жизнь Клемана сводилась к жизни его дамы. В конце концов, она его кормила и защищала, как если бы была ему матерью. Она любила его, и в этом он был уверен. А он – он ее просто обожал.

Что касается всего остального, то перемена пола, по сути, не имела для него особого значения. Его дама была права. Быть дочерью‑сиротой низкого происхождения, да еще рожденной еретичкой, значило быть ничем или еще хуже. Он будет по‑прежнему считать себя мальчиком ради собственного спасения и ради спасения Аньес. К тому же жизнь мальчика была намного более захватывающей, чем жизнь, которую отводили девочкам…

Клеман вытер рукавом слезы, которые текли из его глаз, делая мокрым подбородок. Хватит. Хватит вспоминать. Прошлое быльем поросло. Надо думать о будущем. Надо жить, жить вопреки тем бесчисленным опасностям, которые все ближе подступали к ним.

Почему он чувствовал, что нужно непременно проникнуть в тайну дневника Эсташа де Риу и его редактора? Чем могли им, Аньес и ему, помочь помарки, вопросы, поиски этих людей, которые, возможно, давно умерли? И все же какой‑то необъяснимый инстинкт заставлял его анализировать этот дневник. Он ничего не понимал в астрологической и астрономической тарабарщине, в непонятных математических расчетах, гневных или восторженных комментариях, в невысказанных до конца признаниях.

 

Луна скроет Солнце в день ее рождения. Место рождения еще не известно. Привести слова варяга – бонда, встреченного в Константинополе, который торговал моржовой костью, янтарем и мехами.

 

Что это за слова, где они были записаны?

 

Пять женщин, в центре шестая.

 

Геометрическая фигура? Метафора? Что именно?

 

Первый декан Козерога и третий декан Девы изменчивы. Что касается Овна, то каким бы ни был его декан, он будет единокровным.

 

Шла ли речь о рождении? Но кого? В будущем или в прошлом? И что означает «единокровность» астрологического знака?

 

Первые расчеты были ошибочными. Они не приняли во внимание, что год рождения Спасителя был неверным. Это наш шанс. Эта оплошность дает нам небольшое преимущество.

 

Неужели была допущена ошибка при установлении даты рождения Христа? Небольшое преимущество – для чего?

Клеман листал дневник, борясь с раздражением и отчаянием.

Надо было начинать все сначала, избавиться от нервозности, паники, которая вот‑вот могла его охватить.

Что означал этот рисунок, перечеркнутый одной чертой, смысл которого он пытался понять уже несколько часов? Он был похож на диск. С обеих сторон его окаймляла колонка римских цифр, перед которыми стояли начальные буквы и символы. Одни и те же буквы повторялись в разных местах: З, Со, Л, Me, В, Ю, Ca, GE1, GE2, As. Рядом с ними находились символы, изображавшие знаки зодиака. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться: некоторые из начальных букв означают планеты, кроме GE1, GE2, As, ничего не напоминавших мальчику.[74] Что касается римских цифр, они обозначали различные дома знаков зодиака. Две колонки описывали астральные темы и карты небосвода. Клеман сравнил их. Они практически полностью совпадали, за исключением двух планет. В одной колонке Юпитер был в Рыбах и Сатурн в Козероге, а во второй – Юпитер в Стрельце и Сатурн в Рыбах. Козерог, то есть с 22 декабря с 20 января… Если бы не нависшая над ними опасность, это совпадение его позабавило бы. Он родился ночью 28 декабря.

В первый раз, когда Клеман изучал исправленный рисунок, он не обратил внимания на слова, нацарапанные внизу:

 

Гномон [75], сделанный по описаниям ибн аш‑Самха, арабского математика. Речь идет о концепции, появившейся из‑за глупого упрямства Птолемея. Полученные таким образом цифры нельзя использовать, поскольку Земля не стоит неподвижно! Следовательно, эти цифры вводят в заблуждение.

 

Боже милостивый! Да разве такое мыслимо! Как, Земля не застыла неподвижно? В таком случае, куда она движется? Птолемей, греческий астроном и математик, утверждал, что Вселенная была конечной и плоской и что в ее центре находится неподвижная Земля. Непосредственным соседом Земли была Луна. Затем практически по прямой линии располагались Марс, Венера и Солнце. Все единодушно признавали эту систему правильной, особенно Церковь, ведь сестры‑учительницы постоянно говорили об этом. Как могло такое случиться, что Эсташ де Риу и его соратник по дневнику считали эту систему нелепой? Внизу страницы рыцарь или другой человек, писавший размашистым, немного резким почерком, вывел:

 

Необходимо пересмотреть все расчеты, основываясь на теории Валломброзо, что мы и сделали.

 

Клеман несколько раз просмотрел дневник с начала до конца, но тщетно. Он так и не нашел каких‑либо других упоминаний о Валломброзо. На оборотной стороне страницы с рисунком, который удостоился гнева мсье де Риу или его соредактора, была написана фраза, которую они хотели уничтожить, поскольку соскребли буквы острием лезвия. На странице сохранились царапины. Клеман внимательно рассмотрел это место, поднеся масляную лампу как можно ближе. Он пытался, глядя на просвет, заставить страницу заговорить. Ему удалось разобрать кавычки, окружавшие буквы. Следовательно, речь шла о цитате. Чернила, впитавшиеся в бумагу, позволили прочитать несколько букв, которых было явно недостаточно, чтобы понять смысл фразы: «… л… ме… на… он… пог… т…». Под этой фразой был еще один рисунок, изображавший широко распустившуюся розу. Были ли это слова варяжского купца, о которых рыцарь говорил выше?

Когда Клеман читал дневник в первый раз, от него ускользнула одна деталь: размашистый почерк полностью исчез через несколько страниц. После этого в дневнике появились забавные фигуры, по размерам и по виду напоминающие миндаль. Эти фигуры, выведенные воздушным пером, были расположены в форме креста. Вверху страницы было дано объяснение: «Крест Фрейи». Впрочем, это нисколько не помогло Клеману. Ведь он не знал, кем был или была Фрейя. В центре каждой широкой миндалины располагалась одна из тех не поддающихся расшифровке клинообразных букв, о существовании которых он узнал из других книг. Эти странные надписи были сделаны на очень древних языках. От каждой из них исходила стрела, заканчивавшаяся неизвестным словом.

Миндаль на левой ветви назывался или обозначал «Лагу – прямой вид», а правая ветвь заканчивалась словами «Торн – перевернутый вид». На миндалине, образующей центр креста, Клеман прочел: «Тюр – прямой вид», на миндалине верхней ветви – «Эол – прямой вид», что касается миндалины, располагавшейся в самом низу, она называлась «Инг – перевернутый вид». Если названия не вызывали у Клемана никаких ассоциаций, ему было понятно чередование выражений «прямой вид» и «перевернутый вид». Речь шла о своего роде оракуле, поскольку гадальщики проделывали то же самое со своими картами.

Клеман колебался. Он мог наизусть выучить буквы и их соответствия, а также положения планет. Однако он чувствовал, насколько важна точность, и поэтому боялся, что ошибется, когда будет воспроизводить эти записи по памяти на своем чердаке. Он испытывал искушение подойти к высокому пюпитру, за которым надо было писать стоя, и взять лежавшие на нем перо и чернильницу. Но Клеману не пришлось слишком долго бороться с самим собой. Он решил, что не будет ничего передвигать и, главное, не оставит никаких следов, которые могли бы выдать его присутствие в библиотеке. Теперь оставалось найти лист бумаги, чтобы переписать колонки. Он обшарил всю библиотеку, но напрасно. Бумага была роскошью, и ее заботливо хранили в закрытых кабинетах. Несколько минут он не решался реализовать идею, пришедшую ему В голову. Вырвать одну из двух последних пустых страниц дневника, поскольку соредактор уже давно перестал делать свои заметки… Этот поступок казался ему настолько кощунственным, что он трижды отступал, прежде чем осмелиться.

Удовлетворенный сделанной им копией, Клеман тщательно уничтожил следы своего труда, вытерев перо и пальцы подолом рубашки, смоченным слюной.

Чтобы сделать перерасчет и добраться до даты, которая подскажет ему, обозначали ли эти комбинации чье‑то рождение или наступление какого‑либо события, он должен определить систему, использованную рыцарем и его соратником, иными словами теорию Валломброзо. Что касается клинообразных букв, то он не сомневался, что в какой‑нибудь книге отыщет их значения. Последние часы ночи ребенок посвятил чтению учебников по физике, астрономии и астрологии, а также словарей, находившихся в библиотеке. Однако он так и не сумел найти ничего, что было бы похоже на это имя или что просветило бы его относительно содержания миндалин.

Валломброзо, Валломброзо… Он возобновил свои поиски. Занимался рассвет, когда Клеман отыскал то, что расценил как Божью помощь. Он обнаружил Consultationes ad inquisitores haereticae pravitatis Ги Фулькуа.[76] К этой книге прилагалось тоненькое практическое пособие, в котором были собраны чудовищные рецепты.

Содержание этих рецептов ошеломило Клемана, если не ужаснуло.

 

Лувр, Париж, июль 1304 года

 

После известия о кончине Папы Бенедикта XI Гийом де Ногаре всю ночь не смыкал глаз. В течение долгих часов он взвешивал все «за» и «против», ворочался с боку на бок, думая о серьезных последствиях для Французского королевства. При мысли о том, что кто‑то пал столь низко и отравил Папу, он задыхался от возмущения. Нет, конечно он не испытывал особой привязанности к покойному святому отцу. Но, будучи влюбленным в закон, Ногаре требовал, чтобы все происходило в соответствии с законом. Закон также служил и для разоблачения Папы, пусть даже посмертно. Не было никакой необходимости убивать его. Это убийство было личной и политической катастрофой. Все знали, что Бенедикт XI решил отлучить Ногаре от Церкви, чтобы наказать Филиппа Красивого за насилие по отношению к Бонифацию VIII. Если бы это произошло, отлучение от Церкви унизило бы Ногаре, человека большой веры, и отрицательно сказалось бы на его дальнейшей политической карьере. Иными словами, у Ногаре, как ни у кого другого, были весомые основания содействовать отравлению Папы. Но в эти предрассветные часы Ногаре терзали мысли не только о собственном будущем. Он мучительно размышлял о судьбах королевства.

Они были не готовы. Ногаре и Плезиан плели хитроумную паутину, чтобы передвигать пешки на шахматной доске папства. Они рассчитывали на несколько лет относительной передышки, предоставленной им понтификатом Бенедикта XI, которая, как они надеялись, будет короткой. Но все же не до такой степени.

Сон упорно не приходил к Ногаре. Еще не было и четырех часов утра, когда он решил встать, чтобы помолиться, а затем взяться за работу.

Франческо де Леоне, называвший себя Капелла ради выполнения своей шпионской миссии, был погружен в чтение картулярия, когда Ногаре толкнул дверь, ведущую в его кабинет. Советника обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, раздражение, что он будет не один в течение нескольких часов, с другой стороны, удовлетворение, что он нашел столь усердного секретаря. Второе чувство пересилило, возможно, потому что Ногаре хотелось поговорить откровенно.

– А ты ранняя пташка, Франческо.

– Нет, мессир, это работа – ранняя пташка. Такое впечатление, что за ночь ее как по волшебству стало больше.

Такой ответ заставил Ногаре слегка улыбнуться. Он согласился:

– Подобное впечатление возникает довольно часто.

– Монсеньор… – искусно изобразил нерешительность Франческо, – что мы должны думать об ужасной кончине нашего Папы?

– Кто «мы»? «Мы» – государство или «мы» – ты и я?

– Разве «вы» и «государство» отделены друг от друга? Лесть была настолько тонкой, что Ногаре ее не заметил.

Напротив, она удовлетворила его, немного улучшив его печальное настроение. Он ответил со вздохом, который уже не был столь тягостным:

– Разумеется, нет, разумеется, нет. Видишь ли, Франческо, я не знаю, что об этом и думать. Конечно, угроза отлучения от Церкви доставляла мне огромное беспокойство, хотя я знал, что для Бенедикта это был способ показать свою власть над Французским королевством.

Внезапно Гийому де Ногаре показалось очень важным обратить особое внимание на эту деталь, возможно, потому, что он понимал, что человек, которого он взял к себе на служ6у, был наделен живым умом и поэтому заслуживал уважительного внимания к себе.

– Знай же, я клянусь тебе перед Богом, что я не принимал никакого участия в этой попытке покушения на Бонифация. Я шел к Бонифацию, чтобы сообщить ему об одном изречении, которое собирался произнести на будущем экуменическом соборе. Я оказался на площади в неподходящий момент. У нас были хорошие шансы сместить этого недостойного Папу, прибегнув к помощи религиозного суда. Покушаться на Папу было совершенно бесполезно.

Леоне несколько секунд пристально смотрел на Ногаре, а потом медленно и искренне произнес:

– Я вам верю, мессир.

Этот могущественнейший человек говорил правду, Франческо был в этом уверен, ведь он распознавал ложь так же хорошо, как силуэт старого товарища.

Ногаре почувствовал непомерное облегчение. В то же время он удивился: в конце концов, Франческо Капелла был всего лишь секретарем, племянником одного из самых кровожадных ростовщиков Парижа. Разве ему так важно мнение Франческо? Тем не менее он продолжал:

– Отвечая на твой вопрос… Эта преждевременная смерть может создать нам весьма серьезные и к тому же прискорбные препятствия. Мы не готовы вести закулисную политику… разве только для того, чтобы отсрочить выборы нового Папы.

– Но как?

– Делая ставку на низменные человеческие инстинкты, которые присущи подавляющему большинству наших кардиналов.

Алчность, зависть, ревность и стремление к власти. Франческо решил, что на сегодня он узнал вполне достаточно, иначе своей настойчивостью он мог бы вызвать у Ногаре недоверие.

– Дожидаясь вас, я проверял книгу учета счетов двора и…

Леоне притворился, что очень смущен.

– И что? Давай, Франческо, говори.

– Хорошо… Счета мсье де Мариньи… как бы это сказать… Ну… Ему были выплачены крупные суммы денег без указания целей…

– Есть три Мариньи: Ангерран, главный камергер короля, которого весьма хорошо принимают при дворе мадам Жанны Наваррской, королевы; Жан, брат Ангеррана, епископ Бове, и Филипп, секретарь короля и епископ Камбре. О каком из них ты говоришь?

– Главным образом о последнем. Что касается монсеньора Карла де Валуа*, это настоящая бездонная бочка!

Произнося эти слова, Франческо придал своему лицу недовольное выражение. Ногаре объяснил:

– Единственный брат короля неприкосновенен. Наш король испытывает к своему брату нежность, которая порой ослепляет его. Так обстоят дела, и нам не остается ничего другого, как смириться с этим. Мсье Карл буквально сорит чужими деньгами. Нам надо это терпеть, но вместе с тем умело сообщать о его выходках королю.

Леоне удивился, что Ногаре не потребовал от него уточнений относительно сумм, выплаченных Филиппу де Мариньи. Простодушным тоном он продолжал настаивать:

– Мсье де Мариньи, Филипп, менее чем за полгода взял из казны десять тысяч ливров. Это крупная сумма! Его переводные векселя были написаны рукой Ангеррана и скреплены подписью короля, но в них нет упоминания о том, для чего они предназначены!

– Если их подписал король, значит, это не наше дело, – чрезмерно сухо возразил советник.

Леоне согласно кивнул головой и опять погрузился в работу.

На что были истрачены деньги, выплаченные с согласия короля? Выплаты начались шесть месяцев назад, задолго до смерти Бенедикта XI. К тому же Ногаре пришлось прибегнуть к помощи Джотто Капеллы, чтобы собрать средства, необходимые для мошенничества при проведении выборов будущего Папы. Следовательно, деньги, выплаченные Филиппу де Мариньи, предназначались для других целей, столь секретных, что в казначейской книге о них не было никаких упоминаний. Внезапная перемена настроения Гийома де Ногаре свидетельствовала, что он был в курсе дела.

Незаметно прошел час. Рыцарь де Леоне трудился, не поднимая головы. Работа, которую ему поручил советник короля, была скучной, но зато она не требовала особой сосредоточенности, и мысли Леоне были заняты другим. Скоро. Скоро, и он это чувствовал, он выполнит свою миссию. Но Арно де Вианкур, приор командорства Кипра, не обязательно должен был узнать об этом немедленно. Так называемое расследование позволяло Франческо оставаться во Франции довольно долго, столько времени, сколько ему понадобится, чтобы завершить собственные поиски. Затем? Затем мир перестанет быть таким, какой он есть сегодня. Лицемерие, расчетливость, плутовство – все это исчезнет. Идолы надут… Но сначала надо добраться до командорства Арвиля, собственности рыцарей Храма, которые, разумеется, не окажут помощи рыцарю‑госпитальеру, по крайней мере ту, к которой так нуждался Леоне.

Из простуженного горла Гийома де Ногаре вырвался хриплый звук. Рыцарь оторвался от колонок цифр, которые он внимательно изучал с самого прихода сюда.

– Давай, Франческо, отдохнем несколько минут. Твой дядя не солгал. Ты прекрасно говоришь по‑французски.

– Здесь нет моей заслуги, мессир. Моя мать была француженкой.

Леоне поспешил сменить тему.

– Похоже, вас раздражает ваша работа.

– От этих брачных договоров у меня кружится голова. В них надо все предусмотреть, причем в первую очередь то, что невозможно предвидеть.

– О каком браке идет речь, если, конечно, я могу позволить себе задать этот нескромный вопрос?

– Это не секрет. О браке монсеньора Филиппа,[77] графа де Пуату, второго сына нашего короля. Его супругой станет мадам Жанна Бургундская, дочь Оттона IV, графа Бургундского, и графини Маго д'Артуа. Графство Артуа всегда было вожделенным лакомством… Что уж говорить о Бургундском графстве! Одним словом, необходимо предусмотреть любые возможности: смерти, рождения, браки, признание браков недействительными, бесплодие… Головная боль, скажу я тебе.

Почувствовав, что мсье де Ногаре жалел о своем недавнем плохом настроении, рыцарь бросил на него сочувствующий взгляд и приготовился слушать продолжение. Оно не заставило себя долго ждать:

– В этих унылых толстых стенах цитадели Лувра так темно. Неужели ты не тоскуешь о свете Рима и роскоши папского дворца?

– Зарождающийся свет римского раннего утра… Какое чистое чудо… – На губах Франческо погасла улыбка. – Конечно, мне его не хватает… Но я не жалею о годах, проведенных на службе у Бонифация.

Советник постарался скрыть свое любопытство, принявшись очинять перо. «Какой же я ловкий лжец и притворщик», – подумал Леоне, невольно коря себя. Он должен действовать осторожно и не проникаться симпатией к Ногаре. Ногаре был врагом, и об этом не следовало забывать. Тот попытался, правда, без особого успеха, прикрыть свой интерес обыкновенной учтивостью:

– В самом деле? И все же речь шла о почетной должности, которая к тому же приносила материальные преимущества.

– Разумеется…

Леоне превосходно изобразил нерешительность, чем еще сильнее раззадорил советника:

– Теперь, Франческо, настала моя очередь задать нескромный вопрос. Я очень доволен тем, как ты работаешь, и я полагаю, что нас ожидает длительное и плодотворное сотрудничество. Но как заботливый… отец я подозреваю, что твой отъезд был вызван чем‑то другим, а вовсе не историей… с дамой.

Леоне вытаращил глаза и пристально уставился на советника, словно прозорливость Ногаре ошеломила его.

– Разумеется… – повторил он.

– Мне очень жаль…

– Мессир… если король считает вашу честь и веру достойными своей дружбы, то скромному секретарю не пристало не доверять вам. Но это… в этом так трудно признаться. Ведь мы же говорим откровенно друг с другом, не так ли?

– Даю тебе слово, – заверил Ногаре, который действительно думал, что рыцарь был откровенен с ним. В конце концов, если эти откровения окажутся важными, он может использовать сведения, полученные от своего секретаря, не называя источника. Таким образом он сдержит свое обещание.

– Так вот. Видите ли, мессир де Ногаре, при царствовании Бонифация было столько лжи, столько махинаций, столько гнусных связей… Да, речь действительно шла о царствовании. Он хотел стать императором, сана Папы ему было недостаточно.

Ногаре ничуть не сомневался во всем этом, в значительной степени еще и потому, что ненависть, которую он питал к покойному понтифику, ослепляла его. Тем не менее ему было приятно слышать эти слова из уст камергера, к тому же итальянца, несколько лет состоявшего на службе у Бонифация.

– И это тебя раздражало?

– Конечно… Но, боюсь, вам не понравится мое объяснение…

– Если так случится, я скажу тебе об этом, и в будущем мы не станем сравнивать наши идеи. Продолжай.

– Царство душ, защита нашей веры, чистота нашего служения Богу – все это, по моему мнению, подпадает под власть и мудрость святого отца. Напротив… строительство, руководство и защита государств – это прерогатива короля или императора. Но Бонифаций отказывался это признавать.

Ногаре нарадоваться не мог, что взял к себе племянника Джотто Капеллы. Он одобрил слова Леоне:

– Я тоже придерживаюсь такого мнения. Но ты говорил о гнусных связях и махинациях…

– Да‑а…

Ногаре умерил свой пыл, выжидая, когда Франческо продолжит. Он не хотел торопить Леоне из опасения, что тот закроется, как устрица. Франческо де Леоне лихорадочно подыскивал подходящую ложь. Чтобы ложь выглядела убедительной, она должна быть простой, основанной на реальных фактах, но главное, она должна нравиться тому, кто хочет ее услышать.

– Епископ Памье, Бернар Сэссе*… которого король Филипп отправил в изгнание, после того как выяснилось, что тот замышлял против него заговор…

– Да? И что же?

– Сэссе не хватало проницательности… Он сангвиник, которым легко управлять.

Ногаре застыл от изумления:

– Ты хочешь сказать, что это Бонифаций дергал за веревочки, когда Сэссе взбунтовался против короля, а не наоборот, как мы думали?

– Именно. Я присутствовал на одной из встреч Папы с епископом. Сэссе был марионеткой. Достаточно было помахать красной тряпкой перед его глазами, как он тут же бросался вперед.

– Господи Иисусе, – прошептал Ногаре.

На несколько минут воцарилось молчание. Потом советник сказал:

– А… эти слухи, дошедшие до меня…

Франческо терпеливо ждал. Он знал, куда клонит Ногаре. Однако вопрос был деликатный, и его собеседник взвешивал каждое слово, настолько серьезным было обвинение:

– Эти слухи… как бы сказать… ужасные слухи, в соответствии с которыми Бонифаций будто бы прибегал – он сам или один из его приспешников – к колдовству, чтобы укрепить свою власть?

Действительно, такие клеветнические слухи ходили довольно широко, но Леоне никогда им не верил. Он встречал много мнимых ведьм, так называемых колдунов самых разных мастей, но ни один из них не сумел убедительно продемонстрировать свою власть. Разум и наука всегда побеждали их. Однако он хорошо знал, откуда исходили скандальные сплетни, бросавшие дополнительную тень на личность предыдущего Папы. Всего лишь одно мгновение он размышлял, не лучше ли пойти по пути, намеченному Ногаре. Советник был наделен живым теоретическим умом, однако тайны вселенной делали его доверчивым. Инстинкт, а также необходимость заставить Ногаре поверить в свою абсолютную честность, чтобы завоевать его расположение, разубедили Леоне.

– Честно говоря, я никогда не присутствовал на подобных сеансах, и у меня нет никаких причин разделять эти подозрения. Могу ли я открыть вам тайну?

– Разумеется, я сохраню ее.

– Моим предшественником на службе его святейшества был некий Гашлен Юмо. Он был… как же его описать в нескольких словах… Скажем так: о долге, честности и признательности он имел сугубо личные представления. Юмо был паразитом, тайным вором, пронырливым шпиком, любившим добывать маленькие секреты, чтобы затем продавать их тем, кто предложит большую сумму. Его поймали с поличным, когда он украл несколько манускриптов из личной библиотеки Папы. Немилость, причем вполне заслуженная, не заставила себя долго ждать. Гашлен Юмо исчез, но отомстил, как умел, распустив грязные слухи, порочащие Бонифация и его камерленго.

История была частично правдивой, но эти события произошли не четыре, а пять лет назад. Гашлен Юмо решил увеличить свое жалование камергера, воруя – порой по заказу – различные ценные предметы и, главное, редкие манускрипты, о существовании которых никто не знал, за исключением Папы и камерленго. Втайне была проведена инвентаризация библиотеки, чтобы уточнить, какие книги были украдены. Почти полтора десятка, пять из которых были уникальными. Некоторые утраты оказались невосполнимыми: пергамент, написанный рукой Архимеда*, который, по словам Юмо, содержал удивительные математические расчеты, намного опередившие свое время; внушающий ужас труд о некромантии, говоря о котором он неистово крестился; и трактат по астрономии под не вызывавшим особых ассоциаций названием «Теория Валломброзо». Вор клялся, что если содержание этого трактата станет известно, то вся вселенная содрогнется. Гашлен Юмо сумел сбежать задолго до ареста, совершенно справедливо опасаясь, как бы инквизиция не вырвала у него признания о местонахождении тайника, в котором он спрятал столь ценные и грозные книги. Затем он их продал в строжайшей тайне, получив внушительную сумму, которая позволяла ему с уверенностью смотреть в будущее.

Одним из клиентов Юмо был не кто иной, как рыцарь Франческо де Леоне, который заказал, а затем купил за золото два произведения. Именно из них Леоне узнал, откуда ему следует начинать поиски. Теперь манускрипты и их прекрасные, но доводящие до безумия открытия были спрятаны в надежном месте. Прежде чем исчезнуть навсегда, Юмо попытался выплюнуть свой яд, чтобы отравить репутацию Папы.

Ногаре долго размышлял над словами своего секретаря, а потом сказал:

– Благодарю тебя за твою искренность, Франческо. Она вполне уместна, и, будь уверен, я оценил ее.

Ногаре верил, что секретарь был с ним искренен, и поэтому почувствовал облегчение, осознав, что тоже может быть с ним искренним. Советник короля был так одинок, а занимаемая должность делала его очень уязвимым. Мысль, что он неожиданно нашел друга в этом еще молодом человеке, сидевшем напротив, согревала его сердце.

Франческо де Леоне вновь занялся инвентарным списком, навевавшим на него скуку. После полудня Ногаре должен присутствовать на заседании Совета короля. И тогда в его распоряжении окажутся несколько часов, чтобы найти знак, способный подсказать ему имена французских кардиналов, которых советник попытается соблазнить, если не купить.

Вот уже несколько дней Леоне не покидало тревожное чувство, что время поджимает. Подземные силы, несшие с собой зло, делали свое дело, ожесточенно работали. Он никогда не сомневался ни в их упрямстве, ни в их жестокости. Их близость становилась очевидной. Тень приближалась, чтобы поглотить рождавшийся Свет. Тень прибегнет к любому оружию, к любым, даже самым подлым уловкам, только чтобы не исчезли сумерки, питавшие ее.

Надо было как можно быстрее проникнуть в командорство тамплиеров Арвиля. Леоне не был столь безрассудным, чтобы считать, будто ключ от Света находится в стенах этого командорства, но он знал, что в его камнях или плитах прячется орудие, необходимое, чтобы выковать этот ключ.