Тауэр про Ганноверской династии

 

Якобиты

 

Три восстания шотландцев в пользу развенчанных Стюартов – восстания, которые, скажем к слову, обогатили английскую литературу столькими великолепными балладами и историческими романами, – заселили Тауэр мятежными шотландскими лордами.

В 1714 году умерла королева Анна Стюарт, наследовавшая Вильгельму Оранскому. Прямого наследника после нее не осталось; ее брат Яков (сын Якова II), с именем которого роялисты связывали надежды на реставрацию абсолютизма и католичества, вызывал у парламента и большинства англичан неприязнь. Поэтому парламентским актом английская корона была передана ганноверскому курфюрсту Георгу, потомку одной из дочерей Якова I и лютеранину.

На английском престоле Георг I представлял довольно‑таки одиозную фигуру. Этот мелкий немецкий князек, не знавший ни слова по‑английски, был озабочен, прежде всего, и более всего, судьбой своего крохотного фатерлянда, обижаемого Швецией и Данией, и намеревался направить государственный курс Англии в фарватер ганноверских интересов. Само островное королевство было для него не более чем огромным кошельком, внезапно найденным в атлантической луже. Георг продолжал подолгу жить в Ганновере, приезжая в Англию только затем, чтобы получить определенное ему парламентом содержание и подмахнуть скопившиеся за время его отсутствия деловые бумаги. Лучшего короля парламент и не желал.

Между тем Яков Стюарт, величаемый английскими роялистами (якобитами) Яковом III, а шотландскими – Яковом VIII, жил во Франции, носил белую кокарду и называл сам себя кавалером Сен‑Жоржем. По характеру этот рыцарь святого Георгия был молчаливый олух и пьяница; битвы с драконами были ему явно не по плечу. В сентябре 1715 года, после начала восстания шотландских баронов в его пользу, он высадился в Перте и некоторое время обременял своей персоной землю предков. Но уже в конце года королевская армия загнала шотландские кланы обратно в горы. Некоторые из шотландских якобитов предлагали Якову стать в центре их рядов и сражаться до последнего вздоха, чтобы победить или умереть, но принц с белым пером в испуге отшатнулся от них, послал гонца в Монтроз нанять корабль и ночью скрылся из лагеря.

Среди узников, привезенных вследствие этого восстания в Тауэр, были английский лорд Дервентуотер, один из бастардов Карла II, и шотландские лорды: графы Уинтун, Найтисгел и Кэрнаут, виконт Кенмюр, бароны Уидрингтон и Нэрн. Все они были помещены в Наместничьем доме, каждый в отдельной комнате.

При Георге I наместник Тауэра уже не пользовался прежним влиянием. Он не обязан был более жить в Наместничьем доме, и эта должность предоставлялась обыкновенно какому‑нибудь старому, заслуженному офицеру в виде награды за прежнюю службу. Все его обязанности исполнял гарнизонный комендант. Шотландские лорды поступили на попечение коменданта полковника Д'Ойли.

Суд над шотландскими мятежниками остался позорным пятном в английской политической истории. Они были государственными изменниками и по закону совершенно справедливо должны были поплатиться за это жизнью. Но правительство обязано было преследовать их за действительные преступления, а не за политические убеждения и судить справедливым судом с соблюдением всех предусмотренных законом прав обвиняемых. Но вместо суда пэров мятежные лорды были подвергнуты парламентскому следствию, ибо католики стояли в то время вне закона. Виги, пройдя по улицам с изображениями Папы, претендента и арестованных лордов, сожгли их на костре в Чаринг‑Кроссе под одобрительные крики фанатичной толпы, тогда как знатные джентльмены смотрели на эту сцену из окон своих домов и близлежащих таверен и пили за здоровье всех добрых протестантов, проклиная в то же время всех монахов и патеров. Эти добрые протестанты в лице членов палаты общин и приговорили к смерти арестованных лордов – не видав их, не допросив, не рассмотрев доказательств их вины, просто на основании их пленения. Первый министр лорд Роберт Уолпол и канцлер Каупер хотели примерным наказанием смирить Шотландию.

Адвокаты обвиняемых призывали их признать себя виновными и положиться на милость короля. Все так и сделали – все, кроме лорда Уинтуна. Уинтун не доверял прославляемому великодушию Георга I, он был предан Якову и убежден в правоте своего дела. Но главное, в кармане его камзола имелась пила, которой он работал каждую ночь, и решетка темницы уже начала поддаваться его усилиям. Поэтому он затягивал разбор своего дела, ссылаясь на незнание английских законов. Работая ночью пилой, днем он работал пером, сочиняя ловкие предлоги для отсрочки суда. И, однако, первым из Тауэра сбежал не он, а другой узник.

Признав себя виновными, шестеро лордов были уверены в помиловании. За них просили палата лордов и придворные. Но палата общин выказывала менее сострадания, а Уолпол и Каупер оставались непреклонными, считая необходимым украсить ворота Сити их головами.

– Я вижу с негодованием, что в этом собрании есть люди, которые, не краснея, подают голос за мятежников! – гремел Уолпол в парламенте.

Но, несмотря на его грозные речи, в палате общин сторонники смертного приговора получили большинство всего в семь голосов, а в палате лордов правительство было побито большинством в пять голосов.

– Мы должны уступить половину, – вынес вердикт Уолпол.

Возник вопрос, кого из приговоренных следует помиловать. Дервентуотер, Найтисгел и Кенмюр считались наиболее рьяными католиками – это решило их судьбу. 23 февраля 1716 года лорд‑канцлер Каупер подписал для них смертный приговор. Но когда наутро Д'Ойли отправился в Наместничий дом, чтобы зачитать указ, он обнаружил комнату Найтисгела пустой. Узник исчез!

Найтисгел бежал благодаря своей преданной жене. В предыдущую ночь он, никем не замеченный, прошел сквозь целый ряд часовых и беспрепятственно вышел из ворот Тауэра.

Леди Уинфред Герберт, дочь сэра Уильяма, третьего маркиза Пойса, в то время, когда храбрый шотландский лорд ухаживал за ней, была бледной, нежной девушкой с голубыми глазами и русыми кудрями. Но с годами она окрепла и в свои двадцать шесть лет, когда пришел час испытаний, была готова на любую борьбу. Ее древний род был предан королю и католической церкви. Поэтому, получив известие о поражении восставших и пленении мужа, леди Найтисгел не стала терять время на слезы. Она сразу во всеуслышание объявила, что ее муж не встретит правого суда у парламента и милосердия у короля, и решила его спасти. Но каким образом? Сызмальства привыкнув просить помощи свыше, она опустилась на колени и молила Небо руководить ее действиями. И действительно, она встала с чувством, что ее горячие молитвы были услышаны. «Я вверила себя Всемогущему Богу, – писала она своей сестре, настоятельнице монастыря, – и твердо верую, что Он меня не покинет, даже тогда, когда будет тщетна всякая человеческая помощь».

В ту же ночь она выехала верхом из дома в сопровождении верной служанки по имени Эванс. Несколько недель женщины провели в зимней дороге, пробираясь по глубокому снегу, так что их лошади порой проваливались в сугробы по грудь, и наконец прибыли в Лондон. С первой минуты своего приезда леди Найтисгел стала обдумывать план освобождения мужа.

Уолпол не допускал ее к супругу иначе, как с условием жить с ним в Тауэре до исполнения приговора. Но это лишило бы ее свободы действий, и леди Найтисгел выбрала другой путь: она подкупила тюремщиков и все‑таки проникла в Тауэр. Она нашла мужа в маленькой комнате рядом с залом Совета в Наместничьем доме. Окно его жилища, пробитое на высоте шестидесяти футов, выходило на крепостные стены и пристань; рядом находилась Лозунговая башня, у подножия которой стоял часовой. Следовательно, путь к спасению с этой стороны был отрезан. Другой путь пролегал через двери темницы и зал Совета, по коридорам и лестницам Наместничьего дома. У дверей комнаты Найтисгела стоял сторож с алебардой, двое караульных прохаживались взад‑вперед по залу Совета, несколько часовых охраняли коридоры и лестницы, наконец, еще двое солдат с заряженными ружьями стояли у наружных дверей. Можно ли было миновать их незаметно?

Но каждая крепость имеет свое слабое место, и леди Найтисгел быстро угадала изъян в охране Наместничьего дома. Наместничий дом был тюрьмой в тюрьме. Никто не помышлял о бегстве из него, и слуги коменданта обращали мало внимания на соблюдение тюремных правил. Жены и дети сторожей свободно расхаживали по дому. Это обстоятельство и подало леди Найтисгел счастливую мысль: переодеть мужа женщиной. Граф только улыбнулся в ответ: высокого роста, со смуглым мужественным лицом и воинственной осанкой, он даже переодетый должен был обратить на себя внимание сторожей. Но леди Найтисгел собиралась привлечь к этому предприятию свою подругу, мисс Милз, девушку, высокого роста, в которую и должен был перевоплотиться граф. Тем не менее, Найтисгел и слышать не хотел ни о каких переодеваниях. Со шпагой в руке он охотно появится перед часовыми, но в парике и женском платье – никогда.

Леди Найтисгел ушла от него, неся прошение о помиловании, написанное рукой мужа, – эта бумага казалась графу более надежным путем к спасению. Она отправилась во дворец и заняла место между королевскими покоями и парадной гостиной. Когда король вышел, она бросилась к его ногам.

– Я несчастная графиня Найтисгел!

Георг отшатнулся и хотел поспешно уйти, не приняв прошения, но леди Найтисгел не позволила ему уйти, не заметив себя. Крепко схватив его за камзол, она стала излагать на словах свою просьбу. Король старался оттолкнуть ее, но она вцепилась в него насмерть. Выведенный из себя, Георг потащил ее за собой к дверям гостиной, где на нее набросились несколько придворных и разжали ее пальцы. Несчастная женщина упала без чувств на пол.

Теперь нельзя было терять ни минуты. Она направилась из Уайтхолла прямо в Тауэр, где объявила стражникам, что король помиловал узников. Те принесли ей свои поздравления и пропустили ее. Мужу она объяснила горькую истину и взяла с него слово слушаться ее беспрекословно.

Мисс Милз в сумерках пришла в комнату Найтисгела, одетая в две амазонки, одна из которых предназначалась для узника. К счастью, в коридорах Наместничьего дома толпились жены тюремщиков, громко обсуждая «помилование», и эти шум и суматоха были на руку заговорщикам, отвлекая внимание сторожей от посетительницы графа.

Найтисгел переоделся в амазонку, и мисс Милз незаметно ушла. Быстро темнело, времени на бритье уже не оставалось, так как с минуты на минуту могли войти сторожа для вечерней проверки, поэтому узник спрятал бороду под темной вуалью. Щеки его были нарумянены, искусственные локоны прикрывали лоб. Супруги направились к выходу. Леди Найтисгел громко обращалась к мужу как к мисс Милз до тех пор, пока они не миновали последних часовых и не перешли подъемный мост крепости. Затем, боясь, чтобы сторожа не обнаружили пропажу узника, она вернулась в комнату Найтисгела и стала разговаривать сама с собой, отвечая себе низким, грудным голосом. Рассчитав время, которое требовалось беглецу для того, чтобы достичь снятой для него квартиры, она открыла дверь комнаты, простилась с «мужем» и ушла, сказав сторожу: «Не беспокойте милорда, прежде чем он сам не позовет. Он хочет помолиться». Все часовые по дороге отдавали ей честь с большим сочувствием.

Наутро, когда весть о побеге Найтисгела достигла Уайтхолла, Георг поначалу очень разгневался, но потом, осознав всю комичность произошедшего, сказал, смеясь:

– Для человека в положении милорда действительно больше нечего было делать.

Под видом слуги венецианского посланника Найтисгел уехал из Англии и поселился со своей геройской женой в Риме.

На следующий день после его побега лорды Дервентуотер и Кенмюр были казнены.

– Я умираю католиком, – сказал сын Карла II и Молли Дэвис за минуту до смерти. – Благодарю Бога за то, что я не имею злобы ни на кого. Я надеюсь, что мои грехи будут прощены Всемогущим Богом, в руки которого я предаю мою душу.

Кенмюр был настолько твердо уверен в королевском помиловании, что даже не приготовил для себя черного платья и взошел на эшафот в роскошном придворном наряде. Он не стал говорить долгих речей.

– Да благословит Бог короля Якова! – воскликнул он, и голова его покатилась по земле.

Помилованным лордам было дозволено возвратиться в их поместья.

Под надзором Д'Ойли остался один Уинтун. Узнику удавалось откладывать рассмотрение своего дела со дня на день, и когда над ним произнесли смертный приговор, решетка окна в его комнате была перепилена и все готово к бегству (ему помогали его адвокаты и шотландский священник, которым дозволялось посещать их подопечного). Переодетый, он спустился по веревке на наружный двор и благополучно миновал всех часовых. Возможно, правительство и не очень горевало о его спасении. Жажда крови была утолена, и Уолпол отлично видел, что ничего нельзя было выиграть одной лишней головой. Даже Д'Ойли не был отстранен от своей должности.

Епископ Фрэнсис Эттербюри, один из известных юмористов, прославивших царствование королевы Анны, считался в свое время скорее политическим деятелем, чем писателем. И действительно, писательство было для него средством, а не целью. Об искусстве для искусства епископ никогда не помышлял и писал свои книги исключительно, чтобы растерзать или запугать своих противников. По своему сану он принадлежал к Высокой церкви, а по политическим убеждениям – к тори. Его враги утверждали, что он примирился с Римом.

Во время пребывания Якова Стюарта в Перте, английские епископы составили декларацию против претендента. Эттербюри не захотел подписать этот документ, и впоследствии открыто выражал свое удовлетворение побегом Найтисгела и Уинтуна из Тауэра. Кроме того, он принял участие в нескольких заговорах в пользу претендента и, наконец, в августе 1722 года был арестован. Вместе с ним тюремный кров разделили другие якобиты – Кристофер Лайер, граф Чарльз Орери, лорд Грей, Джордж Келли и сэр Томас, четырнадцатый граф Норфолк. При открытии парламентской сессии в ноябре король объявил о разоблачении опасного заговора в пользу претендента.

Часть узников была казнена, часть получила помилование. Эттербюри задержался в Тауэре дольше всех. 4 апреля 1723 года, когда епископ обедал, к нему в комнату вошел полковник Уильямсон, сменивший Д'Ойли на посту коменданта Тауэра, и арестовал прислугу узника. Затем он объявил, что имеет предписание обыскать заключенного. Эттербюри потребовал письменного распоряжения, но Уильямсон сослался на полученный им устный приказ. Епископ возроптал, и тогда солдаты схватили его, вытряхнули его карманы и арестовали все его бумаги.

На следствии и суде Эттербюри не признавал за собой никакой вины. Тем не менее, его обвинили в сочувствии к католицизму, лишили епархии, гражданской и духовной дееспособности и приговорили, кроме того, к вечному изгнанию. Эттербюри отправился во Францию, где сделался душой всех предприятий Якова. А эхом громкого процесса над ним, некогда взволновавшего всю Англию, осталась пародия Свифта.

При появлении в 1745 году в Шотландии Карла Эдуарда Стюарта, преемника Якова в роли претендента, в Лондоне вновь раздались вопли: «Долой папистов!» Когда же войска «златокудрого юноши» дошли до Дерби, народные волнения приняли широкий размах. Королевским указом всем мировым судьям было предписано преследовать иезуитов и католических священников, за чью поимку полагалось вознаграждение в сто фунтов.

Карл Эдуард одержал несколько побед, после чего его горцы разбежались за добычей. 16 апреля в битве при Куллоден‑Муре все было кончено. Сам претендент спасся и после немалых приключений добрался до Франции, но его сторонникам повезло меньше. Пятьдесят знатных особ были признаны парламентом виновными в государственной измене и повешены, а трое шотландских лордов – лорд Джордж Кромарти, граф Уильям Килмарнок и лорд Артур Балмерино – заключены в Тауэр. Все они жили в Наместничьем доме, под присмотром престарелого Уильямсона, который к тому времени был произведен в генералы и обзавелся многочисленным потомством. Кромарти признал себя виновным, и ему даровали жизнь. Килмарнок последовал его примеру, но это не помогло ему избегнуть казни. Когда Уильямсон пришел за ним, чтобы отвести на эшафот, Килмарнок спокойно произнес:

– Я готов, генерал.

Спустившись вниз, он встретил лорда Балмерино, который должен был умереть вместе с ним. Они протянули друг другу руки, и Балмерино сказал, пожимая ладонь товарища:

– Душевно сожалею, что вы будете моим спутником в этой экспедиции.

Спустя три месяца в Тауэре появилась еще одна мятежная личность – Чарльз Рэдклифф, младший брат графа Дервентуотера от того же царственного отца. Взятый в плен вместе с братом во время восстания 1715 года, он был привезен в Лондон, но помещен не в Тауэр, а в Ньюгетскую тюрьму и приговорен к смерти. Ему удалось спастись, бежав во Францию, где он вновь принял участие в заговорах. Во время экспедиции Карла Эдуарда в Шотландию Рэдклифф находился в рядах мятежников; после Куллоденской битвы он долго скрывался и, наконец, оказался в руках правительства. С ним находился мальчик, которого считали сыном претендента.

С этим мятежником расправа была короткой. Уже тридцать лет назад Рэдклифф был приговорен к смерти, и после удостоверения его личности, потребовавшей всего неделю, он был казнен.

За ним на плаху последовал лорд Симон Ловат. Этот толстый человек, чей облик сохранился на одной из картин Хогарта, много повидал в течение своей восьмидесятилетней жизни, отличавшейся взлетами и падениями. Он был патриотом и мятежником, протестантом и католиком, учеником иезуитов и духовным отцом янсенистов, за что некоторое время содержался в Бастилии. В качестве шотландского лорда он принял участие в экспедиции Карла Эдуарда. В Куллоденском сражении Ловат мужественно защищал свою жизнь, хотя нисколько ей не дорожил, а в Тауэре курил трубку, распевал шотландские песни и издевался над трусами до последней минуты, пока топор палача не снес ему голову. «Я умираю, – написал он перед смертью, – истинным, хотя и недостойным сыном святой католической и апостольской церкви».

Ко второй половине XVIII века дело Стюартов в Англии было окончательно проиграно, претенденты на престол перевелись, а вместе с ними исчезли и якобиты.

 

Английские «якобинцы»

 

Падение Бастилии поначалу было воспринято в Англии с сочувствием и даже с энтузиазмом. Мятежи и беспорядки, сопровождавшие революцию во Франции, представлялись первому министру Уильяму Питту просто переходной стадией развития. В январе 1790 года он еще полагал, что «современные беспорядки во Франции должны рано или поздно перейти в общую гармонию и правильный порядок» и что, добившись свободы и упрочив ее, «Франция будет одним из самых великих государств Европы».

Здравый смысл английского народа нашел своего выразителя в лице члена парламента Эдмунда Борка. Падение Бастилии, возбудившее в Питте энтузиазм, вызвало в Борке одно недоверие. «Когда свобода и справедливость раздавлены, – писал он через несколько дней после этого события, – и та и другая небезопасны». Ночь 14 августа, ночь уничтожения всех привилегий, наполнила его ужасом. Он видел – и с полным основанием – в этом уничтожении привилегий аристократии критический момент в развитии революции, выражение ее истинного характера, и его мнение о ней было составлено окончательно. «Французы, – говорил он в январе 1790 года, в то самое время, когда Питт пророчил славное будущее для новой конституции, – доказали, что они самые лучшие разрушители из когда‑либо живших на свете. В непродолжительное время они уничтожили свою армию, свой флот, свою торговлю, свое искусство и свою промышленность».

Поскольку в палате общин его не слушали, Борк выпустил «Размышления о французской революции» (октябрь 1790 года), напав не только на «издержки», но и на самые принципы революции. Отстаивая необходимость общественного порядка и непрерывности исторического развития, без которой «люди были бы похожи на летних мух», он провозгласил крестовый поход против Конвента и требовал, чтобы соединенные армии всей Европы подавили революцию, чьи принципы угрожали крушением всех государств. Продажа в короткий срок тридцати тысяч экземпляров доказала, что Борк является выразителем мнения большинства англичан. Анархия, отсутствие политического такта в представительных собраниях, всеобщая подозрительность, уничтожение всех гарантий личной свободы, аресты, убийства, разрушение церквей, казнь короля – все это в конце XVIII столетия было уже глубоко чуждо английскому народу.

В скором времени симпатии к якобинцам сосредоточились почти исключительно в кружках реформаторов, собиравшихся в «конституционных клубах». Там они читали и обсуждали «Права человека» Уильяма Пенна – довольно пустую книжицу, наполненную трескучей революционной болтовней, которая подготовила читателей к дальнейшим эксцессам «века разума».

«Пени не дурак, – сказал Питт своей племяннице, прочитавшей ему то место из книги, где автор отстаивал принципы революции, – он, может быть, и прав. Но если бы я сделал то, чего он требует, то завтра же мне пришлось бы иметь дело с тысячами бандитов, и Лондон был бы сожжен».

Начавшаяся в 1792 году война с Францией изменила благодушное настроение правительства по отношению к проповедникам революционных принципов. Ничего серьезного, впрочем, не произошло. Худшим следствием охоты на революционных «ведьм» был ряд законодательных мер, к которым она привела. Действие Habeas Corpus act было приостановлено, билль против мятежных сборищ ограничивал свободу публичных митингов, а определения статута о государственной измене были расширены. Против печати был начат ряд процессов, проповеди некоторых священников сочли мятежными, и собрания людей, симпатизировавших Франции, разгонялись. Самый возмутительный случай произошел в Шотландии, где «молодые виги», чьим единственным преступлением явилось требование парламентских реформ, были приговорены к ссылке, причем судья грубо выразил свое сожаление по поводу того, что пытка при ведении дел о возмущениях и мятежах вышла из употребления.

Различного рода реформаторы побывали в эти годы и в Тауэре, но процессы над ними относятся скорее к комическим, нежели к трагическим страницам в истории английского правосудия.

12 мая 1794 года государственный секретарь барон Мелвил, прозванный в палате общин «расточителем общественных денег», объявил от имени короля в парламенте, что некоторые лондонские клубы отличаются революционным духом, что захвачены книги и документы этих клубов и что в них найдены доказательства существования заговора с целью уничтожения английской конституции и введения анархии, опустошавшей в настоящее время Францию. Он предъявил бумаги, служившие уликами, и просил принять подобающие меры.

На следующий день Питт потребовал принять билль, дававший бы его величеству право арестовывать тех лиц, которых подозревали в заговоре, против правительства и общественного порядка. По иронии судьбы этот билль имел поразительное сходство с якобинским «законом о подозрительных»: с революцией боролись революционными средствами.

Не дожидаясь принятия билля парламентом, Питт велел арестовать двух секретарей «конституционных клубов» – башмачника Томаса Гарди и клерка Дениэла Адамса. Арестованные были немало удивлены, узнав, что их считают главарями тайных обществ, между тем как они собирались публично и печатали все свои протоколы.

Вслед за ними был арестован еще ряд членов мятежных клубов – Тельваль, Бэнни, Рихтер, Кид, Мартин и Ловат. Но проскрипционный список Питта все еще был неполон, и 16 мая подвергся аресту другой пастор, достопочтенный Джон Горн Тук. Этот великий мятежник, каким он был в глазах Питта и Георга III, сейчас известен как остроумный критик и забавный остряк. Впрочем, если кто из арестованных и заслуживал хорошей порки, так это именно Тук. Неизвестно, насколько этот пастор прославил церковь своими талантами и знаниями, зато несомненно, что он сильно опозорил ее своим поведением. Он открыто издевался над священными предметами и всячески старался избегнуть того, что называл «заразой епископских рук» (то есть благословения).

Лорд‑канцлер Лофборо и генеральный прокурор Скотт убедили короля и первого министра, что сумеют доказать виновность арестованных путем использования термина «условная измена», применявшегося в старину к тем лицам, которых нельзя было обвинить обыкновенным путем.

Наместником Тауэра в этот период был старый генерал Верной. Он спокойно спал на своем месте в продолжение тридцати одного года, так как за все это время у него было всего четверо арестантов: один в 1763 году, двое – в 1780‑м и один – в 1781‑м. Его должность сохранила только тень былого значения. Старик генерал жил в городе и редко появлялся в Тауэре, поэтому его обязанности исполнял комендант Тауэра полковник Смит.

Арестованные были размещены в Кровавой башне, Соляной башне у восточной стены и в домах тюремщиков (так называемых джентльменов‑привратников). Относительно их были приняты самые строгие меры. В комнате у каждого заключенного постоянно находились два сторожа, а у дверей стояло двое часовых.

По своему общественному положению арестованные клубные завсегдатаи не подлежали заключению в Тауэр. Но этот случай послужил прецедентом, и после 1794 года подобные случаи стали повторяться, так что Тауэр утратил свой аристократический статус и снизошел до уровня Ньюгетской и Флитской тюрем – как в свое время и Бастилия.

Прошло несколько месяцев, прежде чем правительство почувствовало себя готовым начать процесс. Судебное расследование происходило при огромном общественном возбуждении. Первым перед судом предстал Томас Гарди, имя которого стояло под всеми документами «конституционных клубов». Его адвокат Эрскин сделался народным героем, и каждый вечер, после закрытия заседания суда, несметные толпы встречали его громкими криками одобрения, между тем как генеральный прокурор Скотт был провожаем свистками и дождем капустных кочерыжек и тухлых яиц. Гарди был оправдан присяжными, и в этот день во всей Англии стояло такое ликование, какого в ней не помнили со времен возвращения принца Карла и Бэкингема из Испании. Стойкий башмачник, выйдя из Тауэра, сделался популярнейшим героем тех дней.

В летописях английских судов едва ли есть другой пример, чтобы после оправдания одного подсудимого правосудие решилось бы попытать счастья с другим по обвинению точно такого же свойства. Однако после Гарди Скотт усадил на скамью подсудимых Тука.

Пастор открыто издевался над судьями. Даже Эрскин, находившийся в зените славы, с завистью ловил каждое его слово.

– Признаете ли вы себя виновным?

– Нет.

– Каким судом вы хотите судиться?

– Я желал бы, чтобы меня судили Бог и отечество, но… – Многозначительная пауза, и более ни слова.

Когда судья сказал – в ответ на какую‑то просьбу Тука, что ему будет оказано это снисхождение, Тук возразил:

– Милорд, вы не можете быть снисходительным, вы должны быть справедливым.

Вообще понаторевший в остроумных беседах пастор не пропускал ни одного случая кольнуть своих противников и постоянно поддерживал в присяжных хорошее расположение духа. Однажды, превознося королевское правосудие, прокурор опрометчиво заметил, что король должен скорее умереть, чем управлять страной в нарушение данной им присяги.

– Что? – молниеносно воскликнул Тук. – Вы говорите, что король должен умереть? Тот, кто преследует меня за измену, не совершает ли сам гораздо худшего, нежели то, в чем обвиняет меня?

Когда присяжные вынесли приговор: «Невиновен», Тук с улыбкой возвестил, что, если его в следующий раз обвинят в измене, он предпочтет признать себя виновным, нежели слушать речи генерального прокурора сэра Джона Смита.

Третье заседание суда открылось при громком смехе всего зала, и Джон Тельваль был немедленно оправдан присяжными. Оставшихся узников выпустили на свободу без позорного фарса.

Георг III был поражен этими неудачами не меньше Питта. Встретив канцлера Лофборо, король воскликнул с неудовольствием:

– Вы нам указали дурную дорогу, милорд, вы нам указали дурную дорогу! «Условная измена» никуда не годится, «условная измена» никуда не годится!

Несмотря на оправдательные приговоры, общественная паника тех лет, вызванная страхом перед распространением революционных идей, оставила по себе худые последствия. В течение последующей четверти века трудно было заставить правительство выслушать предложение о какой‑нибудь мере, грозящей изменением существующих государственных учреждений, как бы благодетельно ни было подобное изменение, – это расценивалось как попытка ниспровержения общественных устоев.

 

Депутат Бардет

 

– Свободному правительству нечего бояться свободы прессы и свободы народа! – Этими словами заявил о себе в палате общин юный баронет сэр Фрэнсис Бардет. Все слышавшие его сразу поняли, что оратор относится к тем опасным людям, которые верят в то, что говорят. Правительство немедленно взяло юного сэра под надзор.

Фрэнсис Бардет представлял собой образец английского аристократа: его род восходил к нормандским рыцарям, он провел юность в Вестминстере и Оксфорде, много путешествовал и повидал свет; будучи сам владельцем обширных поместий, он женился на богатой невесте и рано стал депутатом парламента. В благородной юности он был пламенным демократом, в зрелые лета – другом народа, а под старость стал примерным английским джентльменом.

Во время войн с наполеоновской Францией в Англии не прекращались требования парламентской реформы. Ее сторонники продолжали «старое доброе дело» английской свободы, выступая не против правительства, а против засилья в парламенте знати. В Лондоне более ста таверен сделались местом политических собраний, получивших название гэмпденских клубов, в честь Джона Гэмпдена, одного из борцов за английскую свободу.

Красивый баронет стал секретарем этих клубов и составил для них программу, включавшую требование всеобщей и тайной подачи голосов, равенства избирательных округов (чтобы голоса депутатов имели равную силу), уничтожения избирательного ценза и т. п. Все эти требования были заявлены весьма грозным тоном, и это дало правительству повод сделать вывод о том, что гэмпденские клубы отрицают церковную и королевскую власть, желают республики и намереваются установить ее при помощи революции.

Второй разряд политических клубов носил название спенских и походил на парижские якобинские клубы. Их основатель Спенс содержал школу в Йоркшире. Он отличался любовью к человечеству и жестоким обращением с учениками, которых беспощадно сек и морил голодом. Корень зла для него заключался в земельной собственности. «Надо вырвать этот корень, – говорил он. – Земля принадлежит Богу, и никакой человек не может владеть ею на правах собственника». Спенс предлагал национализировать землю и разделить ее поровну между всеми членами общества. Это предложение было сделано им в то время, когда во Франции установилась республика, а наполеоновские войска маршировали по Голландии, Италии и Египту. Поэтому правительство не нашло ничего лучшего, как начать преследовать Спенса, и тем самым сделало его учение популярным. Во многих городах немедленно образовались общества, носившие его имя и имевшие целью провести в жизнь его учение.

В 1802 году Фрэнсис Бардет начал ряд избирательных кампаний, которые продолжались несколько лет и сопровождались беспорядками, получившими название бардетских мятежей. Он набирал большинство голосов, но правительство опротестовывало результаты выборов и приговаривало сторонников Бардета к штрафам, тюремному заключению и ссылке. Эта избирательная борьба стоила сэру Фрэнсису сто тысяч фунтов. Наконец его терпение и средства были истощены, и депутатское место в его округе занял лояльный правительству кандидат.

Тогда гэмпденские клубы утешили его избранием в парламент от Вестминстерского избирательного округа. Выборы были отмечены неистовым сокрушением стекол в домах противников Бардета. Победа сэра Фрэнсиса послужила поводом к необычному шествию. По улицам Лондона проехала триумфальная колесница, на которой впереди стояла Британия с фригийским колпаком на голове, а позади на пьедестале в готическом кресле восседал сэр Фрэнсис, у ног которого лежал поверженный дракон – «чудовище злоупотреблений». Эта колесница, запряженная четырьмя белыми лошадьми и сопровождаемая длинной вереницей экипажей лордов‑вигов, проследовала от дома баронета на Пикадилли до таверны «Корона и якорь» в Стрэнде, где две тысячи свободных граждан обедали за счет своего представителя.

В 1809 году Бардет поднял в парламенте вопрос об избирательной реформе. Только пятнадцать депутатов поддержали его предложение. Рассерженный сэр Фрэнсис написал памфлет, одно место в котором, содержавшее указание на палату общин как на «некоторую часть наших сограждан, собранных вместе, при помощи средств, описывать которые излишне», привело его в Тауэр.

Возвратившись после заседания домой, Бардет нашел записку от парламентского пристава Колмана, который извещал его, что получил от спикера приказание о его аресте, и спрашивал, когда он может явиться в дом уважаемого сэра, чтобы отвезти его в Тауэр. Бардет ответил, что тот может приехать завтра в полдень. Однако Колман появился в восемь часов того же дня, так как, по его словам, спикер сильно разбранил его за то, что он не арестовал Бардета немедленно. При этом пристав выразил надежду, что сэр Фрэнсис спокойно подчинится его требованию. Но Бардет отвечал:

– Подумав хорошенько, спикер не станет вас больше бранить, ибо не в вашей власти оставаться при мне. Не в обиду вам будет сказано, я не дозволил бы вам оставаться в моем доме.

Пристав удалился ни с чем.

На следующий день к Бардету пришли несколько друзей, рассказавшие о том, что его письмо вызвало в парламенте бурную сцену. Некоторое время спустя ему доложили, что явился посланец из парламента. Спустившись вниз, Бардет спросил его:

– Ну, приятель, что вам угодно?

– Сэр, – отвечал тот, – мне приказано показать вам постановление палаты общин, на основании которого выдан приказ о вашем аресте. Мне также приказано исполнить его и оставаться при вас.

Однако и этот посыльный получил все тот же ответ:

– Друг мой, вы можете возвратиться к спикеру и передать, что я никогда не подчинюсь этому приказу.

Парламентскому посыльному указали на дверь. Он вышел, а через час к дому Бардета явился отряд конной гвардии, который рассеял народ, скопившийся на улице, и окружил жилище вестминстерского депутата. В продолжение всего дня дом Бардета оставался на осадном положении. Между тем шериф Вуд встал на сторону Бардета, заставив солдат отойти от дома и разместив внутри несколько полицейских офицеров с тем, чтобы они охраняли депутата от незаконного ареста.

Междоусобная война властей казалась неизбежной, и всю ночь лондонцы ждали, чем кончится противостояние. Весь Лондон знал, что в Уайтхолле был созван Тайный совет и что к городу стягиваются войска, расквартированные в радиусе ста миль. Тем не менее, улицы были освещены в честь Бардета. Солдатам было приказано потушить иллюминацию. Началась борьба солдат с народом, поначалу только словесная.

– Потушить! – кричали одни.

– Осветить! – вопили другие.

Те, кто, послушавшись приказа, тушил свечи и факелы, выставленные в окнах и на балконах, подвергались нападению толпы, безжалостно бившей стекла законопослушникам. Во многих местах произошли стычки солдат с народом; больницы были забиты ранеными.

Утром потасовки прекратились. Солдаты стояли в отдалении от дома Бардета, а толпа сгрудилась вокруг него и заставляла каждого едущего мимо джентльмена снимать шляпу. Отказывавшихся забрасывали гря