Тауэр в царствование Якова I

 

Уолтер Рэйли

 

Это имя носил знаменитейший и интереснейший узник, когда‑либо содержавшийся в Тауэре. Его трижды бросали в королевскую тюрьму, где он за долгие годы своего пребывания сменил много помещений. Большая часть его заточения прошла в Кровавой башне и Садовом доме, одна из террас, прилегающих к саду, по сей день называется Прогулкой Рэйли, многим комнатам и клетям в других башнях приписывается значение его темниц, хотя он никогда в них не находился.

Во время его заточения Тауэр превратился в Академию наук и искусств или некую творческую лабораторию. Здесь Рэйли посещали известные поэты, ученые, изобретатели и лучшие умы своего времени (он был другом Шекспира и Бэкона), которые приходили сюда поболтать с ним, обсудить античные древности или философские вопросы, уточнить карту Вирджинии или поспорить о действенности того или иного медицинского снадобья; в Садовом доме Рэйли гнал различные спирты и эссенции, приготовлял свою знаменитую микстуру, изобрел способ превращать соленую воду в пресную, написал «Всемирную историю».

Об этом человеке в Англии создано больше книг, чем о каком‑либо другом из его современников, за исключением Шекспира. Рэйли стал одним из любимейших героев английских преданий и английской истории. Между тем он отнюдь не был приветливым и любезным человеком, напротив, он был горд и себялюбив, подчас жесток, а жизненный путь его выглядит чрезвычайно несчастливым. Но он был личностью, и это обстоятельство придает вес всем его поступкам и даже неудачам. Подобных людей можно любить или не любить, но их нельзя не заметить или, заметив, просто пожать плечами. Рэйли не терялся даже в поколении гигантов XVI – начала XVII века, ибо они были велики в каком‑нибудь одном отношении, он же был выдающимся человеком во всем. Ему не было надобности учиться у профессоров или специалистов – это они кое‑чему учились у него. Сочиненные им песни приводили в восхищение Спенсера, а в прозе он не имел себе равных. Бен Джонсон советовался с ним в вопросах драматического искусства, Бэкон считал за честь соперничать с ним в красноречии, Майерн брал у него уроки физики; он танцевал лучше всеми признанных мастеров этого дела, он затмил блеском всех прежних фаворитов, богословы признавали свое поражение после споров с ним, искатели приключений смотрели на него как на предводителя всех мореходов, а корабелы учились у него строить корабли. При всем том он был еще и красивейшим мужчиной елизаветинского двора. Поэт, ученый, воин, моряк, придворный, оратор, историк, государственный муж – казалось, не было сферы человеческой деятельности, где бы он не продемонстрировал свой талант и специальные знания. В одну свою жизнь Рэйли уложил дюжину человеческих жизней.

В историческом отношении его деятельность была направлена на возвеличивание Англии. Именно он, основав Вирджинскую колонию, сделал свою родину матерью США.

Во времена Рэйли владычицей на суше и на море была Испания. Филипп II (как и его преемник Филипп III) считал английский народ еретиками, обратить которых на путь истинный составляет его священный долг. Он посылал в Лондон шпионов и наемных убийц и отправлял целые эскадры к ее берегам. При помощи американского золота он создавал врагов Англии внутри нее самой, в Шотландии и на континенте. Он закрывал моря для английских кораблей. Каждый противник Англии и королевы находил в нем друга и союзника. Одним словом, современники Рэйли видели в Испании смертельного врага их родины.

Рэйли питал к Испании такую же ненависть, как Ганнибал к Риму. Мечом и пером он боролся с ней всю свою жизнь – в Гвиане, Кадиксе и Вирджинии. Но борьба была неравной, и, в конце концов, он – английский подданный – был умерщвлен в Тауэре по приказу испанского короля.

Первое пребывание Рэйли в Тауэре, которое едва ли можно назвать заточением, относится еще ко временам правления Елизаветы. Оно последовало после обольщения им Бесси Трокмортон, одной из звезд елизаветинского двора. Бесси была сиротой, и все юные лорды при дворе ухаживали за хорошенькой умной девушкой. Высокого роста, грациозная, с голубыми глазами и золотистыми локонами, она представляла разительный контраст с Рэйли, который пугал и одновременно очаровывал ее своей жгучей и несколько мрачноватой красотой загорелого лица в обрамлении смоляных прядей волос. Бесси слушала его пламенные речи, как пастушки слушали соблазнительные слова пастушков в тех идиллических поэмах, которые начали тогда входить в моду. Но Рэйли отнюдь не был наивным и грубоватым пастушком, и хотя Эдмунд Спенсер, воспевая отважного морехода, и называл его «пастухом океана», однако признавал, что Рэйли знал в совершенстве не только мореходное искусство, но и искусство вызывать любовь. Вскоре весть об обольщении им молоденькой фрейлины дошла до Елизаветы.

Королева была огорчена и возмущена. Рэйли, ее фаворит, не только изменил ей, но опозорил ее двор и свое имя. Елизавета была для Бесси вроде матери, и потому друзья Рэйли дали знать ему в Чатем, откуда он собирался отправиться в новую экспедицию, что ему придется остаться в Англии и жениться.

– Жениться! – воскликнул Рэйли. – На свете нет никого, с кем бы я согласился связать свою судьбу!

Но королева была не из тех женщин, которые легко прощают провинившихся любовников, даже если они являются юными красавцами, и когда Рэйли вышел в море на «Гирлянде» с целью перехватить испанский флот, везший серебро, она послала за ним сэра Мартина Фробишера на быстром ботике «Презрение».

Арестованный и привезенный в Лондон, Рэйли был отдан под надзор сэра Джорджа Карю, начальника артиллерии Тауэра и его родственника, и жил в Кирпичной башне – до тех пор, пока не женился на обесчещенной девушке. Обвенчавшись с Бесси, он вышел из тюрьмы под руку с прекрасной женой, которая являлась одновременно его славой и его позором. Елизавета вроде бы простила фаворита, но в глубине души она разочаровалась в Рэйли и уже более не смотрела на него как на прежнего благородного и незапятнанного героя.

С 1602 года Елизавета начала медленно угасать. Она не хотела умирать и теперь, когда жизнь уходила, со страшным упорством привязывалась к ней, охотилась, танцевала, кокетничала и шалила в свои шестьдесят семь лет, как и в тридцать. «Королева, – писал один придворный за несколько месяцев до ее смерти, – в течение многих лет не была так галантна и так весело настроена, как теперь».

Но смерть была близка, и Елизавета чувствовала это. Она похудела и превратилась почти в скелет. Наконец силы оставили ее, она утратила стремление к изяществу и по целым неделям не меняла платье. Ею овладела меланхолия, она потеряла память, характер ее сделался невыносим. Даже обычная храбрость покинула королеву, и она требовала, чтобы рядом с ней постоянно лежал меч, которым она время от времени ударяла в драпировки, словно хотела поразить спрятавшегося там убийцу. День и ночь она просиживала в кресле с приложенным к губам пальцем, с устремленными в пол глазами, не произнося ни слова.

23 мая 1603 года лорды Совета пришли к ней, чтобы обсудить вопрос о престолонаследии. Она отвергла всех предлагаемых в наследники лиц и только при упоминании имени шотландского короля Якова VI, сына Марии Стюарт, сделала неопределенное движение головой. На следующее утро она скончалась.

Правами на английский престол обладали несколько лиц, в том числе представители рода Суффолков, родственников Девятидневной королевы, и Арабелла Стюарт, внучка леди Маргариты Леннокс от ее младшего сына, брата Дарнлея. Однако интересы большинства лордов сошлись на Якове VI. Для католиков главным аргументом в его пользу было то, что он являлся сыном Марии Стюарт; пуритане уповали на тo, что он был воспитан в кальвинизме. Одним словом, Яков олицетворял собой религиозный компромисс.

Яков был королем с детства, но в течение многих лет, после изгнания Марии Стюарт, юноша был игрушкой в руках шотландских лордов. Беспомощный среди грубых войк, он, тем не менее, был умен не по годам и удивлял придворных своими речами «о знании и невежестве». Его учителями были республиканец Бьюкенен и пуританин Нокй, но проповедуемые ими теории являлись в глазах Якова олицетворением мятежа и покушением на его королевские права. Впоследствии он называл сочинения своих учителей «гнусными инвективами» и хотел ввести наказание для их читателей.

Яков свято верил в божественное происхождение своих прав. В общем‑то, в это верили и бароны, и это обстоятельство помогло Якову их одолеть. В 1603 году, после смерти Елизаветы, он приехал в Лондон, преисполненный торжества от своей победы над кальвинизмом и демократией. В Англии он стал править под именем Якова I.

Новый король обладал далеко не королевской внешностью – огромной головой и искривленными от ревматизма ногами; к этому добавлялось заикание и наклонность к довольно низкопробному шутовству. При всем том Яков был образованным человеком, остроумным, проницательным и не лезущим за словом в карман. Иронией и шуткой он умел сгладить остроту религиозного или политического спора. Он обнаруживал огромную начитанность, особенно в богословских вопросах, и был автором объемистых проектов о всякого рода предметах – от курения табака до доктрины божественного предопределения. Это не мешало Генриху IV Бурбону называть его «самым мудрым дураком в королевстве». Действительно, Яков обладал характером педанта и отличался любовью к отвлеченным теориям. Если в Шотландии он обнаружил недюжинные политические способности, то Англию новый король не знал и не понимал. Он явился в Лондон чужестранцем и так навсегда им и остался. Образованность и начитанность, быть может, и уберегли его от глупостей, зато он не сделал и ничего разумного.

Яков I страдал недугом, редко наблюдаемым у шотландцев, – трусостью. Он не был добр и мягкосердечен, напротив, наслаждался чужими страданиями и часто ездил в Тауэр, чтобы любоваться пытками. Однако вся его жизнь состояла из одного нескончаемого припадка трусости. Он падал в обморок при виде обнаженного меча и дрожал при громе пушек в торжественные дни; одно имя известного испанского полководца могло заставить его считать войну заранее проигранной. Этой чертой его характера воспользовались его советники. Они наполнили его воображение ужасными картинами убийств и тайных отравлений, так что даже во сне король постоянно видел иезуитов и заговорщиков.

Самую могущественную партию при дворе, из тех, которые боролись за влияние на короля, составляла группа лиц – государственный секретарь Роберт Сесил, лорд Генри Нортгамптон и его брат граф Суффолк. Все они имели единственную цель – возвышение рода Говардов, к которому принадлежали или с которым породнились. Эти люди выступали за мир с Испанией, так как они знали, что в случае войны вся власть перейдет к их противникам, знаменитым полководцам – Рэйли, Нортумберленду, Грею. А поскольку Якову нужно было только спокойствие, он охотно прислушивался к доводам Сесила и Нортгамптона, которым испанский король Филипп III щедро платил за их миролюбие. Именно партия Говардов и несет ответственность за то, что в царствование Якова I в Тауэре содержались и умирали патриоты и ни в чем не повинные люди. Одним из таких людей был Рэйли.

При восшествии на престол Якова I Рэйли был вновь заточен в Тауэр, но на этот раз за дело, которое делает ему честь, – он вернулся туда жертвой за отечество. Король частным образом узнал, что мир с Филиппом III может быть заключен только при одном условии – гибели человека, который дал клятву вечной вражды с Испанией. Иначе говоря, первым шагом к миру должно было стать заточение Рэйли.

Во втором заточении Рэйли был помещен в Кровавую башню, под непосредственный надзор наместника Тауэра сэра Джона Пейтона, которому разными намеками дали понять, что если он доведет узника до смерти, то получит место губернатора Джерси – одну из высоких должностей, занимаемых Рэйли. Однако чтобы уморить такого узника, надо было иметь не только душу злодея, но и определенное мужество, которым Пейтон отнюдь не обладал. Наместник обходился с заключенным не столь сурово, сколь низко. Тем не менее, Рэйли пришлось отчаянно бороться за свою жизнь.

Предлогом к его заточению послужил один его разговор с лордом Кобгемом. Кобгем был человеком разочарованным. Большая часть его родственников занимала видные посты: его зять Роберт Сесил был государственным секретарем, его тесть Эфингем состоял в звании лорда‑адмирала, двоюродный брат его жены, лорд Нортгамптон, являлся членом королевского Совета, и только его великие таланты никем не признавались. Тогда ему пришло в голову, что он может добиться желаемого, став сторонником Арабеллы Стюарт и ее прав на престол. Кобгем был уверен, что в этом деле он может рассчитывать на помощь Испании. Он рассказал о своем проекте Рэйли, который рассмеялся ему в лицо. Однако самого факта этой беседы было достаточно, чтобы Сесил привлек Рэйли к суду как соучастника «заговора Арабеллы Стюарт».

Никто лучше самого Сесила не знал, что «заговор Арабеллы» существует лишь в голове одного человека – лорда Кобгема; сама внучка леди Леннокс и не подозревала, что сделалась заговорщицей. Но государственный секретарь и партия Говардов решили воспользоваться этим мифическим заговором, чтобы свалить своих врагов, в числе которых был и Рэйли.

Кобгем был заключен в Тауэр вместе с Рэйли, но помещен в гораздо лучшие условия – он жил в Наместничьем доме и обедал за столом Пейтона. При дворе лорд Кобгем выглядел гордым, надутым бароном, в Тауэре он сделался низким, презренным рабом. Жизнь он ценил больше, чем незапятнанное имя и чистую совесть.

Главе мнимого заговора передали, что единственный способ спастись для него – это сдать Рэйли. И Кобгем дал показания, что Рэйли разделял его планы по возведению на престол Арабеллы Стюарт. Сразу после этого распространился слух, что Рэйли, сидя за обедом, схватил нож и с криком: «Все кончено!» – вонзил его себе в грудь. Сесил тут же объявил, что попытка самоубийства доказывает вину узника. Однако не исключено, что вся эта история была выдумана врагами Рэйли. На суде о ней не обмолвились ни словом, да и Рэйли был не такой человек, чтобы не довести до конца задуманное. Позднее, когда у него хотели забрать из комнаты все спирты и яды, под предлогом заботы о его жизни, он с презрением заметил: «Если бы я хотел умереть, что помешало бы мне разбить себе голову об эту стену?»

Возможно, что слух о самоубийстве был пущен Говардами для испытания общественного мнения. Яков боялся одного имени Рэйли. «Я слыхал о тебе, человек», – сказал он герою Гвианы и Кадикса вместо приветствия при первом свидании. Действительно, имя Рэйли обладало такой силой, о которой мог бы призадуматься государь и похрабрее Якова. Уже Елизавета в дни молодости Рэйли была изумлена его популярностью во флоте, а лорд Эфингем, его враг, однажды в признание его заслуг смахнул пыль с сапог Флибустьера полой своего шелкового плаща. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие дальновидные люди, как Сесил и Нортгамптон, сочли благоразумным вначале узнать, как отнесутся Лондон и флот к вести о возможной Смерти Рэйли.

Результаты, вероятно, заставили их отложить мысль о насильственных мерах. Через несколько дней пришло известие о полном выздоровлении Рэйли, а Пейтон передал свои полномочия Джорджу Харви.

Началось единоборство Сесила и Рэйли за душу лорда Кобгема. Силы, однако, были неравны: государственный секретарь обладал властью и находился на свободе, а заключенный мучился от бессилия и пребывал в заточении. Первый вопрос, вставший перед Рэйли, был: как добраться до Кобгема? Подкупить Харви не удалось, и тогда Рэйли подружился с сыном наместника, который согласился стать посредником в его переписке с Кобгемом.

Несколько недель заточения так расшатали нервы Кобгема, что каждый день он давал новые показания: то оговаривал Рэйли, то твердил о его невиновности; сегодня он плакал от сознания собственной слабости, а назавтра возвращался к первоначальному обвинению. Строгие взгляды судей заставляли его произносить ложь, но силы покидали его, когда нужно было подтвердить ее под присягой. Наконец непосредственно перед судом молодой Харви доставил Рэйли в Кровавую башню окончательное решение Кобгема: он письменно отрекался от всех обвинений и призывал Бога в свидетели, что теперь, и только теперь, говорит правду.

Однако спустя неделю, когда его и Рэйли повезли в Уинчестер на суд, судьи вырвали у него признание, что Рэйли хитростью выманил у него это письмо. Впоследствии оказалось, что подобное же покаянное письмо Кобгем оставил сэру Джорджу Харви, но наместник странным образом вспомнил о нем только после того, как суд уже произнес обвинительный приговор над Рэйли.

Из Уинчестера Рэйли возвратился в верхний этаж Кровавой башни. Его комната выходила на террасу, известную ныне как Прогулка Рэйли. С одной стороны террасы открывался вид на пристань и реку, с другой – узник мог любоваться наместничьим садом и зеленым лугом. Тогда Рэйли не думал, что ему придется провести здесь четырнадцать лет. Суд в Уинчестере только увеличил его славу и популярность; никто не верил в существование «заговора Арабеллы» и в то, что Рэйли хотел призвать на помощь Филиппа III. О нем постоянно хлопотали придворные лорды и леди. Но единственным итогом этих хлопот было то, что на его содержание стали отпускать не четыре фунта, а пять, позволили иметь не двоих слуг, а троих и разрешили друзьям и родственникам посещать узника.

Правда, однажды для него блеснул луч надежды: король объявил свое намерение посетить Тауэр с королевой, принцами и всем двором с целью открыть двери темниц и выпустить заключенных. Отчасти все так и произошло. Яков со свитой явился в Тауэр, но накануне его торжественного въезда Рэйли перевезли во Флитскую тюрьму, так что король только прошелся с задумчивым видом взад‑вперед по его пустой комнате. А спустя несколько дней по окончании королевского визита Рэйли возвратили на его прежнее место.

Узник окончательно убедился, что его намерены держать взаперти до скончания века. Его жена, леди Бесси, переселилась в Тауэр и родила здесь второго сына. Она периодически возвращалась в Уайтхолл и Виндзор, чтобы подать очередное ходатайство о помиловании мужа, но ее старания оставались тщетными. Между тем об освобождении Рэйли хлопотали и иностранные дворы: французский король сманивал его на свою службу; голландцы с радостью бы послали его в Индию; датский король желал видеть его адмиралом своего флота; итальянские государи наперебой искали его услуг. Однако все это только еще больше пугало Якова, и он раздавал поместья Рэйли своим фаворитам, словно речь шла об имуществе мертвеца.

Но и таким – ограбленным и скованным – знаменитый узник продолжал внушать опасения своим тюремщикам. Во время его прогулок по террасе возле Тауэра постоянно толпились люди, желавшие взглянуть на героя. Действительно, Рэйли представлял редкое зрелище – и по его славе, и по его наружности. Пятидесятилетний, высокого роста и великолепно сложенный, с загорелым оливковым лицом, густой бородой, длинными усами и роскошными вьющимися волосами, которые его слуга ежедневно убирал в течение часа, он появлялся на террасе в костюме, усыпанном с ног до головы рубинами, жемчугом и бриллиантами. Каждый видевший его уходил с убеждением, что созерцал красивейшего мужчину своего времени и символ величия Англии.

Сесил счел Харви слишком беспечным наместником для присмотра за таким заключенным и сменил его на более строгого тюремщика. Нового наместника Тауэра звали Уильям Ваад, но вскоре с легкой руки Рэйли весь Лондон начал именовать его не иначе, как «подлец Ваад» (игра слов: William и villain). Этот человек был назначен сюда для того, чтобы впутать Рэйли в Пороховой заговор (речь о нем будет ниже) и снова отдать под суд. Возможно, так и случилось бы, если бы эта позорная интрига не была остановлена боязнью, что узника признают невиновным. Тем не менее Ваад оправдал свое прозвище, ибо тотчас после своего назначения постарался ограничить те немногие права, которые еще оставались у Рэйли.

В Малом саду под террасой, где гулял Рэйли, стоял Садовый дом. Рэйли выпросил его у Харви для своих опытов и перегонки веществ. Ему удалось составить несколько целебных снадобий, слава о которых распространилась по городу. Однажды графиня де Бомон со свитой гуляла в саду и, увидав Рэйли, низко ему поклонилась и попросила склянку его знаменитого гвианского бальзама. Ваад не мог спокойно перенести, что такие знатные дамы с безучастным видом проходят мимо него и раскланиваются с его узником. Он сейчас же написал Сесилу: «Сэр Уолтер Рэйли превратил птичник в перегонный завод, где с утра до ночи перегоняют различные вещества. Для безопасности и удобства надо выстроить перед этим домом каменную стену». Стена была возведена, но Ваад на этом не успокоился. Спустя несколько месяцев он отправил государственному секретарю новую записку: «Рэйли нарочно показывается на стене в своем саду, чтобы все его видели, и народ на него глазеет; я опять взял на себя смелость его остановить».

Так любой шаг Рэйли всячески стеснялся, и мало‑помалу этот человек действия поневоле превратился в человека мыслей. Встав на рассвете, он старательно причесывал голову и бороду, завтракал, целое утро писал, затем гулял в саду, играл в мяч и выпивал рог доброго английского эля. За обедом он разговаривал с гостями о Вирджинии и испанском флоте. С течением времени его внимание обратилось на более серьезные предметы. Так, его мысли сильно занимали страдания моряков от нехватки пресной воды. Он занялся этим вопросом и однажды успешно извлек из соленой воды соль. Один современник передает об этом следующее: «Он рассказывал мне, что открыл средство превращать соленую воду в свежую, сладкую. Для этого надо устроить медную печь в фор‑кастле корабля, и перегнанная соленая вода, вытекая через четверть часа из трубы, делается сладкая, как молоко». Это драгоценное изобретение Англия потеряла вместе с головой Рэйли, и только двести лет спустя ученые вновь открыли способ перегонки соленой воды в пресную.

Ученые занятия узника постоянно прерывались Ваадом, который был озабочен другими мыслями: он искал способ предать Рэйли смерти, как того требовал Филипп III. Наконец такой способ вроде бы нашелся, или, вернее, его опять создали.

В свите графини Бомон находился капитан Уайтлок, который был знаком с Рэйли. Через несколько дней после посещения графиней Тауэра он явился к узнику за обещанным бальзамом. Вот и все, что знали Ваад и Сесил. Но для таких людей этого было вполне достаточно, чтобы состряпать целое дело об измене. Уайтлок был приверженцем Нортумберленда, а Нортумберленд был родственником Перси, одного из участников Порохового заговора. На этом основании имя Рэйли было занесено в список обвиняемых и была назначена комиссия для его допросов в Кровавой башне. Ваад стал одним из членов этой комиссии. Но расследование ни к чему не привело. Взбешенный Ваад запретил узнику прогулки и занятия в Садовом доме, а леди Рэйли была удалена из Тауэра.

Здоровье Рэйли постепенно расстроилось. Человек, привыкший к деятельной жизни на корабле и в седле, годами жил и спал в каменной комнатушке, где воздух был сперт и никогда не топился камин. Рэйли превратился в тень того красавца, который некогда блистал при дворе. Холодными зимами его тело коченело, одна рука потеряла всякую способность двигаться, на другой вспухли вены. Описывая свои страдания в письме к Сесилу, Рэйли с горечью прибавлял: «Я не жалуюсь, я знаю, что это было бы напрасно». Доктор Питер Турнер, осмотрев больного, нашел, что левая сторона его тела совершенно отнялась, пальцы на левой руке сведены, а язык почти не ворочается. Он рекомендовал перевести страдальца в более теплое помещение. Умирающему герою было оказано снисхождение. Его поселили в Садовый дом, где Рэйли суждено было провести благороднейшие годы его жизни.

Он оправился от болезни и всецело отдался науке. В надежде найти универсальное средство от человеческих недугов, дни напролет, год за годом, он сидел в лаборатории, вопрошая природу о ее тайнах. Во время этих опытов он изобрел так называемую «Великую микстуру Рэйли», пользовавшуюся огромным спросом и доверием. Лекарство состояло из смеси мускуса, оленьего рога, безоардова камня, мяты, горечавки, мушкатного цвета, алоэ, сахара, шафрана, спирта и еще двадцати других ингредиентов. Это средство было в ходу у сквайров, барынь, лордов и королей. Искуснейшие Доктора пытались объяснить и улучшить действие микстуры. Французский медик Лефевр по приказанию своего короля написал целую книгу о ее целебных свойствах. Жена Якова, королева Анна, была убеждена, что обязана ей своей жизнью, а ее сын Карл I и внук Карл II не принимали никакого другого лекарства. «Великая микстура Рэйлй» применялась еще и в XIX веке.

С другой стороны, из‑за этих занятий на Рэйли стали коситься как на колдуна и безбожника. Поговаривали, что в его комнате, уставленной колбами и ретортами, «обитали все духи, кроме Духа Божьего». Но люди науки приходили сюда учиться, а горожане – за медицинскими советами. Пожелай только, и Рэйли имел бы широчайшую практику как доктор.

Тем временем его жена обивала порог королевской приемной. Силы и надежды покидали ее, и она уже упрекала мужа за то, что, изобретая столько лекарственных и прочих средств, он не изобрел ни одного способа выйти на свободу. Однажды, держа за руки обоих сыновей, она вошла в его комнату, когда он сидел за столом, склонившись над рукописью, и гневно спросила, как он может так жестоко обращаться с женой и детьми, губя свою жизнь в этой комнате за книгами и склянками? Наверное, это была самая тяжелая минута в жизни узника.

Проходили годы. Король обирал Рэйли, отнимая поместье за поместьем. Наконец у него остался только один Шернборнский замок, но Яков вознамерился отобрать и его. Леди Рэйли бросилась к его ногам, прося не отнимать последний хлеб у ее детей. Король грубо прервал ее: «Сударыня, этот замок нужен мне для другого человека» (король хотел подарить Шернборн своему любимцу, Роберту Карру). Тогда леди Рэйли подняла руку и призвала Божью кару на человека, грабившего детей, оставшихся без отца. При помощи друзей Рэйли удалось все‑таки защитить свое последнее достояние, но после его смерти Шернборнский замок был отнят у его наследников.

Садовый дом между тем стал не только державным двором английской науки, куда стекались ученейшие люди. Принц Генри приезжал сюда из Уайтхолла послушать знаменитого воина и ученого. Более того, он вместе со своей сестрой, принцессой Елизаветой, доверил ему руководство своей семейной жизнью. Для принца Генри Рэйли написал «Рассуждение о браке между принцем Генри Английским и дочерью Савойского дома», а для принцессы Елизаветы – «Рассуждение о браке между принцессой Елизаветой и принцем Пьемонтским», где отговаривал королевских детей от этих предполагавшихся браков, чем снова вызвал на себя гнев Филиппа III, родственника отвергнутых жениха и невесты. Казалось, что Рэйли основал второе правительство в Тауэре.

Впрочем, с юным принцем он больше беседовал о море и кораблях. Однажды, выйдя от Рэйли после нескольких часов беседы, принц Генри воскликнул:

– Никто, кроме моего отца, не держал в клетке такой птицы!

К сожалению, Генри умер в молодости, не то судьба Рэйли, быть может, сложилась бы иначе.

На одиннадцатом году своего заточения Рэйли окончил первую часть «Всемирной истории» – труда, не имевшего в Англии предшественников, зато породившего сотни последователей (закончить вторую часть ему не позволила смерть). Он также написал «Рассуждение об изобретении кораблей», где на двести лет предвосхитил принципы военного кораблестроения, и «Замечания о морской службе».

Несмотря на упреки жены, в 1614 году Рэйли все‑таки нашел способ выйти из Тауэра, и, причем для того, чтобы воевать с испанцами! Он сообщил Якову, что ему известно о существовании в Ориноко золотых рудников, и попросил позволения уехать туда и начать их разработку для государственной казны. Король клюнул на приманку, но, чтобы не ссориться с Испанией, потребовал у Рэйли клятвы не нападать на испанские территории, угрожающе прибавив, что пролитие хотя бы капли испанской крови будет стоить ему головы.

Однако Рэйли знал, что война с Испанией будет означать его освобождение. И потом, кто и чем мог его испугать? Он нашел американский берег занятым испанскими войсками и, тем не менее, высадил десант. Англичане разграбили испанские поселения, но золота не нашли и вскоре под натиском превосходящих сил противника вынуждены были повернуть назад. В одной из стычек погиб старший сын Рэйли. Однако старый морской волк не пришел в отчаяние и на обратном пути предложил захватить испанский караван с золотом и, подобно Дрейку, вскружить баснословной добычей голову королю. Но английские моряки к тому времени утратили бесшабашную смелость прежних флибустьеров, и Рэйли должен был вернуться в Англию ни с чем. Правда, в этой экспедиции он успешно применил свой метод перегонки морской воды, так что каждый из его двухсот сорока матросов получал ежедневно несколько кружек пресной воды.

Возвратившись в Тауэр, Рэйли нашел, что его комнаты в Кровавой башне заняты его грабителями – Робертом Карром и его женой. Поэтому он поселился в Кирпичной башне, где уже некогда сидел за свои любовные похождения. Тогда ему была предоставлена полная свобода в пределах Тауэра, он имел толпу слуг, отличный стол и принимал многочисленных друзей; маленькая комната на верхнем этаже Кирпичной башни была отдана его слугам, и блестящий морской офицер, смотревший на арест как на королевскую шутку, конечно, не мог тогда и предположить, что в старости эта клетушка, куда он не поместил бы и любимой собаки, станет его собственным жилищем.

Яков I находился в безвыходном положении. Испанский король громко требовал крови Рэйли. Яков, в общем‑то, охотно пошел бы ему навстречу, но он не смел открыто казнить героя испанских войн по требованию Филиппа III. Тогда было решено тайно умертвить узника, для чего в Тауэр был приглашен некто Томас Уилсон, весьма поднаторевший в подобных делах.

Как только Уилсон появился в Тауэре, по замку разнесся слух, что он прибыл с целью убить Рэйли. Уилсон вручил новому коменданту сэру Алану Анслею приказ, по которому Рэйли поступал всецело под его надзор – отныне узник шагу не мог ступить без ведома Уилсона. Но Анслей, чувствовавший расположение к Рэйли и, кроме того, считавший себя ответственным за все, что творилось во вверенных ему стенах, в нарушение распоряжения допускал Уилсона к узнику только днем, а ночью выгонял его из башни и упорно отказывался выдать ключи от комнаты Рэйли. Понадобились грозные окрики из Уайтхолла, чтобы Анслей удовлетворил все требования убийцы.

Уилсон занялся приготовлениями к преступлению. Он перевел Рэйли на самый верх Кирпичной башни и разместил своих людей под комнатушкой узника, после чего написал Сесилу: «Я занимался все это время переводом этого человека в более безопасную и высокую квартиру, которая хотя, по‑видимому, и близка к небу, но он, конечно, попадет оттуда только в ад». Затем он отнял у Рэйли все химическое оборудование и таким образом оставил английских моряков на двести лет без пресной воды.

Но успокоительный намек, сделанный Уилсоном в письме к Сесилу, не имел последствий. Уилсон никак не находил средства покончить с Рэйли. Открыто напасть на превосходного фехтовальщика он не решался, и вместо этого, пытался толкнуть узника на самоубийство, день и ночь расхваливая людей, которые покончили с собой, чтобы избежать постыдной смерти. Но Рэйли все как‑то не понимал аллегорий. Однажды он весьма обрадовал Уилсона тем, что с одобрением отозвался о римских сенаторах, которые бесстрашно сводили счеты с жизнью, но на другой день объявил разочарованному любителю исторических прецедентов, что умрет среди бела дня перед лицом своих соотечественников.

Дело решилось, как того желал Рэйли. Испанский король в собственноручных письмах к Якову требовал для Рэйли смертной казни. До самой последней минуты при дворе царили разброд и смятение. Королева Анна высказывалась в защиту Рэйли, за него стояли также многие патриоты. Но Филипп III соблазнял Якова золотом и инфантой для его сына, принца Карла, который после смерти брата сделался наследником престола. В конце концов, приказ о смерти Рэйли был подписан.

Уилсон был удален, и Рэйли вновь поступил на попечение Анслея. Последние десять дней жизни он провел в тишине и спокойствии. Вместе с сознанием неминуемой смерти к Рэйли вернулись не только остроумие и веселость, но даже физическое здоровье.

Анслей принес приказ о казни в восемь часов утра темного октябрьского дня 1617 года. Рэйли лежал в постели, но, услышав голос коменданта, оделся и вышел к нему. В дверях его окликнул брадобрей Питер:

– Сэр, мы еще не завивали вашей головы сегодня.

– Пускай ее причешет тот, кто ее возьмет, – с улыбкой ответил Рэйли.

Брадобрей пошел за ним, а Рэйли все продолжал шутить:

– Питер, можешь ты мне дать пластырь, чтобы прилепить голову, когда ее отрубят?

На следующее утро эта голова покатилась по эшафоту. В этот день тысячи английских юношей, которые вели до сих пор беззаботную, легкомысленную жизнь, сделались смертельными врагами Испании.

 

Лорд Грэй и заговор патеров

 

Стараниями Говардов в Тауэре погиб еще один патриот, противник Испании – сэр Томас Грей, шестнадцатый барон этого имени. В его лице в темнице Водяных ворот, построенных Генрихом III, сгноили последнего представителя знатного рода, принятого на службу тем же Генрихом III.

Лорд Грей был одним из тех людей, которые желают слить жизнь и религию в единое целое. Он воспитывался матерью, мечтавшей видеть в нем воина и святого. И юный сэр Томас оправдал ее надежды. С десятилетнего возраста он участвовал в походах своего отца, сэра Артура, который однажды в битве с ирландцами посадил его в седло и с кличем: «Грей и его наследник за королеву!» – повел в бой отступавших англичан (кстати, в этом же сражении впервые прославился и Рэйли).

Из походного шатра сэр Томас перешел в Оксфорд. Успехи молодого студента на поприще образования позволили поэту Роберту Маретону, описавшему позже жизнь лорда Грея в стихах, сказать, что «Оружие с наукой в связь вступило». Но заканчивать образование сэру Томасу пришлось в Нидерландах на полях битв. Военная слава и знатное имя сделали его начальником королевской кавалерии и главой пуритан. Юный, знатный, богатый, он мог ожидать от судьбы всевозможных благ. Никто из видевших молодого начальника кавалерии, лихо гарцующего по Чаринг‑Кросс в последние месяцы царствования Елизаветы, не мог и подумать, что судьба его уже решилась и что всего через год он будет заточен в Тауэр, где ему уготована ранняя смерть.

В правление Елизаветы в Англии существовали две группы католиков. Первые, которых было большинство, хранили верность престолу и отечеству; вторые, весьма немногочисленные, были приверженцами Рима и испанского короля.

Когда Говарды после второго заточения Рэйли задумались, в чем бы обвинить лорда Грея, пуританского пэра, врага Филиппа III и сторонника войны с Испанией, Сесилу донесли, что некие два патера составили заговор против короля. На собраниях заговорщиков было выпито много пива, сказано много слов, но шайка, собственно, так и не сформировалась. Зато стало известно, что лорд Грей два‑три раза принимал у себя сэра Гриффина Маркгема, известного паписта и участника пасторских бесед. Сесил потирал руки. Заговор патеров! Чего же еще надо?

Участие сэра Томаса в крамольных разговорах двух безумных священников объяснялось тем, что Яков I, оберегая свои божественные права, поссорился и с католиками, и с пуританами – он подтвердил статуты Елизаветы. Заговорщики подбивали лорда Грея подать королю петицию о прекращении религиозных гонений.

В заговоре участвовал отец Уотсон, который решил несколько изменить ход событий. Он знал, что на самом деле заговорщик<