Пустынная местность в лиге от Талбека, столицы Сарана, лагерь саранского войска, поздний вечер, канун дня святого Джиаринно Воина, лето Господне 5098 от сотворения мира.

 

И снова это странное чувство. Я будто все знаю заранее. Битва уже произошла, и мы победили. И я нахожусь в прошлом, в своих воспоминаниях. Но нет, все еще будет. Будет кровь, крики, лязг мечей и воронье над трупами. Совсем как в северных жестах. Дай только Бог, чтобы воронье кружило над трупами северян, а не над нашими.

Да, чувства меня редко обманывают, но и сам я стараюсь не обманывать себя. Жизнь и смерть, они рядом. Еще прошлой ночью я обнимал мою великолепную Бланку, которая, видимо, уже в тягости. А еще ночь назад я обнимал свою любимую Агнессу, которая, слава Господу, не в тягости. Что‑то слишком часто я стал поминать Бога всуе, неужели тоже стал мыслить эпически, как и все мои люди из этого дикого, но прекрасного мира?

Когда ты сделал все, что мог сделать и даже что сделать не мог, но все‑таки сделал, то совесть не должна беспокоить. А она болит, она гложет меня, как старая рана при смене погоды. Ведь действительно сделано все. Под знамена государя приведено почти все южное рыцарство, города выставили хорошо вооруженное ополчение. Скэлдинги во главе с ярлом Рагнаром привезли с островов не только славную и хорошо вооруженную дружину, но и привнесли в наше войско то, что, как я надеюсь, будет иметь перевес.

Данов и свеев, норвегов и исландцев очень сложно остановить. Они идут как железная волна, сметающая все на своем пути. Они не знают страха, и даже те, кто принял крещение от святого конунга Олафа в Норвегии и конунга Харольда в шведской земле веком позже, все они по‑прежнему верят, что только павший в битве достоин рая в жизни иной.

Но шотландцы и ирландцы остановили их. Нет, не рвами и крепостями, не своей гэльской храбростью потомков легендарного Кухлина Бычьи Руки, нет! Их остановили луки. Большие, почти в рост человека тисовые луки, на которые не каждый новичок натянет тетиву с первого раза. Шотландский лук пробивает кольчугу и даже доспех из стальных пластин, который вошел в моду совсем недавно. И он не чета самострелу, который еще надо взвести.

Посрамленные и побитые, ушли норвежцы с Эрина и Шотландии, но увезли с собой секрет мощных луков. И ярл Рагнар, приведший свою дружину скэлдингов даже ранее многих моих вассалов, учил ополченцев вырезать луки по образцу, натягивать тетиву и стрелять. Времени было не так много, но то были уже обученные лучники и им надо было не учиться, но всего лишь – переучиваться. Да, время еще было. Не так много, но было.

Мощные луки – это далеко не все. Не до седьмого, но до десятого пота дон Риго гонял ополченцев, не чураясь учить простолюдинов и поручая своим командирам то, что сам уже делать не успевал. Северную конницу могут остановить только копья и стрелы. «Не остановите – сметут вас! – твердил дон Риго недавним гончарам, мясникам и сапожникам. – И не вернетесь к домам, женам, ремеслам своим». Я же муштровал свою гвардию, и мало кто пока понимал, что я тороплю историю, потому что эта пока что жалкая горстка воинов, которая служит за жалованье, но не по вассальной клятве, должна в будущем стать постоянным войском, которое всегда будет готово оборонять нашу страну.

Да, тираном быть хорошо. Потому что волей самодержца я могу вершить многое, а главное – без проволочек. Я знаю, как надо вершить и что надо делать. Я старый воин, и хотя на моем нынешнем теле не так много боевых шрамов, но на душе уже нет живого места от мечей, копий и стрел. Да, северяне уже прозвали меня посланником Темного, кровавым узурпатором, хотя я всего лишь хочу, чтобы мы все не погибли на этом поле. Да, я вырезал в первую ночь неугодных, и даже дон Лумо, ныне наипервейший мой помощник, все же ждал какое‑то время, прежде чем прислать подмогу к моим покоям. И я ему это простил. Я всех простил, в особенности тех, кого убил, ибо мертвые срама не имут.

Тяжелее было не с приближенными, а с баронами юга. И понять их я все‑таки смог, потому как если бы не понял, то они бы в итоге не поняли меня. Казалось бы, самое правильное решение – выдвигать войско к Великой Донне, занимать земли непокорившегося соседа и не давать переправиться. Да, так бы сделали многие бароны. Но не я. Потому что я знаю, я все знаю заранее, но от этого мне не менее больно. Непокорный сосед ощетинился бы копьями, и большой кровью нам отлились бы земли Каррлдана. И железный поток северных рыцарей не остановили бы, или остановили той ценой, что не нужна ни мне, ни моим людям. И самое важное: у нас не осталось бы времени подготовиться.

Времени, чтобы стянуть к столице обозы с продовольствием, чтобы замки и города на пути врага ощетинились стрелами и копьями, чтобы весь скот, все припасы – все это было под защитой крепостных стен. И я будто чувствовал, будто понимал своего врага – они не будут тратить силы на штурм замков и городов, не будут даже оставлять гарнизоны под их стенами. Им нужен каждый рыцарь, каждый стрелок, каждый копейщик. Ведь если они возьмут Талбек, весь юг ляжет к их ногам. И они правы. Не учли они только одного – что мы выйдем в поле.

И здесь все одно к одному. Изнуренное переходом через враждебные земли юга войско северян. А уж что земли враждебные – они почувствовали, едва выдвинулись из земель Каррлдана. Отнюдь не все ополченцы пришли к столице, да и некоторым своим рыцарям и главам городских гильдий поручил я возглавить тайную войну против врага.

Вместе с доном Лумо мы сочиняли пламенные воззвания к людям: «Бить врага везде, где можно, на своей земле. Не давать ему ни пить, ни есть, ни спать. Жечь, если на то будет удача и воля Божья, осадные башни, баллисты и катапульты. Подкарауливать по одному нерадивых копейщиков и рыцарей. Каждый убитый враг – это уже маленькая победа. ВРЕМЯ НАСТАНЕТ, ЮГ ВОССТАНЕТ!» И все в таком же духе. То же самое я повторял и с балкона своего дворца, с непременным вскидыванием вперед и вверх правой руки и ответным лесом вскинутых рук толпы.

Народ должен знать, что государь уверен в победе. Народ должен знать, что государь испросил благословения святого Пьедро Ключника Господня. Народ должен знать, что мы сильнее. И самое главное, народ должен знать, что мы правы, а значит – мы победим.

Все это было хорошо и замечательно, но совесть мучила от этого не меньше. Ведь я прекрасно знал, все знал заранее и понимал, что я был тем самым мелким камешком, который обрушил лавину. Не будь меня, начавшего объединять земли под знаменем древнего королевства вандов, не пошевелился бы на своем престоле папа Вселенской Церкви, не пришло бы в движение рыцарство севера, собираясь благочестиво пограбить богатые южные города.

Не знаю, состоялся бы вообще этот поход, эта страшная железная лавина севера, если бы не появился я. Я из небытия, из зачарованного леса, будто из древних сказаний. «В час бедствия Сарана вернется истинный король!» А не наоборот ли все происходит? Вернулся этот самый истинный король, то бишь я, и бедствия полились бурной рекой. Стальной рекой. Вот этого я не знаю. Знает совесть, и она терзает меня. И кто сказал, что тираны и палачи не истязаются душой своей? Поймать бы того мерзавца да на кол посадить или четвертовать, чтобы знал.

Но все одно к одному… Действительно все одно к одному, потому что наследственное помутнение рассудка бравого скэлдинга, который, как и все вокруг меня, мыслит если не эпически, то даже хуже, мифически, очень мне помогло. В общем, эта история с волком, сожравшим солнце, и натолкнула меня на почти что гениальную идею.

От старого дворца короля‑ванда остались не только обширные подземелья, но и одна башня – самая высокая. Суеверные люди говорили, что по ночам там загорается свет и ведьмы водят хороводы с душами тех, кто погиб при том страшном сотрясении земли. Но нет, все гораздо проще. Крипта – это не убеждения, Крипта – это вольное, смелое братство духа и философские идеи, опережающие время. Да нет, не только. Главное – это наука, это прогресс. Это лекарство от болезней, это новое оружие и знания о мире. О мире не плоском, находящемся в центре вселенной, которая крутится вокруг него. Нет, в крипте, вернее над криптой, еще до того, как я был посвящен в ее тайны, наблюдали за небесными светилами, составляли лунный календарь, рассматривали ближайшие небесные тела, которых в системе светила, греющего этот мир, было целых восемь, помимо нашего. И, как водится, лишь наш мир был обитаем. Что ж, наука о звездах – вещь суровая, здесь с Господом не пошутишь.

Но истинное чудо, что с севера начали тайно, под гнетом усиленного преследования ученых и поэтов стекаться ко мне мудрые изгои с печальными отечными от чтения глазами. Люди, опередившие свое время, люди, на чьих хрупких плечах и будет дальше двигаться наш мир, как было и будет много раз до и после.

Я их любил. Воистину любил их больше своих рыцарей, тайных соглядатаев, клириков и придворных дам. Я любил их, и ради их спокойных ночей со звездами я готов был перегрызть любому горло. Я живу и странствую давно, но я не знаю, как получить взрывчатый порошок, как правильно настроить увеличивающие стекла. Я кое‑что понимаю в азах медицины, но не больше, чем надо воину. Да, я воин, почти неграмотный посредственный человек, которому почему‑то и зачем‑то выпало знать и уметь больше, чем обычным людям. И даже больше мне было дано, но я отказался от родства со своими соплеменниками. Потому что я люблю людей, что бы они ни говорили про меня и как бы со мной ни поступали. И люди мне платят тем же, особенно те, что упрямо толкают этот мир вперед.

 

– Государь мой! – Глаза доктора Фаустиано лихорадочно блестят. – Великое чудо, о котором вы вопрошали меня, случится в седьмой день сентября во второй час после полудня, а может и чуть раньше, если я где‑то ошибся в расчетах. Солнце скроется с глаз людских, закрытое диском луны, и мрак и страх будет великий среди северных невежд.

– Это точно, Фаустиано, именно в седьмой день? – вопрошаю я самого мудрого человека своего времени, изгнанного из Вьеньского королевского университета и едва не попавшего в лапы Святому ордену.

– Как Бог свят, государь мой! Ну, разве не великое чудо, подтверждающее творение и промысел Господень, – он тычет синим от чернил пальцем в разложенные на столе листы пергамента. – Их пропорции равны: луны и солнца. Будь чуть по‑иному, и не было бы периодически великой тьмы. Когда позволит мне время, я еще раз проштудирую Святое Писание и посмотрю места, где особливо упоминается о затмении лунном и солнечном, и смогу вычислить почти точное их время относительно дней сегодняшних. И не верю я, что миру нашему всего пять тысяч лет, как и племени людей.

– Правильно, не верь. Ибо так в научных своих изысканиях ты придешь к истине быстрее. И не сличай ум свой с книгой, которую переписывали множество раз.

– Государь, король мой… – Фаустиано – худой, длинный как жердь – подслеповато щурится, но смело смотрит мне в глаза. – Сударь, вы Темный али слуга его?

Я смеюсь от всей души. Этот человек, которого народная молва уже окрестила великим магом, прорицателем и чернокнижником, этот человек, чьи сирвенты[35] так же прекрасны, как и научные изыскания, этот человек, смертный и слабый, но в то же время в сотни раз сильнее меня, он верит, что я черт! Боже, как мне хочется рассказать ему про моих бывших соплеменников, про их веру, в которой больше науки, чем мифов, про Великую Игру Света и Тени, но я не могу – не имею права. Он должен дойти до всего сам.

– Доктор, это праздный вопрос. Ведь коли я скажу, что я Темный или слуга его, изменит ли это что‑то в отношениях наших?

– Нет, государь мой.

Боже, как они все любят меня! И ведь не за что, не за что меня любить. Они лучше, они чище, они сильнее меня.

 

Костры, костры, везде жгут костры. И на нашей, и на той стороне. А я обхожу посты. Я и несколько гвардейцев. Так, для проформы больше. Они это знают. Я лишь в кольчуге и при мече. Мой стальные поножи и наручи, мой рогатый шлем – все в руках моего оруженосца, как водится, юноши из знатного рода. Хоть бы под стрелы не полез, герой! Вспоминая про рогатый шлем, я смеюсь про себя. И передо мной снова хитрое лицо дона Лумо и испуганное монаха‑святоши.

Он приехал на сером ослике. Ничуть не скрывая своего одеяния монаха‑августинца. И прямиком – на площадь, видимо проповедовать и морально разлагать мой народ. Но всеведущие соглядатаи дона Лумо тут же сцапали его, не дав даже с ослика слезть.

Я понимал, такого пыточными инструментами не запугаешь. Даже не стоит и пробовать. Он уже ехал накачанный папским окружением и благословенный на смерть мученическую в лапах у еретиков.

– Как зовут вас, святой отец?

– Петр. – Я содрогнулся от этого имени.

– Отец Петр, у государя много дел, – дон Лумо недобро усмехнулся, – так что с вами мы решим быстро. Святым вам не быть.

Монах от удивления приподнял седые брови.

– На миру и смерть красна. Думаете, будем вас мучить и истязать на потеху толпе? Да не тут‑то было! Мы так только с теми, кто перед народом и государем провинился, поступаем, а Божьих людей мы мучить не будем. Перережем горло и закопаем. Даже, может, молитву прочитаем по обряду Вселенской Церкви.

По вискам монаха потекли крупные капли пота. Он ждал чего угодно, только не этого: глухого забвения, небытия.

– Может быть, еще пошлем письмо папе, где скажем, что ты сулил за золото раскрыть тайны Авиньо?

– Он не поверит еретикам! – монах мгновенно вышел из себя и взвизгнул как кошка.

– А вдруг?! – дон Лумо подмигнул, но непонятно – мне или ему. Я улыбнулся. – По‑хорошему говорю: убирайся отсюда, августинец, иначе умрешь либо в забвении, либо предателем для своих. Ни о какой показательной казни даже не думай, нам просто некогда заниматься такими пустяками. Езжай и расскажи папе, что здесь живут такие же люди, не с рогами и хвостами, а самые обычные бароны, крестьяне и ремесленники, есть и священники свои.

– Вы еретики!

– А кто вам, святой отец, сказал, что ваша вера правильная, а наша нет? – подначил я монаха.

– Неужто Богу не все равно, на каком языке читают молитвы! Неужто у Бога есть время для того, чтобы разбираться в наших человеческих догмах, которые мы сами придумали? – стал глумиться над августинцем дон Лумо, и мне показалось, что он немножко, пусть и самую малость, не верит в Бога, во всяком случае в такого, каким его рисует Святое Писание. Для хранителя Большой королевской печати Бог скорее похож на хитрого и умелого политика. Впрочем я могу и ошибаться.

Мы много смеялись в тот день и даже позволили себе выпить вечером вина. Именно тогда мы и придумали приделать к моему шлему большие изогнутые рога. Для устрашения! Я долго смеялся этой задумке, но знаю, что со временем рогатые шлемы войдут в моду. Однако это будет позже, намного позже.

А монах убрался из города, мы даже проводили его до самой границы с Каррлданом. Наши соглядатаи в Мэнгере донесли потом, что он сгинул в подвалах Святого ордена. Жаль, неплохой был человек, понимающий, хоть и фанатичный. Конечно же, он был не один такой, и все, кто возвращался от нас целым и невредимым, бесследно исчезали в застенках Святого ордена. Догадайтесь, кого обвиняли в смерти святых проповедников? Правильно! Нас и обвиняли.

 

Огни, огни. И порядок во всем лагере. Каких трудов это стоило! И казнить пришло немало смутьянов и разгильдяев. В итоге, вино пьют умеренно, но никаких шлюх и игральных костей. За ослушание командиры десятков бьют воинов плетьми. Рыцарям более вольготней, там и шлюхи, и кости, и вино рекой. Но рыцарям не запретишь, они же все сплошь из древних саранских родов. Одну управу на них можно найти – прочистить мозги сюзерену и где лестью, где посулами, а где угрозами призвать всадников к порядку.

Я улыбаюсь, глядя на свое детище – войско юга. И тут что‑то происходит, и я сразу не понимаю что. Будто что‑то сдавливает мне темя стальными тисками и одновременно перехватывает дух. Я закрываю и открываю глаза. И вижу мир иначе. Я давно не смотрел на него истинным зрением. Не было нужды. Сейчас есть. Такое забытое, но такое родное чувство. Мои соплеменники. Бывшие. Я делаю своим гвардейцам знак остановиться. Стараюсь выглядеть спокойным. Мол, приспичило мне, по нужде. Подождите. Они возражают. Я рявкаю и иду к опушке леса.

У старого дуба, одиноко стоящего на поляне, меня уже ждут. Четверо. Трое одеты рыцарями севера – свет факелов отражается от белых крестов на плащах. Одна одета монашкой ордена святой Урсулины Милосердной. Из‑под капюшона выбилась длинная рыжая прядь. Я смотрю на рыцарей и на монашку. Где‑то неподалеку ржут кони. Монашка серьезна, рыцари улыбаются. Я тоже улыбаюсь – очень недобро так – и сжимаю эфес меча, хотя знаю, что это не поможет, как и гвардейцы. Здесь сотни две рыцарей не помешало бы. До и то нет особой надежды, что они подсобят мне в борьбе с соплеменниками.

Все знаешь заранее? Смеюсь я про себя над самим собой. А то, что соплеменники вмешаются? Как тебе это? Не ждал. Честно, не ждал.

– Лайрэ! Хишь кэль‑я тайла наира раймэ![36]

– Их, хашь! Лайкира![37] – отвечает рыжая и сверкает своими огромными зелеными глазищами.

Да, они выглядят как самые обычные люди. У них по две руки, по две ноги и одна голова. Никаких анимализмов: крыльев, рогов, копыт и хвостов. Хотя в древние времена наш народ любил подобные штучки. Но не сейчас, не в эпоху Христа. Да, они почти как люди. С той лишь разницей, что их тела не стареют, их разум многократно превышает людской, и они умеют ходить меж мирами. Отличий немного, они не заметны простому глазу. Но они существенны. Ой, как существенны!

– Убивать пришли? – спрашиваю я уже на местном людском наречии.

– Бой вчетвером на одного? За какого ты нас принимаешь, соплеменник! – говорит рыжая, голос у нее мелодичный и звонкий. Я знаю, что капюшон скрывает красивое женское лицо. Очень красивое. И вечно молодое.

– Тогда что же?

– Сделка! – Она улыбается. – Ты должен покинуть наши миры.

– Прямо сейчас? – Я смеюсь. – Тэлая рай хэша мелья![38] Вы уже давно не мой народ, и вы это знаете. Я не могу ходить сам по Дороге меж мирами! Я ничего не могу. Ничего, кроме того, что могут люди.

– Ты можешь больше, гораздо больше, чем сам понимаешь пока. Ты лишился большей части своих прежних сил, но в тебе остался ум нашего народа. Ты ушел путями людей. Но ты должен следовать ими и дальше.

– Да куда, Бездна вас побери!

При слове «Бездна» они вздрагивают. Не нравится это слово нашему народу.

– В миры наших детей.

– Но как и зачем?

– Ты все узнаешь в свое время, Темный.

– Темный? – я немного удивлен.

– Посмотри на себя.

И я смотрю, смотрю в изумрудные глаза своей соплеменницы и в них отражаюсь уже не я. А некто в плаще из мрака с черным мечом у пояса. Да, видимо, так оно и есть. Я выбрал путь Тени, путь власти, силы и подчинения. Ведь никакая цена не равна жизни целого народа. Никакая. Или все же?!

– А вам‑то что до меня? Убейте и все.

– Ты бессмертный.

Я смеюсь. Легко, звонко, заливисто. Один из рыцарей вздрагивает. Я с удивлением осознаю, что они меня боятся. Все четверо. Но почему?! Кажется, я уже что‑то начинаю понимать.

– Ты нарушаешь правила Великой Игры. Ты создаешь дисбаланс в Игре. Ты…

– Я, я, я, его величество государь Сарана.

– Хватит паясничать, тебе это не к лицу. – Рыжая смотрит с укоризной, но без презрения.

– Согласен. – Я мгновенно делаюсь серьезен. – Да понимаю я все, братья мои и сестра, – на «сестре» я делаю особое ударение. – Вы поможете разорить юг. Каждый воин нашего народа стоит двадцать, и нас… вас, – я поправляюсь, – очень, очень сложно вывести из строя. И вы здесь не все.

– Не все, – соглашается рыжая.

– Но раз фигуры Света пытаются убрать меня, то, может быть, фигуры Тени…

– Не придут тебе на помощь, они давно выбиты из этого мира. Он принадлежит Свету.

– Так я и знал. Раз свету, значит никакого порядка.

Девушка морщится, рыцари молчат.

– У тебя в королевстве порядок как в казарме.

– И чем это плохо?

Она молчит.

– Ладно, нет у меня выхода. Но вы хотя бы дадите мне доиграть эту битву? И как, Бездна вас побери, мне уйти в миры наших детей?

– Тебе дадут не только доиграть, но и дожить здесь. Жизнь долгую и полезную для тебя.

– Уже заманчиво.

– После смерти ты покинешь миры Великой Игры Света и Тени. Покинешь навсегда. Тебе надо обещать.

– Хай‑а‑ра! Хай‑а‑ра! Хай‑а‑ра![39]

Они все четверо отшатываются от меня. Не ожидали, не ожидали. Но я ничего не чувствую, хотя и знаю, что после этих слов я надел себе на руки кандалы.

– Но что там, сестра? – я спрашиваю у нее почти с надеждой.

– Нам нет дороги туда, там властвуют наши дети и твои дети тоже. Они подобны тебе, избравшему пути людей, и меняют смертные тела.

– Но там… там живут люди?

– Да. Люди живут везде, – впервые заговаривает рыцарь. – Я рад, что мы договорились.

– Сколько вас? Я чувствую, что немало.

– В войске севера шесть воинов и два целителя, включая меня. – Рыжая улыбается уже совсем по‑другому. – Ты бы проиграл это сражение.

– И вы бы дали северянам разграбить и превратить в руины юг?

– Это было бы меньшее зло.

– Опять это «меньшее зло». Как я ненавижу это понятие! Если бы люди знали, что мы… что вы делаете с ними, что они – палая листва ваших костров, что они – пыль ваших башмаков…

– Ты очень любишь людей, но ты не человек. – Рыжая подходит ко мне и касается плеча. – Ты другой, ты совсем другой. Уходи с дороги зла.

Я молчу. Мне нечего сказать. Им, похоже, тоже. Я разворачиваюсь и иду прочь, не оборачиваясь. Из круга света их факелов во тьму. В тень.

 

Из сладких ночных грез меня вырывает голос дона Лумо. Я мгновенно просыпаюсь и при тусклом свете масляной лампы вижу, что в моей палатке находятся еще и дон Риго, дон Альберто, командир правого крыла, дон Сезаро, командир левого. Что случилось? Просто так они бы не стали меня будить.

– Государь мой, в наш лагерь безоружным пришел магистр ордена Сердца Иисусова! – докладывает дон Лумо.

– Кто? – Я спросонья не очень понимаю, кто приперся, зачем и какого рожна ему надо. Но сна уже ни в одном глазу.

– Сердце Иисусово когда‑то было частью Святого ордена и занималось…

– …духовным просвещением и образованием в ордене. – Теперь я начал припоминать.

– Два года назад своей буллой папа Иннокентий IV основал отдельный орден.

– Тоже церкви воинствующей.

– Других там не основывают, – поморщился дон Риго.

– И что нужно иезуиту? – Так мы, простые братья‑воины, когда‑то называли этих умников.

– Этот орден насчитывает меньше рыцарей, но больше ученых монахов. И все они в лагере северян. И все они…

– Хотят перейти на нашу сторону.

– В проницательности государю нашему трудно отказать! – Дон Лумо делает изящный поклон.

– Зови монаха.

 

Он был действительно один и безоружен. Не стар и не молод. Черный монашеский плащ скрывает белую тунику с восьмиконечным черным крестом. Монах, как и все посвященные в сан, чисто выбрит и коротко подстрижен, не чета нашим арианским лохмачам. Мы долго изучаем друг друга. Потом начинаем обмениваться любезностями. Я понимаю, что мне все‑таки хочется спать.

А так мне вообще все ясно. Вот такой я самоуверенный теперь, после того, как отрекся от Великой Игры, по сути своего родного дома в сотне обитаемых миров. Вот ради них, толпящихся в королевской палатке, и отрекся.

Все правильно, другого и ожидать нельзя. Они занялись наукой. Нет, не схоластикой и догматикой, а медициной, химией и астрономией. И нет у них другого выхода, кроме как уйти к мятежному королю.

– Скажите, сударь… – Не поворачивается у меня язык назвать человека с телосложением воина святым отцом. Братом воином – тем более. – Вы верите в то, что я антихрист или, по крайней мере, слуга Темного?

– Нет, вы просто государь.

– «Просто государь»… Отлично сказано, ей‑богу! – Я усмехаюсь, но они‑то не знают чему, а я знаю. Потому что теперь я достоверно знаю, что я слуга зла. – Что ж, подтвердите свою преданность мне, ударьте в тыл мэнгерцам!

От такого предложения бедного магистра аж передернуло. Он открывает рот, но не в силах ничего сказать.

– Что ж, сударь мой, вы выдержали испытание на честность. Если бы вы согласились ударить в тыл, я бы принял вашу помощь, но вас бы всех перебили, тех, кто останется в живых. Мне нужны честные слуги, а не подлецы. А еще мне нужны живые, а не мертвые ученые и книжные люди. Скажу вам более, и это понравится вам: я даже не буду от вас требовать перехода в арианство. Молитесь так, как вам угодно, и проводите церковные обряды, как вы соблаговолите. Саран – это королевство свободных, здесь каждый волен молится, как и кому угодно, лишь бы он был верен государю.

– Мы многое провидели, государь, и люди мои уже сейчас переходят в ваш лагерь.

– А если бы мы не нашли общего языка?

– Что ж, мне говорили, что вы не сжигаете своих врагов, убивая их железом.

– Пока нет. – Я улыбаюсь как можно плотояднее.

Магистр молчит и тоже улыбается. Открыто и честно, как и подобает новому вассалу Сарана, королевства свободных. Мы здесь не терпим лжи, лицемерия и подлости. Во всяком случае, я позаботился, чтобы об этом трубили на каждом углу. А на деле? На деле бывает по‑разному, очень по‑разному. Но не так важно, какой ты есть, а важно, что о тебе думают и говорят другие. По‑моему, так. Хотя я бы тут поспорил с самим собой… Но, конечно, потом, потом, после битвы.