Мертвые шлюхи никому не по душе

 

 

Вид любимого, голышом привязанного к вертикально поставленной раме от кровати, и мертвой шлюхи в амплуа садистки-повелительницы у его ног у некоторых дам может подорвать веру в основательность и устойчивость любовного союза. Кое-кто может даже всерьез обеспокоиться. Только Джоди столько лет жила одна — лишь время от времени встречаясь то с рокерами, то с брокерами, — что мысль о тернистых и неисповедимых путях любви ей не в новинку. Она только вздыхает и незло пинает тело — просто чтобы начать разговор. И так видно, что мертвая.

— Веселая ночка выдалась!

— Отврат. — В дверь запрыгивает Эбби, и ее моментально уносит обратно в коридор.

— Я забыл заветное слово, — сокрушается Томми.

— Подумать только. Какой позор!

— Она меня била.

— Не искалечила?

— Нет. Только больно ужасно. — Томми смотрит поверх головы Джоди на дверь. — Привет, Эбби.

Эбби мнется в уголке.

— Повелитель Флад. — Следует поклон и легкая улыбка. Но стоит Эбби перевести взгляд на покойницу, как улыбка исчезает и девушка опять выскальзывает из комнаты.

— Как там с гнидами у твоей сестры? — интересуется Томми.

— Шампунь ни к черту, — сообщает Эбби из коридора.

— Пришлось сбрить волосы.

— Сочувствую.

— Ничего страшного. У нее такой довольный вид. Словно она об этом давно мечтала.

— Эбби, входи, наконец, и закрой дверь, — сердится Джоди.

— Еще зевака какой заглянет. Испугается, пожалуй.

— Ладно. — Эбби просачивается в комнату и тихонько прикрывает дверь за собой, словно щелчок замка привлечет любопытных.

— Вроде я убил ее, — неуверенно произносит Томми.

— Она меня била и требовала, чтобы я ее укусил. Я и укусил. И осушил.

— Мертва-то она мертва. — Джоди нагибается и приподнимает руку трупа.

Рука со стуком падает на пол.

— Но ты ее не осушил.

— Разве?

— Если бы ты выполнил работу до конца, она бы обратилась в прах. У нее инфаркт, инсульт или что-то в этом духе. Похоже, большая часть крови вылилась на тебя и на ковер.

— Я ведь держал ее зубами за глотку. А она свалилась и не дала мне закончить.

— Ну а ты как думал? Ты же весь связан.

— А тебе, похоже, плевать на это. Я-то думал, ты будешь ревновать.

— Ты ее просил, чтобы она приволокла тебя сюда и отхлестала?

— Нет.

— Ты просил, чтобы тебя били посильнее?

— Нет, конечно.

— А кайф от битья ты словил?

— Честно?

— Ты гол и связан. У меня тут хлыст. Твои яйца прямо передо мной. Разумнее отвечать честно.

— Откровенно говоря, бичевание меня завело.

— Но секс тут ни при чем.

— Совершенно. Во мне проснулась жажда убийства.

— Тогда ладно.

— Ты правда не злишься?

— Я радуюсь. Ты ведь вышел сухим из воды.

— Меня вроде должна мучить совесть. Но не мучает.

— Бывает.

— Сволочей надо уничтожать. — Эбби поднимает на Томми глаза, замечает, что он под слоем крови совершенно голый, и быстренько отворачивается.

— На свободу с чистой совестью, — улыбается Джоди, отходит на шаг и начинает развязывать путы.

Тонкие канаты сплетены из шерсти и нейлона и пропущены через тяжелые металлические наручники, сковывающие Томми руки.

— На кой ей все это? Медведя-гризли хотела упаковать? Эбби, поищи на теле ключ.

— Не-а… — Эбби переводит-таки взгляд на синий труп.

Джоди замечает, что девчонка уставилась на груди, грузными мертвыми холмами вздымающиеся над окружающим пейзажем.

— Они не настоящие, — деланно вздыхает Джоди.

— Я знаю.

— Низкая женщина, — вносит свою лепту Томми.

— Бюст огромный, только фальшивый. Не надо бояться.

Эбби отрывается от грудей покойницы, смотрит на Томми, потом на Джоди, потом на бюст Джоди, потом опять на мертвое тело.

— Трах-перетрах! У всех большие сиськи. Кроме меня. — Эбби выбегает из комнаты и хлопает за собой дверью.

— У меня грудь не очень большая, — протестует Джоди.

— В самый раз будет, — подтверждает Томми.

— Идеальные пропорции, серьезно.

— Спасибо, милый. — И Джоди целует его.

Поцелуй легкий, чтобы кровь шлюхи не попала в рот.

— По-моему, она повесила ключ на чертову Лешеву золотоискательскую вешалку у двери.

— Обязательно надо научить тебя превращаться в туман. — Джоди снимает с крючка ключ.

— Да уж пригодилось бы. Особенно сегодня.

— Ты в курсе, что Зверье тебя продало?

— Представить себе не могу. Она их, наверное, шантажировала или что-то в этом духе.

— Да тут еще Клинт рассказал про тебя копам. Ривера и Кавуто следили за нашим домом.

— Клинт не в счет. Он собирается жить вечно и на мораль ему плевать.

— Удивительно, как ужасно начинают вести себя люди, стоит их поманить бессмертием.

— Других людей не ставят ни во что, — подтверждает Томми.

— Готово!

Джоди наконец отмыкает правый наручник, снимает его с руки Томми и принимается за левый. Ну и тяжеленные же! Только теперь Джоди осознает, зачем синей понадобились кандалы. А чтоб не вырвался, кроватная рама-то вон какая хилая!

— Стряхни веревки с руки. Сила есть?

— Постараюсь. — Томми истово чешет нос.

— Тело прятать будем?

— Еще чего. Пусть послужит уроком твоим корешам.

— Пожалуй. А как насчет копов?

— Не наше дело. — Джоди поворачивает ключ в наручнике и снимает путы с левой руки любимого.

— Мы не держим в нашей квартире дохлых синих шлюх.

— Замечательно. — Томми потирает запястье.

— Благодарю за спасение. Да, кстати, я тебя люблю. — Томми обнимает девушку, притягивает к себе и чуть не грохается лицом вниз: ноги-то еще не развязаны.

— Я тоже тебя люблю. — Толчок в лоб — и юный вампир вновь обретает равновесие.

— Только ты весь перемазался в шлюхинои бурде — не запачкай мою новую курточку.

 

В такси Эбби всю дорогу дуется. При этом нижняя губа у нее до того оттопыривается, что за полосой черной помады виден естественный розовый цвет.

— Выбросьте меня у моего дома.

Сидящий между двумя девушками Томми (в Лешевых золотоискательских трикотажных штанах и Лешевом свитере) обнимает ее за плечи.

— Все прекрасно, девочка. Ты молодец. Мы очень тобою довольны.

Эбби шмыгает носом, неотрывно глядя в окно.

В плечо Томми впиваются ногти Джоди:

— Замолчи, толку от тебя все равно никакого. Джоди шепчет тихо-тихо, чтобы один Томми мог ее слышать, а потом говорит нормальным голосом:

— Знаешь, Эбби, быстро и сразу все происходит только в кино. Иногда приходится годами питаться жуками, прежде чем попадешь в избранные.

— Я прошел через это, — подхватывает Томми.

— Жуки, тараканы, мыши, крысы, змеи, мартышки. Брр! Хватит об этом, меня сегодня уже пытали.

— Вам-то что. Вы слились в одно целое, и вам на всех плевать, — бурчит Эбби.

— Мы для вас типа дойное стадо.

Таксист-индус смотрит в зеркало заднего вида.

— Ты это к чему? — осведомляется Джоди.

Томми толкает ее в бок.

— Шутка. Эбби, ты нам очень дорога. Мы во всем тебе доверяем. Может, ты сегодня жизнь мне спасла.

Томми переводит взгляд на Джоди.

— Долгая история, — негромко произносит рыжеволосая и обращается к Эбби:

— Отдохни и приходи в мансарду завтра, когда опустятся сумерки. Поговорим о будущем.

Эбби разводит руками:

— Рождество. Я в крепких объятиях семейства.

— Точно, — припоминает Томми, — ведь завтра Рождество.

— Ну, — подтверждает Джоди.

— И что с того?

— У Зверья выходной. Надо бы с ними разобраться.

— Ты про месть?

— Да, в общем.

Джоди похлопывает по дорожной сумке. В ней все деньги, которые Зверье выплатило Сини. Почти шестьсот тысяч долларов.

— Думаю, это может покрыть твои издержки. Томми хмурится:

— Мне начинает казаться, что моральные устои у тебя довольно-таки шаткие.

— И он мне говорит о нравственности! А кто дал привязать себя к кровати и провел ночь с синей шлюхой-садисткой, а потом прокусил ей глотку?

— Ты всегда все опошлишь.

Эбби засовывает пальцы в рот и пронзительно свистит. В замкнутом пространстве получается и вовсе оглушительно.

— Эй, вы. Таксист же рядом. Застегните, на хрен, зубы.

— Ау, — говорит Джоди.

— Ау, — отвечает Томми.

— Ау, замарашка, — встревает таксист, — хорош свистеть в мой машине. А то враз уздечку надену.

— Извините, — лепечет Эбби.

— Извините, — хором произносят Томми и Джоди.

 

Мертвые шлюхи мало кому нравятся. Ну разве что серийным убийцам, да еще торговцам автомобилями, которые обожают измерять объем салона/кузова в шлюхах. («Пять, блядь, шесть тел в малышку влезет свободно».)

— Как живая, — сокрушается Трой Ли, глядя на Синь сверху вниз.

— Только вот рука как-то повернута… и этот хлыст… и кровищи-то, кровищи!

— Такая же синяя, — подтверждает Леш.

Обступившее их Зверье сокрушенно кивает.

 

Веселенькое утречко выдалось у мужиков: навести порядок в магазине после погрома, учиненного Джоди, отправить Дрю в травмопункт, где ему зашили рану на лбу от удара бутылкой (прописанные Дрю болеутоляющие немедленно пошли по рукам и свое действие оказали), объясниться с менеджером по поводу вдрызг расколоченного фасадного стекла, а теперь еще и это…

— Ты у нас почти что с дипломом, — говорит лысеющий коротышка Барри Лешу.

— Ну-ка, скажи: что нам теперь делать?

— Мертвые шлюхи в программу не входят, — отпирается Леш.

— Наверное, это из другого курса. Думаю, из политологии.

Несмотря на общее отупение, вызванное сочетанием болеутоляющего и пива (ящик был изничтожен прямо на стоянке напротив универсама), всех проняло. Грусть приправлена страхом.

— Густаво ведь уборщик, — раздумчиво произносит Клинт.

— Вот пусть и приберется в помещении.

— О-о-о-о, — стонет высоченный Джефф, бывший баскетболист, и стучит Клинту по лбу костяшкой пальца.

Справедливо полагая, что одними костяшками тут не обойтись, Джефф снимает с Клинта очки в роговой оправе и передает Трою Ли. Китаец аккуратно разламывает очки на четыре части и возвращает Клинту.

— Все из-за тебя, — сердится Леш.

— Если бы ты не настучал копам на Томми, ничего бы не было.

— Я только сказал им, что Томми — вампир — хнычет Клинт.

— Я им не говорил, что он здесь. Я ничего им не сказал про вавилонскую блудницу.

— Ты ее совсем не знал, — укоряет Барри.

— Она была особенная.

— Дорогая, — уточняет Дрю.

— Si, дорогая, — подтверждает Густаво.

— Вот валила бы себе в Вавилон, — грустит Леш.

— Прости им, ибо не ведают, что творят, — гнет свою линию Клинт.

 

Трой Ли нагибается и осматривает Синь, стараясь не касаться мертвого тела.

— Под синей краской травм не видать, но у нее, похоже, свернута шея. Кровь, наверное, Флада. На теле-то ни ранки.

— Никаких следов укуса, ты хочешь сказать, — уточняет Клинт.

— Что хочу, то и сказал, ты, умник. Это все Фладова подружка.

— Ты-то откуда знаешь? — спрашивает Леш.

— Может, это дело рук самого Флада.

— Не думаю, — возражает Трой Ли.

— Томми был связан — видишь, все веревки перемазаны в чем-то оранжевом. И они развязаны, не порваны.

— Может, Синь его развязала. Тут-то он ее и пришил.

Трой Ли снимает что-то с мертвого лица — так аккуратно, словно у него под пальцами астральное тело.

— А насчет этого что скажешь? — Трой Ли сует под нос Лешу длинный рыжий волос.

— Она-то что тут делала, если Томми был свободен?

— Чувачок, ты в сериале про CSI, случаем, не снимался? — интересуется Дрю.

— Надо позвонить этим парням из отдела убийств, — волнуется Барри.

Можно подумать, эта мысль ему первому пришла в голову.

— Вот обрадуются-то, — кисло произносит Леш.

— И мы вслед за ними.

— Но они же знают насчет вампиров, — возражает Барри.

— Может, выручат нас из беды.

— Ага, перенесем ее в твою квартиру и вызовем полицию. Класс?

— Тогда что нам с ней делать? — Барри стоит подле трупа, руки за спину, ну прямо смелый хоббит, готовый сразиться с драконом.

Трой Ли пожимает плечами:

— Дождемся темноты и сбросим тело в бухту.

— Я к ней не притронусь, — решительно произносит Барри.

— После всего, что у нас с ней было…

— Безмозглые обсоски. — Густаво выходит вперед и принимается скатывать пропитанный кровью ковер.

У него жена и пятеро детей, и, хотя ему не доводилось еще избавляться от мертвого тела, он уверен, что это проще пареной репы. Типа обкаканных пеленок.

Зверье смущено. Стоит Густаво прикрикнуть, как все хватаются за раму от кровати — штука-то тяжелая. И мешает.

— По правде сказать, она мне никогда особо не нравилась, — морщится Барри.

— Выдоила нас по полной, — добавляет Джефф.

— А я был просто с вами за компанию, — подхватывает Трой Ли.

— По минетам-то она была не очень.

— Давайте спрячем ее пока в шкаф, а вечером сволокем в Хантерс-Пойнт и выкинем, — предлагает Леш.

— В Рождество? — ужасается Дрю.

— Просто поверить не могу. Сначала она захапала наши денежки, а теперь еще и все Рождество испортит, — сокрушается Трой Ли.

— Наши денежки! — вопит Леш.

— Эта стерва!

 

Мертвые шлюхи мало кому по душе.

— По душе мне мертвые шлюхи, — выбивается из темы вампир Илия Бен Сапир.

— Нужно же вносить какое-то разнообразие. — Шею проститутке он сворачивает прежде, чем успевает выпить всю кровь. Значит, мертвое тело останется.

— А то все одно и то же.

Вампир оттаскивает труп за помойку и наблюдает, как затягиваются раны на шее. Проститутку он снял в сквере на углу Десятой улицы и Мишн-стрит. Вампир прохаживался в мешковатом комбинезоне с поднятым капюшоном. Его изысканно бледное семитское лицо поразило девчонку.

«Непростой ты кренделек…» — последние ее слова.

При ней было всего-навсего сто долларов. Кроссовки, комбинезон и эти жалкие гроши — вот и все трофеи древнего вампира. Все его имущество.

Он прибыл в город на яхте стоимостью в миллионы, набитой предметами искусства стоимостью в десятки миллионов, а теперь опустился до того, что убивает ради мелочи. Разумеется, у него имелись собственные дома, разбросанные по всему миру, и немалые заначки наличности в дюжине городов, но до них еще надо добраться. А может, все это не так уж плохо. Он ведь и явился сюда разогнать тоску. Если ты уже лет восемьсот как покойник, живости характера — ну просто никакой! А так — сплин улетучился, и вампир чувствует себя живее всех живых.

Бен Сапир выходит из сквера и смотрит на небо. Рассвет на носу. В запасе у Илии еще минут двадцать, не больше. Как летит время! Вампир пересекает улицу и быстрым шагом входит в гостиницу. У входа надпись: «Номера внаем. На час, на день, на неделю». От стойки портье несет табаком, потом и героином.

Старик поднимает капюшон, горбится и подходит ближе.

— Комната без окон найдется?

— Двадцать пять баксов, как и все прочие. Белье надо? Еще пять баксов.

Вампир ухмыляется:

— Не надо. Еще запачкаюсь.

Он расплачивается с портье, берет ключ и поднимается по лестнице. Да, живость чувств вернулась. Пока не помрешь, не оценишь по достоинству. И не насладишься сполна местью.

 

 

Девятнадцать

Покойные близкие

 

 

Вампиры сидят рядышком на кровати и смотрят, как по оконному стеклу ползет хромой пятиногий жук.

Томми кажется, что лапки жука движутся в определенном танцевальном ритме, который можно даже положить на музыку (если бы он умел!).

Он уже и название придумал: «Сюита для хромого жука и кошек, скребущих на сердце».

— Красивый жук, — говорит Томми.

— Красивый, — соглашается Джоди. «Надо бы Эбби отблагодарить», — думает она.

Вот укусила девчонку, и теперь совесть мучает. И не потому, что применила силу, — Эбби и сама была не против. Самое противное, другого выхода не было. Выжить любой ценой — вот что двигало пробудившимся в ней зверем. Хищник подавил человека.

 

— Вот теперь-то Зверье за нас возьмется, — произносит Томми.

Он зол на бывших приятелей, ведь они его предали, и в то же время понимает свою обособленность от них. Да и со всеми прочими людьми у него теперь мало общего. Завтра Рождество, а ему даже не хочется звонить родителям. Зачем? Они теперь для него существа низшего порядка. Что таким подаришь?

— Руки коротки, — фыркает Джоди.

— Подумаешь, какое-то Зверье.

— Наверняка Илия тоже так думал. И попался им в лапы.

— Обязательно надо его разыскать.

Перед внутренним взором Джоди предстает Илия, жарящийся на солнышке у здания паромной переправы. Мимо идут туристы и удивляются, чего ради кто-то приволок сюда статую. Интересно, слой металла защитит его?

Томми смотрит на часы:

— Туда и обратно нам сегодня не успеть. Я вчера уже попробовал.

— Как ты мог так с ним поступить, Томми? Он же один из нас.

— Один из нас? Забыла, как он собирался нас убить? Впрочем, в определенном смысле он нас и убил. Как можно простить такое? Кроме того, если уж ты весь в бронзе, какая тебе разница, под водой ты или на суше? Я просто хотел убрать его с глаз долой, чтобы в будущем не путался у нас под ногами.

— Ладно, ладно. Извини.

В будущем? Она жила с полудюжиной парней, и никто из них и не заговаривал с ней о будущем. А для них с Томми грядущее — это такой огромный срок… Если, конечно, они не попадутся, пока спят.

— Может, нам и вправду уехать из города? — думает Джоди вслух.

— На новом месте никто не будет знать, кто мы такие.

— Пожалуй, нам надо купить елку, — брякает Томми.

Джоди уже не смотрит на жука.

— Вот это мысль. И еще нам надо украсить квартиру омелой, и нарядить елочку, и выйти на улицу, и подождать Санту. Пока солнце не встанет и не спалит нас. Звучит?

— Лапуля, твой сарказм оценить некому. Я просто пытаюсь расставить все по местам. Три месяца назад я работал в магазине в Индиане, собирался поступать в колледж, разъезжал на машине-развалюхе, мечтал о постоянной девушке и все ждал, вдруг случится что-нибудь, выходящее за рамки, только бы не тянуть всю жизнь лямку, как мой отец. Теперь у меня есть девушка и исключительные дарования и куча народу хочет меня убить… И я не знаю, что мне делать. Никак со следующим шагом не определюсь. А ведь передо мной вечность. Целая вечность! И что мне остается, бесконечно трястись от страха? Хороша перспектива.

Вот ведь орет! Крепись, Джоди, не выходи из себя. Ему же всего девятнадцать, не сто пятьдесят, он и взрослым-то быть еще не научился, что уж тут говорить о бессмертии!

— Все это мне известно. — Джоди совершенно спокойна.

— Завтра ночью мы перво-наперво берем напрокат машину и едем за Илией. На обратном пути покупаем елку. Звучит?

— Берем машину напрокат? Это ново.

— Покатаемся. Ну прямо заботливая матушка. Гляди не перестарайся.

— В принципе, можно и без елки обойтись, — дает задний ход Томми.

— Прости меня. Я вел себя как мальчишка.

— Ты и есть мой мальчишка, — мурлычет Джоди.

— Отнеси меня в постельку.

Некоторое время Томми стоит неподвижно, держа Джоди за руку, потом сгребает девушку в охапку.

— У нас все будет хорошо, правда?

Джоди кивает в ответ и целует его. Из хищника она превращается во влюбленную девчонку. На секундочку. Но этого достаточно, чтобы вернулся стыд.

Ну зачем она напилась крови Эбби? В дверь звонят.

— Ты знал, что у нас есть дверной звонок?

— Нет.

 

— Артель «Напрасный труд», утренняя смена, — острит Ник Кавуто.

Весело ему, заразе. Судя по всему, всем нравятся мертвые шлюхи, что бы там ни вякали некоторые писаки.

В сквере на углу Мишн-стрит Ник не один.

Дороти Чин — маленькая, хорошенькая и сметливая — подавляет смешок и смотрит на градусник, который вытащила откуда-то из закоулков мертвого тела.

— Мертва уже часа четыре.

Ривера потирает виски. Книжный магазин явно ускользает от него, уплывает все дальше, как и женитьба. Ладно, бог с ней, с женитьбой, может и подождать. Но вот магазин оставляет в душе разверстую рану.

На всякий случай (ему и так все ясно) Ривера спрашивает:

— Причина смерти?

— Подавилась, — бурчит Кавуто.

— Так точно, господин сутенер, — на голубом глазу подтверждает Дороти.

— Целиком согласна с детективом Кавуто. Она подавилась.

— Непрофессионализм какой, — с укоризной произносит Кавуто.

— Вот уж клиент был недоволен.

— До того недоволен, что свернул ей шею и выгреб все денежки, — усмехается Дороти.

— Значит, шея свернута. — Ривера мысленно машет ручкой первому изданию полного собрания сочинений Реймонда Чандлера, рабочему дню с девяти до шести и гольфу по понедельникам.

На этот раз лыбится Кавуто.

— Только не в ту сторону. Что бы это значило, как думаешь, Ривера?

— Ну а если серьезно, — произносит Дороти Чин, — тут и без вскрытия все понятно. Ей еще повезло. Похоже, у нее СПИД по полной программе.

— Откуда ты знаешь?

— Глянь на ноги. Саркома во всей красе.

Чин снимает с трупа туфлю. На ступне и на колене открытые язвы.

Ривера вздыхает. О дальнейшем можно и не спрашивать.

Но Ривера все-таки спрашивает:

— А как обстоит с кровопотерей?

Дороти Чин вскрывала две предыдущие жертвы вампира и сейчас поеживается. Серия налицо. Все были смертельно больны, у всех свернута шея, у всех колоссальная кровопотеря — и ни единой ранки на теле. Даже следы от уколов отсутствуют.

— Вскрытие покажет.

С Кавуто вмиг слетает вся веселость.

— Значит, нам все Рождество вшивоту опрашивать?

У выхода из сквера полицейские в форме еще не закончили беседу с замызганным зевакой, зарулившим на огонек. Бродяга клянчит на бутылку — Рождество все-таки.

Домой Ривере не хочется, но не хочется и терять день на выяснение того, что ему и так известно.

Детектив смотрит на часы:

— Когда солнце встает?

— Погоди-ка, — Кавуто хлопает себя по карманам, — сейчас в календаре посмотрю.

Дороти Чин опять фыркает. И тихонько смеется.

— Доктор Чин, — тон у Риверы официальный, — не могли бы вы уточнить время смерти?

— Разумеется. — Чин оставляет хиханьки-хаханьки и докладывает по всей форме:

— Существует алгоритм, сколько времени уходит на то, чтобы тело остыло. Мне нужно знать, какая вчера была погода, мне нужно забрать ее в морг и взвесить. И через десять минут я назову вам точную цифру.

— Ты чего? — спрашивает Кавуто у Чин; та молча улыбается.

— Что еще? — На этот раз вопрос Кавуто обращен к Ривере.

— Зимнее солнцестояние, Ник, — поясняет Ривера.

— Рождество изначально приходится на самый короткий день в году. Сейчас одиннадцать тридцать. Часа четыре назад был восход, точно тебе говорю.

— Угу, — мычит Кавуто.

— Хочешь сказать, у проституток сейчас застой?

Ривера приподнимает бровь.

— Я хочу сказать, наш приятель никуда не выходит после восхода солнца. Так что он хоронится где-то неподалеку.

— Так и знал, что у тебя всякие гадости на уме, — морщится Кавуто.

— А как же наш книжный магазин?

— Скажи служивым, пусть пороются в темных местах: мусорных баках, подвалах, на чердаках — всюду.

— Фиг ты получишь ордера в Рождество.

— Если есть разрешение от домовладельца, ордера нам ни к чему. Это ведь не облава. Мы просто разыскиваем подозреваемого в убийстве.

Кавуто указывает на восьмиэтажное кирпичное здание:

— Не меньше восьми сотен укромных уголков.

— За дело, ребята.

— А ты куда?

— Имеется заявление о пропавшем без вести. Пожилой человек из Норт-Бич, последняя стадия рака. Уж дня два прошло, пора и расследование начать.

— Просто не хочешь ковыряться в помойках в поисках вам…

— Просто, — прерывает Ника Ривера, — он был тяжело болен.

Его жена предполагает, что он вышел из дома и потерялся. Что-то меня сомнения берут. Позвони мне, если обнаружишь что-нибудь.

— Угу. — Кавуто поворачивается к трем полицейским в форме, которые допрашивали бродягу.

— Эй, ребята, у меня тут для вас приятный сюрприз на Рождество!

 

Устроим небольшие поминки, решило Зверье. В китайском квартале удобнее всего.

Трой Ли — вот он, ехать никуда не надо. Леш тоже на месте — поклялся, что ноги его не будет в собственной квартире, пока тело там. Еврей Барри обещал прийти на поминки со всей семьей — как принято у иудеев. К тому же в китайском квартале винные магазины на Рождество открыты, а из-под прилавка тебе еще и фейерверк продадут. Зверье убеждено, что Синь была бы рада фейерверку на собственных похоронах.

С бутылками пива в руках парни полукругом выстроились на детской площадке на задах Грант-стрит. Сама покойница отсутствует — ее замещает слегка надкусанная пара съедобных дамских трусов. Издали сборище смахивает на компанию приколистов, которым взбрело в голову похоронить кусок яблочного рулета.

— Начну, с вашего разрешения, — говорит Дрю.

На нем плащ до пят, длинные волосы подвязаны сзади черной лентой, на лбу след от бутылки, которой запустила в него Джоди.

Дрю сует в рот косяк размером с тенор-саксофон, прикуривает от громадной каминной спички и изо всех сил затягивается. Набрав полные легкие, он кропит землю водой и хрипит:

— Покойся с миром, Синь.

Вместе со словами изо рта у Дрю вылетают клубы дыма. У всех на глаза наворачиваются слезы.

— Покойся с миром, Синь, — повторяет каждый, вынимает изо рта косяк и запивает пивом.

— Тя Тинь, моя терномадяя, — сообщает Трой Ли бабушке, которая, узнав про фейерверк, изъявила настойчивое желание участвовать в церемонии.

— Мы отомстим за тебя, — обещает Леш.

— И вернем наши денежки, — подхватывает баскетболист Джефф.

«Аминь!» — откликается Зверье хором.

Церемония получилась гражданская, не церковная, как и было задумано. Ведь Барри — еврей, Трой Ли — буддист, Клинт — протестант, Густаво — католик, а Леш и Джефф — закоренелые язычники.

Впрочем, Густаво все равно вызвали в магазин — побыть на посту, пока не вставят стекло, так что ничья вера не подверглась поруганию, когда вокруг съедобных трусов были воскурены благовония. Для Троя и бабушки курильницы с палочками оказались даже в тему, и Леш высказался в том смысле, что хоть верования у всех и разные, но благоухают божества приятно. Как ухоженная баба.

«Аминь!» — отзывается Зверье.

— И от них удобно зажигать фейерверки. — Джефф запаляет шнур.

— Аллилуйя! — вопит Зверье.

Поделиться воспоминаниями о покойной не получилось — все почему-то сразу сворачивали на сиськи-письки, что в присутствии бабушки Троя как-то не катило.

Ограничились тем, что покидали фейерверки в Клинта, читающего двадцать третий псалом.

Прежде чем приступить ко второму ящику пива, условились, что, когда стемнеет, трое из них — Леш, Трой Ли и Барри — заберут Синь из Лешевой квартиры, погрузят в «универсал» Барри и утопят посреди залива (Барри увлекался дайвингом, и вся нужная снасть была у него под рукой. Ружья для подводной охоты в свое время очень пригодились для поимки старого вампира.)

 

Леш заставляет себя открыть дверь. Но в квартире, к его удивлению, никакого запаха. Троица проходит в спальню и вынимает из шкафа скатанный ковер.

— Легкий какой-то, — замечает Барри.

— Блин, блин, блин… — Трой Ли лихорадочно пытается раскатать ковер.

Леш берется за конец свертка, дергает вверх и резким толчком переворачивает. На пол что-то валится. Слышится глухое плюханье и металлический звон. Словно монеты рассыпали.

Глаза у всех расширяются.

— Что это? — интересуется Барри.

— Серьги, — поясняет Трой.

На полу и вправду лежат семь сережек.

— Да не это! Вот что! — Барри кивает на две прозрачные желатиноподобные блямбы, каждая с хорошую дыню.

Они подрагивают на полу, словно выброшенные на берег медузы.

Леша передергивает.

— Я такое уже видел. У меня брат раньше работал на фабрике в Санта-Барбаре.

— Что это за херня? — Желе плывет у Троя перед глазами.

— Эндопротезы, — говорит Леш.

— Искусственные груди.

— А это что за червяки? — спрашивает Барри, указывая на две какие-то бесцветные кляксы вроде слизней, прилипшие к краю ковра.

— На оконную замазку похоже. — Леш замечает, что ковер покрывает тонкий слой синей пудры, проводит по синему пальцем и подносит к носу.

Никакого запаха.

— А она-то куда делась? — недоумевает Барри.

— Без понятия, — говорит Леш.

 

 

Двадцать

Жизнь прекрасна!

 

 

Уборщик Густаво Чавез приехал из штата Мичоакан, Мексика. Седьмой ребенок в семье владельца крохотного кирпичного заводика, он в восемнадцать лет женился на местной девушке, тоже седьмой в своем семействе, а в двадцать уже перебрался в американский Окленд, к своему двоюродному брату (туда же направили свои стопы и многие другие его родственники), где вкалывал по двенадцать часов в день. Зарплаты разнорабочего хватало на жизнь, да и семье он посылал куда больше, чем если бы трудился на предприятии папаши. Ведь добропорядочный человек и хороший католик обязан кормить семью и обеспечивать любовниц (двух-трех, не больше). Отец был ему в этом примером. Каждый год, примерно за месяц до Рождества, Густаво пробирался через границу обратно в Мексику: надо же отметить праздник вместе с семьей, поцеловать новых детишек (ежели появились на свет) и исполнить супружеский долг (взаимное рвение было таково, что супруги потом с трудом передвигались). Где-то уже к концу октября видение бедер Марии начинало преследовать его неотступно, и горемыка-уборщик водил мыльной шваброй по полу (полторы тысячи квадратных метров!) в некоем полузабытьи.

Сегодня ночью Густаво один во всем магазине, и сладкие грезы его не посещают. Как-никак рождественская ночь, а он не исповедовался и не может причаститься. Густаво очень стыдно. Вот ведь даже Марии за столько времени ни разу не позвонил. Зато махнул за компанию с прочим Зверьем в Лас-Вегас, где и просадил все свои деньги на синюю шлюху.

В последний раз он звонил Марии, когда в руки к Зверью попала вампирова коллекция и они выручили за нее кучу денег. С тех пор Густаво пребывал в текилово-марихуановом чаду, не говоря уже о когтях разврата. Его, порядочного человека, который заботится о семье, пальцем не тронул жену, никогда не изменял ей с белой женщиной (троюродная сестра не в счет), сгубили злые чары манды Синей дьяволицы. La maldicion de la cocha Del Diablo Azul note 11.

«Никогда еще мне не было на Рождество так грустно и одиноко», — думает Густаво, возя шваброй по полу у холодильного отделения, вход в которое прикрывает пластиковое полотнище.

«Я как тот козел-бедняк из книги «Жемчужина»: захотел хоть немного пожить, как человек, и потерял все. Ну правда, неделю не просыхал, а моей «жемчужиной» оказалась синяя прошмандовка, затрахавшая меня до полусмерти. Только все равно грустно». Густаво рассуждает по-испански, получается куда более романтично и даже с оттенком трагизма.

Из холодильника доносится какой-то шум. Густаво берет швабру наперевес. Что еще за черт? Густаво вообще-то не очень любит оставаться в магазине один. Но тут стекло высажено, кому-то надо сторожить, оплата двойная, да и вдали от дома куда подашься, вот Густаво сам и вызвался на ночную работку. Пришлет домой лишнюю сотню, глядишь, — Мария и забудет о тех ста тысячах, которые он ей обещал.

За пластиковым полотнищем мелькает неясный силуэт. Здоровяк мексиканец крестится и пятится назад, тыча перед собой шваброй. Со щетки льет, на линолеуме уже лужицы. Штабель пакетов с йогуртом в молочном отделе вдруг рушится вниз, будто кто-то нарочно спихнул их, чтобы не загораживали вид.

Густаво роняет швабру и мчится к выходу, бормоча слова молитвы к Богородице вперемешку с ругательствами. За его спиной слышится топот. Это кто-то преследует его или просто в магазине такое эхо?

Выскочить на улицу, и подальше, подальше от этого места, — стучит у Густаво в голове.

На крутом повороте у прилавка с мясопродуктами уборщик поскальзывается и чуть не падает. Одна его рука касается пола, вторая нашаривает на поясе ключи.

Сзади доносится топот, не эхо; босые ноги быстро шлепают по линолеуму — и все ближе, ближе. Он и дверь-то открыть не успеет, тут обернуться некогда: промедлишь секунду — и пропал. Густаво издает вопль и несется к кассам мимо стоек с конфетами и жвачкой, спотыкается и грохается на первый же аппарат, и его накрывает лавина из карамелек и журналов. Уборщик барахтается в заголовках вроде «Я вышла замуж за снежного человека», или «Космические пришельцы завоевывают Голливуд», или «Наши улицы — место охоты для вампиров» и тому подобной чепухе.

Стряхнув с себя груду цветной бумаги, Густаво ползет. По-пластунски, быстрыми движениями, словно ящерица по раскаленному песку. Но он уже обречен. Страшная тяжесть обрушивается ему на спину, отшибая дыхание. Густаво пытается вдохнуть, но что-то хватает его сзади за волосы и задирает голову. Слышится хруст, в нос ударяет запах гниющего мяса. Перед глазами мелькают огни, банки с мясными консервами и радостный эльф на коробке с печеньем. Неведомая сила волочит его по проходу.

В отделе деликатесов темно и жутко.

 

— Наше первое Рождество вместе. — Джоди целует Томми в щечку и слегка шлепает по заду.

— Ты приготовил для меня приятный подарочек?

— Привет, ма, — говорит Томми в телефонную трубку.

— Это Томми.

— Томми, милый. Мы тебе весь день названивали. Я-то думала, ты на Рождество приедешь домой.

— Ты знаешь, мама, я сейчас на руководящей должности в магазине. Дел — тьма.

— Устаешь на работе?

— Еще бы. Иногда вкалываю по десять-пятнадцать часов в день. Выматываюсь.

— Очень хорошо. А страховка у тебя есть?

— Самая лучшая, ма. Я весь такой несгораемый-пуленепробиваемый.

— Отлично. Ты уже не работаешь в этой отвратительной ночной смене?

— В определенном смысле работаю. Бакалея, вот где крутятся денежки.

— Ты бы перешел в дневную смену. Приличные девушки по ночам не работают.

Именно в этот момент, в ответ на предостережение матушки Флад, Джоди задирает блузку, сверкая голой грудью, и кокетливо хлопает ресницами.

— Но я уже повстречал приличную девушку, мама. Она учится на монахи… э-э-э, учительницу. Помогает бедным.

Джоди щиплет Томми и, хихикая, убегает в спальню. Томми кидается было за ней и чуть не грохается на пол.

— Ой.

— Что такое, сынок? Что стряслось?

— Ничего, ничего, ма. Я просто хватил с ребятами гоголя-моголя и поперхнулся.

— Милый, ты там наркотиками не увлекаешься?

— Нет, ничего подобного.

— А то папочке полагаются льготы на лечение сына от наркомании, но только пока тебе не исполнился двадцать один. Можем воспользоваться. Ты купи авиабилет подешевле и приезжай. Тетя Эстер всегда рада тебя видеть, даже если ты на «крэке» сидишь.

— И я всегда рад ее видеть. Мам, я звоню поздравить с Рождеством. Желаю тебе…

— Подожди, радость моя, с тобой папочка хочет поговорить.

— Привет, спиногрыз. Ты там во Фриско не приблатнился еще?

— Привет, пап. Счастливого Рождества.

— Наконец-то ты позвонил. Мама ужасно за тебя волновалась.

— Все дела. Бакалейный бизнес, сам понимаешь.

— Работаешь много?

— Стараюсь. Наш профсоюз не разрешает работать больше шестидесяти часов в неделю.

— Ну старайся, старайся. Как там старушка «вольво», на ходу?

— В лучшем виде.

«Вольво» сгорела дотла в первый же день, как только Томми прибыл в Сан-Франциско.

— Швейцарцы умеют делать машины, а? Перочинные ножи — фуфло, но автомобили у мерзавцев качественные.

— Шведы, не швейцарцы.

— Что ж, фрикадельки у них тоже вполне на уровне. Мама жарит мне во дворе индейку во фритюре. Что-то дыму больно много. Пойду гляну. Никак масло не закипало — сегодня всего градусов десять.

— Здесь тоже холодновато.

— Похоже, навес занялся. Бегу.

— Давай. Я люблю тебя, папа.

— Звони матери почаще, а то волнуется. Ого, и машина загорелась. Пока, сынок.

Через полчасика, когда они пьют кофе, сдобренное кровью Уильяма, в дверь опять звонят.

— Это начинает действовать на нервы, — замечает Джоди.

— Позвони своей маме, — предлагает Томми.

— Я открою.

— Снотворное, что ли, ему