Об одном казаке, которого направили в Польшу, чтобы поторопить Димитрия или передать все польскому королю, и о том, как некто из Шклова в Польше выдал себя за Димитрия и приехал в Россию.

Болотников и князь Григорий Шаховской велели одному казаку переправиться с письмами вплавь через реку и добраться до Польши. Указывая и жалуясь на свое крайне бедственное положение, они сообщали, что если никто из близких воеводы Сандомирского не отважится выдать себя за Димитрия и не вызволит их, то тогда они преподнесут и передадут его величеству королю польскому все крепости и города, которые они захватили и подчинили себе именем Димитрия, с тем, чтобы его величество вызволил их, и они не попали бы во власть московитов. Получив это письмо, близкие воеводы Сандомирского стали измышлять способ раздобыть кого-либо, кто выдал бы себя за Димитрия, и нашли у одного белорусского попа в Шклове, который был под властью польской короны, школьного учителя, который по рождению был московит, но давно жил в Белоруссии, умел чисто говорить, читать и писать по-московитски и по-польски. Звали его Иван. Это был хитрый парень. С ним они вели переговоры до тех пор, пока он, наконец, не согласился стать Димитрием. Затем они научили его всему и послали в Пугивль с господином Меховецким. Там его, приняли как Димитрия и оказали ему почести, что доставило большую радость всем тем, кто был на стороне Димитрия. Этот новый Димитрий поехал около дня св. Иакова из Путивля на Новгород-Северский (Sibers), а оттуда дальше на Стародуб всего-навсего втроем, с Григорием Кашнецом и с одним писцом по имени Алексей, не выдавая себя, однако, за царя, а говоря, что он царский родственник Нагой, а сам царь недалеко, он идет с господином Меховецким и множеством тысяч конников, пусть они поэтому ликуют, ибо за их верность и постоянство он их щедро пожалует и даст им большие привилегии. Но когда оказалось, что Меховецкий задерживается с приездом дольше, чем это было им сказано, жителей Стародуба взяла досада, что над ними издеваются. Поэтому они взяли писца Алексея вместе с Григорием Кашнецом и с тем, кто выдавал себя за Нагого, а сам был Димитрием вторым, повели их всех троих на дыбу, писца раздели, и палач расписал ему всю спину кнутом, и при этом ему еще сказали, что отпустят его не раньше, чем он сообщит, где находится их царь Димитрий, жив ли он, где он, отчего его так долго нет и т. п.

К подобной росписи бедняга писец не привык, он и решил: будь, что будет угодно Николе, а он скажет, что этот Нагой на самом деле Димитрий, а вовсе не Нагой, за которого он себя выдает. Поэтому он попросил, чтобы его отпустили, и тогда он скажет, где царь. После того как палач снял его с дыбы, он сказал народу: «Ах вы, дурни, ну как вы посмели ради вашего государя эдак отделать меня? Вы что, не узнаете его, что ли? Он же стоит и смотрит, как лихо вы со мной обращаетесь, вон он стоит, тот, который выдает себя за Нагого, глядите на него. Хотите его сожрать вместе с нами — жрите, поэтому-то он не хотел объявиться, пока не испытает вас и не узнает, радуетесь ли вы его приезду». Когда стародубцы услышали такие речи, эти бедные, жалкие, невежественные люди упали ему в ноги, и каждый за себя сказал: «Я виноват, государь (Ja Winewat Aspodar), перед тобой и готов пожертвовать жизнью за тебя в борьбе против твоих врагов». Затем они повели его с большим почтением в Кремль, в царские палаты, и так Димитрия второго приняли, оказав ему почести, как истинному Димитрию.

Когда об этом узнал Иван Мартынович Заруцкий (который, как сказано выше, был послан из Тулы к Димитрию и там в Стародубе так долго задержался), он очень обрадовался приезду Димитрия, поспешил к нему, чтобы передать ему письма, но с первого взгляда понял, что это не прежний Димитрий, однако на людях виду не показал и, невзирая на это, воздал ему царские почести, как будто он был обязан сделать это и прекрасно знает его, хотя раньше он его никогда не видал. Эта большая почтительность Заруцкого еще больше убедила стародубцев в том, что это несомненно Димитрий первый. В этот же самый день Меховецкий с несколькими отрядами польских конников тоже приехал в Стародуб. Димитрий велел ему тотчас же отправиться в Козельск и освободить город от осады. Он сказал также, что сам вскоре последует за Мехавецким и освободит от осады Тулу и Калугу (где тогда и сам я сидел в осаде).

Этот Димитрий второй подверг население Стародуба в тот день еще большему испытанию. Он приказал Ивану Заруцкому, чтобы тот сел на коня и с копьем поехал за ворота, после чего он сам последует за ним и они станут состязаться и сшибаться друг с другом, пусть он храбро нападет на него и слегка заденет его копьем за платье, а он тогда упадет, как будто бы его столкнули силой. После этого Заруцкий должен поехать на свою квартиру и спрятаться. Если стародубцы захотят расправиться с ним, то Димитрию из этого станет ясно, что они ему, как своему царю, верны, а он, конечно, не допустит, чтобы Заруцкому причинили что-либо худое. Заруцкий сделал, как ему было приказано, Димитрий упал с коня и притворился полумертвым. Когда стародубцы это увидели, они закричали, что изменника (den Ismenick) Заруцкого нужно схватить, поймали его в воротах, очень основательно избили дубинами, привели связанного к Димитрию и спросили, что с ним делать. Когда Димитрий увидел, сколько народу набросилось на Заруцкого, он засмеялся и сказал: «Благодарю вас, православные. Теперь я во второй раз убедился, что вы мне преданы. Со мною, слава богу, ничего не случилось, я хотел только вас испытать и поэтому подговорил Заруцкого». Они подивились его хитрости и посмеялись. Заруцкому же пришлось стерпеть эту грубую затею.

Меховецкий выбил московитов из-под Козельска и остался там дожидаться своего государя. 1 августа Димитрий последовал за ним с намерением освободить от осады Тулу. Но когда он узнал, что Шуйский подговаривает три города — Волхов, Белев и Лихвин — отпасть и, когда Димитрий придет к ним, схватить его и выдать царю Шуйскому, он отступил снова назад к Самову. Шуйский же все-таки добился своими происками того, что три упомянутых города отпали от Димитрия и сдались Шуйскому. Димитрий тоже скоро попал бы в руки Шуйского, если бы так поспешно не ушел. Отпадение этих трех городов помешало освобождению осажденных в Туле, но хотя наводнение и голод ужасающе усилились, они все же не хотели сдаваться, а надеялись на то, что вода спадет и они получат возможность сделать вылазку, чтобы попытать счастья, пробиться через вражеское войско и таким образом уйти оттуда.

Но тут к князю Петру и Болотникову заявился старый монах-чародей и вызвался за сто рублей нырнуть в воду и разрушить плотину, чтобы сошла вода. Когда монаху обещали эти деньги, он тотчас же разделся догола, прыгнул в воду, и тут в воде поднялся такой свист и шум, как будто бы там было множество чертей. Монах не появлялся около часа, так что все уже думали, что он отправился к черту, однако он вернулся, но лицо и тело его были до такой степени исцарапаны, что места живого не видать было. Когда его спросили, где он так долго пропадал, он ответил: «Не удивляйтесь, что я так долго там оставался, у меня дела хватало, Шуйский соорудил эту плотину и запрудил Упу с помощью 12000 чертей, с ними-то я и боролся, как это видно по моему телу. Половину, то есть 6000 чертей, я склонил на нашу сторону, а другие 6000 слишком сильны для меня, с ними мне не справиться, они крепко держат плотину».

Так как Димитрий не приходил, а осажденным в Туле не на что было надеяться и люди от слабости уже едва могли ходить и стоять в доме и в комнатах, князь Петр и Болотников начали переговоры с Шуйским, объявили ему, что если он сохранит им жизнь, то они готовы сдаться с крепостью, если же он не захочет сделать этого, они будут держаться до тех пор, пока будет жив хоть один из них, даже если им придется пожрать друг друга. Шуйский удивился этому и сказал: «Хотя я поклялся ни одного человека в Туле не пощадить, я все же смирю свой гнев и немилость и ради их храбрости, за то, что они так твердо соблюдали присягу, данную вору (einem Worn), дарую им жизнь, если они будут служить мне так же верно, как служили ему», — на том он поцеловал свой крест и приказал сказать им, что они все будут помилованы.

После этого они передали Шуйскому крепость Тулу в день Симона-Иуды 1607 г. Болотников проехал через калитку в задних воротах, где вода была не так глубока, к шатру Шуйского, выхватил свою саблю, положил ее себе на шею, пал ниц и сказал: «Я был верен своей присяге, которую дал в Польше тому, кто называл себя Димитрием. Димитрий это или нет, я не могу знать, ибо никогда прежде его не видел. Я ему служил верою, а он меня покинул, и теперь я здесь в твоей воле и власти. Захочешь меня убить — вот моя собственная сабля для этого готова; захочешь, напротив, помиловать по своему обещанию и крестоцелованию — я буду верно тебе служить, как служил до сих пор тому, кем я покинут».

Шуйский приказал ему подняться и сказал, что он сдержит все, что обещал им и в чем поклялся. Когда все люди, кроме местных жителей, уже ушли из крепости, а Шуйский вновь занял ее со своими людьми, он отправил Болотникова и князя Петра с 52 немцами, которые были с ними в Туле, среди которых был и один из моих сыновей по имени Конрад, с приставами в Москву. Немцам разрешили уйти к своим, а князь Петр и Болотников некоторое время так охранялись, что никто не мог пройти к ним и они не могли никуда выйти. Клятву, данную этим двум людям, Шуйский сдержал так, как обычно держат клятвы такие люди, как он. Князя Петра, который, согласно надежным сведениям, вероятно, был царского роду, он приказал вздернуть на виселицу в городе Москве. Болотникова он отослал оттуда в Каргополь, приказал продержать его там некоторое время в темнице и, в конце концов, выколоть ему глаза и утопить.

Как только Шуйский заметил, что Димитрий второй снова приближается, он перестал доверять вышеупомянутым 52 немцам и поэтому распорядился, чтобы их выслали из Москвы в некогда отнятую, как было сказано выше, у татар и лежащую в 800 немецких милях от Москвы пустынную Сибирскую землю, где им пришлось жить среди варварских народов и диких зверей, питаясь только рыбой и мясом без хлеба. Да укажет господь праведный в милости своей пути и способы, чтобы освободиться им снова оттуда во имя Иисуса Христа. Аминь. Аминь. Аминь.

На князе Григории Шаховском, который, как указано выше, был поджигателем и зачинщиком всей этой войны и подбил путивлян на возмущение тем, что он сказал и утверждал, что Димитрий не убит, а ушел с ним из Москвы и отправился в Польшу к жене воеводы Сандомирского, оправдалась поговорка: «Чем плут отъявленней, тем больше ему везет». Ему заточение пошло на пользу. Казаки и горожане бросили его в тюрьму, ибо никакой Димитрий не приходил и не освобождал их, в чем он их обманно заверял. А когда Шуйский приказал выпустить в Туле всех пленников, вышел на свободу и этот князь и сказал Шуйскому, что воинские люди бросили его в тюрьму из-за него, ибо заметили, что он, Шаховской, хочет уйти из крепости к царю. Ему поверили и оставили этого первого зачинщика всех бедствий на свободе. А он вскоре затем, усмотрев удобный случай, перешел к Димитрию второму и стал у него самым главным воеводой и преданнейшим советником.102

После этой победы Шуйский отправился на богомолье. В грязь, дождь и сильную осеннюю непогоду он поехал из Москвы в Троицкий монастырь и вознес благодарение св. Сергию за милость и заступничество за то, что он отдал врагов в его руки, и мольбы о даровании ему и в будущем победы над остальными мятежниками в Калуге, Козельске, а также и над тем, кто в Самове выдает себя за Димитрия первого. Он дал даже обет богу Сергию, что если тот ему в будущем поможет, то он пожертвует в Троицкий монастырь на большую гробницу, чтобы почтить его.

Всем воинским людям, бывшим с ним в Туле, он разрешил возвратиться, чтобы до санного пути отдохнуть и дать отдых слугам и лошадям. Тем же, которые преграждали дороги калужанам, пришлось остаться там же, на указанных им местах, и нести службу. Одного боярина по имени Георгий Беззубцев, который только что отсидел осаду в Туле, а до того был в осаде и в Калуге, Шуйский послал к калужанам, чтобы призвать их добром сдать крепость и обещать, что царь их точно так же помилует, как помиловал туляков, если они сдадутся добровольно. Но калужане велели передать Шуйскому, что они вовсе не намерены сдаваться, ибо государь их, истинный Димитрий, еще жив и существует, а если он из-за предательства и был вынужден отступить на некоторое время, то от этого он не сбежал насовсем и очень скоро появится снова. Калужане продолжали часто делать вылазки в лагерь московитов, захвативших дороги и препятствовавших подвозу в город, и причиняли им большой вред.

Шуйский очень рассердился на калужан за дерзкий ответ, ему очень захотелось осадить город еще сильнее и напасть на них так, чтобы одолеть их, но, как было сказано, его войско было распущено до установления санного пути, и поэтому он должен был отложить это. Однако для того, чтобы укрепить лагерь, находившийся недалеко от Калуги, и с большим успехом попытать счастья против калужан, он посылал во все тюрьмы, где сидели казаки, захваченные им, как было указано выше, в бою с Болотниковым под Москвой 2 декабря прошлого 1606г., и велел сказать им, что если они присягнут ему и пойдут на его врагов, он их отпустит, даст им денег, а также снабдит их необходимым оружием.

Казаки согласились, возблагодарили бога, что их выпустят из тюрьмы, и 4000 человек присягнули Шуйскому. Они-то и были в ноябре 1607 г. посланы на помощь войску под Калугой с множеством бочек пороха, чтобы взять и одолеть Калугу приступом. Но господь так устроил, что в лагере начался раздор между боярами и этими казаками, казаки начали из-за этого бунтовать, и бояре, так как они были слабее казаков, оставили лагерь и все свое имущество, тайком убрались восвояси и побежали в Москву.

[На другой день казаки подступили к городу Калуге и потребовали, чтобы их впустили, так как они, мол, тоже люди Димитрия, и рассказали, как они этой ночью испугали московитов так, что те оставили лагерь и убежали в Москву; что в лагере осталось много бочек пороха и провиант, нужно послать туда и перевезти его в город].

Воевода (Woywoda) Скотницкий, которому был приказан город, не доверяя этим казакам, не впустил к себе ни одного, поэтому они, минуя город, перешли за острогом через Оку и сказали, что пойдут искать своего государя Димитрия. Когда калужане это увидели, они послали в московитский лагерь и нашли, что все обстоит точно так, как говорили казаки. Поняв из этого, что те казаки тоже держали сторону Димитрия, они спешно послали им вдогонку и велели сказать им, чтобы они вернулись, их впустят. Но поскольку вначале им было в этом отказано, казаки возвращаться не захотели, но послали им 100 человек с тем, чтобы они остались там.

Жители Калуги послали в московитский лагерь, перевезли в город все, что там было, и хорошо продержались до тех пор, пока Димитрий второй (которого они считали за Димитрия первого) не пришел к ним, они присягнули и оставались ему верны до его смерти.

Шуйский снова вывел в поле свое войско и на Рождестве этого года послал его под Болхов, чтобы выгнать Димитрия из Самова.

Год 1608

Вскоре после Нового года выпал такой глубокий снег, что в эту зиму противники не могли ничего предпринять в поле друг против друга, но все же они сталкивались иногда на загоне. Кто при этом оказывался сильнее, тому и доставалась добыча. Узнав, что Шуйский так сильно пополнил свое войско и снова собирается выступить, Димитрий послал в январе этого же года в Польшу, чтобы также вызвать к себе побольше польских конников, и оттуда к нему пришли господин Самуил Тышкевич с 700 конных копейщиков и господин Александр-Иосиф Лисовский с 700 конных копейщиков. После прибытия этих поляков Димитрий пошел со всем своим войском под Брянск и осадил его.

У Шуйского был один немец по имени Ганс Борк, который некогда был взят в плен в Лифляндии. Его-то Шуйский и послал со 100 немецкими конниками под Брянск, а этот Борк прошлой зимой перешел от Шуйского в войско Димитрия в Калуге, но потом, оставив там на произвол судьбы своего поручителя, снова перебежал к Шуйскому, который за доставленные сведения пожаловал его ценными подарками; но у Шуйского он не долго задержался, а вторично перебежал к Димитрию второму, который воздал бы этому изменнику по заслугам, если бы его не упросили польские вельможи. Однако, не пробыв и года у Димитрия, он чуть было не переманил у него крепость Тулу (перед тем сдавшуюся Димитрию) и не передал ее Шуйскому, но, поняв, что его лукавые козни замечены, он убрался восвояси в Москву к Шуйскому, который опять с радостью принял его и, как и в первый раз, щедро одарил его за замышлявшуюся пакость в Туле. С ним был еще один вероломный негодяй по имени Тоннис фон Виссен, тоже из старых лифляндских пленников. Они предали на заклание одного благородного, знатного и благочестивого русского вельможу по имени Иван Иванович Нагой, бросив его одного на дороге во время бегства, из-за чего он был схвачен теми, кто за ним гнался из Тулы, и брошен в Калуге в реку по приказанию Димитрия второго.

Под Брянск в лагерь к Димитрию пришли из Польши: князь Адам Вишневецкий (в то время мой на редкость благожелательный господин и большой друг) с 200 конных копейщиков и князь Роман Рожинский с 4000 конных копейщиков. Когда силы Димитрия так возросли, он снял осаду Брянска и пошел к Орлу, который расположен совсем близко от города Болхова, где находилось войско Шуйского. Главным или старшим военачальником у Димитрия был Меховецкий. Он был оттеснен Романом Рожинским, который и был утвержден главным или старшим военачальником.

В апреле они продвинулись поближе к Болхову, от чего московиты пришли в ужас и многие из них решили, что раз к нему пришло стольтысяч поляков, то он действительно Димитрии первый. Поэтому к нему пришло много князей, бояр и немцев, которым он тотчас же дал земли и крестьян, больше, чем они до этого имели. Это было причиной того, что они неизменно оставались на его стороне, хотя и хорошо видели, что он не Димитрий первый, а кто-то иной.

Димитрий приказал объявить повсюду, где были владения князей и бояр, перешедших к Шуйскому, чтобы холопы пришли к нему, присягнули и получили от него поместья своих господ, а если там остались господские дочки, то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему. Вот так-то многие нищие холопы стали дворянами, и к тому же богатыми и могущественными тогда как их господам в Москве пришлось голодать.

17 апреля немецкие начальники из лагеря Шуйского (ротмистр Бартольд Ламсдорф — невежественный молодчик, за свою жизнь не ходивший ни разу в чужие страны, зато в Лифляндии и в Москве славно поработавший пивными кружками, — лейтенант Иоахим Берг и хорунжий Юрген фон Аалдау), все трое люди невежественные, но отлично обученные московитским жульничествам, отрядили к Димитрию второму двух своих собратьев, Арндта Кудделина и Любберта фон дёр Хейде, чтобы предложить свои верноподданнические услуги и при этом сказать ему, чтобы он продвигался вперед, а когда дело дойдет до сражения, то они перейдут к нему с развернутым знаменем.

Они не посмотрели на то, что присягнули Шуйскому и уже второй год служили ему и получали от него жалование и притом хорошо знали, что это не Димитрий первый, а кто-то совсем иной. Остальных конников, находившихся у них в подчинении, они собирались принудить дать свое согласие на это, тоже сдаться, а жен и детей оставить в Москве на погибель. И действительно, если бы их предательский замысел удался, как они хотели, Шуйский ни одного немецкого младенца в колыбели не оставил бы в Москве живым. Но всеблагой господь предотвратил это своими путями: он отнял у недозрелых начальников разум, они ежедневно напивались мертвецки пьяными, и у них из памяти вылетело все, что они предложили Димитрию.

23 апреля, в день св. Георгия, войско Димитрия появилось у Каминска. Московиты тоже вышли в поле, и началась схватка. Тогда и немцев призвали выступить и померяться силами с поляками. А начальники были до того трезвы, что, и не вспомнив о задуманной измене, храбро напали на поляков и побили 400 человек. Димитрий и его военачальник Роман Рожинский сильно разгневались на это, приказали разыскать немецких перебежчиков и повесили бы их, если бы удалось их быстро найти, но те попрятались и не так-то скоро вылезли на свет. А по всему лагерю было объявлено и приказано в случае новой встречи с неприятелем не щадить ни одного немца.

24 апреля, в четвертое воскресенье после Пасхи, Димитрий снова ударил под Болховом всем войском на московитов. Его конные копейщики встретились с самым большим отрядом и обратили его в бегство. Клятвопреступник Ламсдорф и его товарищи повели своих конников в обратную сторону, собираясь по уговору, с развернутыми знаменами перейти к Димитрию. Многие честные люди, которые не знали об этом лукавстве, обратились к ротмистру и сказали: «Мы прекрасно понимаем, что тут затевается. Мы не останемся, все русские бегут, а поляки нас окружают. Что вы, начальники, замышляете?». Ламсдорф стал честить мерзавцами всех тех, кто не хотел оставаться под его знаменами. Тогда некоторые сказали: «Обругайте нас хоть 10 раз мерзавцами, мы все-таки не останемся. На самом деле мы совсем разбиты, а вы имеете намерение сдаться, нам же наши жены и дети слишком дороги. чтобы своей сдачей лишить их жизни. Мы не хотим совершать никакой мерзости». И они уехали с московитами в Москву.

Запорожские казаки очень быстро окружили облаченного в доспехи клятвопреступника ротмистра Ламсдорфа и всех, кто остался с ним, и по приказу верховного военачальника Рожинского побили всех их насмерть, примерно 200 человек, оставивших своих жен и детей вдовами и сиротами, чего во веки не искупить скороспелому ротмистру Ламсдорфу, ибо слезы бедных вдов и сирот, чьих мужей и отцов он столь низко предал и безжалостно обрек на заклание, погрузят его еще глубже в ад. Если бы по соизволению господню этого не случилось, а они остались бы живы и ушли бы к Димитрию, то это послужило бы к еще большим бедам, ибо Шуйский не оставил бы в живых ни одной немецкой души в Москве, а поскольку они были убиты на поле боя, то русские их даже оплакали как убитых и погибших за них от руки врага и оставили всем вдовам поместья их мужей. Ламсдорф со своими сообщниками и советниками замыслили эту измену и отпадение только для того, чтобы у Димитрия и у поляков пользоваться большой милостью и уважением, даже если бы всем другим с женами и детьми это и стоило жизни. Но господь праведный не допустил этого, и тотчас воздал ему по заслугам, а в аду подбавит ему еще за невинных, которым пришлось тоже пострадать из-за него.

Войска Шуйского отступили и на Вознесенье вернулись в Москву в таком ужасе, что у московитов даже руки и ноги затряслись, и они, конечно, сдались бы, если бы Димитрий со своими отрядами сразу последовал за бегущими. «Господин Omnis» начал поговаривать, что если бы это был не Димитрий, князья и бояре, множество которых перешло к нему, вернулись бы обратно, несомненно это он и есть. Они уже стали прикидывать, чем им оправдаться, когда он завоюет город, а именно тем, что не они, а князья и бояре убили его людей и прогнали его, а они будто об этом ничего не знали. Кто-то сказал: «Я слышал, что он так умен, что может увидеть по глазам, виноват кто или нет». Один мясник очень этого испугался и сказал: «Увы мне, я не посмею показаться ему на глаза, ибо вот этим ножом я зарезал пятерых его поляков». Такой страх и трепет напал в этот раз на московитов.

1 июня Димитрий второй подошел со всем своим войском, обойдя Москву, к селу Тайнинскому (Daminski). Он обследовал местность, чтобы решить, в каком месте удобнее всего разбить и устроить лагерь. В этом же месяце к Димитрию второму пришел из Литвы господин Иван-Петр-Павел Сапега с 7000 конных копейщиков.

Шуйский приказал снаружи под стенами Москвы построить обоз (Wagenburg), расположил там внутри все свое войско и назначил начальником князя Михаила Скопина. Но 24 июня, в Иванову ночь, они были постыдно застигнуты Димитрием врасплох и так неласково разбужены ото сна, что многие из них остались лежать и по ею пору еще не встали. Шуйский настолько был этим напуган, что приказал даже поставить на стены большие пушки, опасаясь того, что поляки тотчас же пойдут на приступ, станут штурмовать город. Если бы поляки действовали как следует, они на этот раз легко захватили бы и заняли Москву.

Димитрий же понадеялся, что московиты сдадутся без боя, и потому не захотел разрушить или поджечь большой город, и хотя поляки несколько раз вопреки его воле рвались на приступ, он удерживал их, обращаясь к ним с такими словами: «Если вы хотите разрушить столицу, а тем самым сжечь и уничтожить мои сокровища, откуда же я возьму тогда жалованье для вас?». Но если бы Димитрий проявил суровость, то это было бы лучше, лучше погубить один город, чем подвергнуть опустошению половину страны. Страна скоро могла бы выстроить новый город, или Москву, но город Москва не мог восстановить и снова выстроить столько городов, местечек и сел, сколько было уничтожено. А такой совет дали ему не друзья, а его злейшие враги.

На день св. Петра и Павла, каковой пришелся в 1608 г. на 29 июня, Димитрий разбил большой лагерь в Тушине, в 12 верстах от Москвы, стоял там до 29 декабря 1609 г., и за это время много было жестоких схваток между лагерем и городом и с обеих сторон много было побито народу.

Выше говорилось, что супругу и вдову царя Димитрия первого, Марину Юрьевну, вместе с ее отцом, воеводой Сандомирским, а также господина Скотницкого и других польских вельмож вместе со всеми их близкими отправили из Москвы на заключение в Ярославль и в Ростов. Теперь, когда Димитрий второй так укрепился, что одержал победу и осадил Москву, Шуйский испугался, как бы Димитрий не послал в те места и не освободил и увез бы царицу со всеми, находящимися при ней. Поэтому он отправил туда несколько тысяч человек, чтобы они тайно пробрались туда и спешно привезли ее снова в Москву.

Опасаясь в то же время (поскольку Димитрий со множеством поляков, казаков, татар, московитов и других народностей стоял так близко от Москвы), что поляки Димитрия второго, находящиеся в лагере за стенами Москвы, могут вступить в опасный тайный сговор с поляками Димитрия первого, которые будут находиться в Москве при царице, Шуйский предложил отцу царицы и другим полякам отпустить их домой в королевство Польское, если они дадут клятву, что не поедут к врагу и не причинят опять какого-либо зла России. Поляки сделали это охотно, возблагодарив бога, что они вырвутся из рук убийц. После Якова дня упомянутого года их отправили из Москвы по дальней окольной дороге, чтобы они не попали к врагу per aliam viam (По другому пути.), а добрались in suam regionem (В свою страну.).

Когда об этом стало известно Димитрию второму, он отрядил несколько тысяч человек, которые должны были спешно выступить, чтобы перехватить царицу и ее спутников на дороге. Когда они встретились, московиты обратились в бегство, кроме воеводы, который остался при царице. А царицу вместе с ее отцом и со всеми находящимися при них поляками, не причинив им никаких обид, ратники, посланные Димитрием вторым, доставили в Тушинский лагерь под Москвой. Но царица, а также и ее отец и все находившиеся при них были скорее этим обрадованы, чем огорчены, поскольку они были твердо уверены, что это действительно ее законный супруг, с которым она венчалась в Москве. Ратникам же, которые были за ней посланы, было приказано под страхом смерти ничего другого ей не сообщать.

Когда Димитрий получил сведения, что посланные им люди без всякого сопротивления со стороны московитов захватили царицу, и что они с ней на пути в лагерь, он обрадовался и развеселился, приказал выпалить несколько раз из больших пушек, а все ратники во всем лагере должны были в знак радости 3 или 4 раза выстрелить из мушкетов и других ружей.

Дорогой, приблизительно за 18 миль до лагеря, когда царица в карете радовалась и пела, один молодой польский дворянин набрался духу, подъехал к карете и сказал: «Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поете, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой». Плохо это для него обернулось, лучше бы ему промолчать и предоставить все своему течению, ибо когда царица из-за этого сообщения так огорчилась, что ее радость и пение сменились на печаль и слезы, тот польский вельможа, которого Димитрий послал с ратниками за ней, заметил, что она огорчена и не так весела, как прежде, а потому спросил, отчего она так молчалива и печальна, когда она по справедливости должна еще больше радоваться, чем раньше, так как скоро приедет к своему государю. Она ему ответила: «Это верно, сударь, но я узнала кое-что иное». В конце концов, по его неотступному настоянию она не смогла умолчать о том, кто с ней говорил и о чем и т. д.

А когда дворянин, признавшись в своем разговоре с царицей, указал также и на то, что не он один об этом говорит, а большинство в лагере об этом хорошо знает, вельможа приказал его, связанного по рукам и по ногам, отвезти в лагерь к Димитрию, а тот без долгого разбирательства приказал посадить его живым на кол, чего с ним не случилось бы, если бы он держал язык за зубами, ибо, как справедливо говорится:

«Болтовня сгубила многих, кто прекрасно мог бы жить в мире и покое».

И хотя царица прекрасно поняла, что ее кормят напрасными надеждами, ей все же пришлось выказывать больше радости, чем у нее было на душе, для того чтобы никто не заметил фальшивую игру. Однако она не поехала прямо в лагерь к Димитрию, а приказала разбить в четверти мили оттуда отдельный лагерь для себя и тех, кто был при ней, и они с Димитрием стали посылать вести друг другу и, наконец, порешили, чтобы отец царицы ехал в Польшу, а она осталась в лагере у своего супруга Димитрия (scilicet—ну конечно). Но от супружеской жизни они должны были воздержаться, пока Димитрий не овладеет московским престолом и не сядет на него. В этом Димитрий должен был поклясться перед богом, после чего он в радости отправился к царице: оба отлично справились со своим делом и приветствовали друг друга с плачем и слезами, очень ласково и любовно. В этот день благодаря этой комедии многих людей с прекрасным зрением поразила полная слепота. Перед всем народом она оказала Димитрию надлежащее уважение, как если бы он был ее возлюбленным супругом и государем, и он ей также. Это разнеслось по всей стране, и многие поэтому решили, что он verus Demetrius (Истинный Димитрий.). Отовсюду князья и бояре во множестве шли к нему в лагерь и сдавались.

Шуйский, видя, что бог не шлет ему счастья, обратился к помощи дьявола и его орудий, стал вовсю заниматься колдовством, собрал всех слуг дьявола, чернокнижников, каких только можно было сыскать в стране, чтобы то, чего не сумел бы один, мог бы сделать другой. У многих беременных женщин он велел разрезать чрево и вынуть из него плод, а также убить много здоровых лошадей и вынуть у них сердце. Тем самым колдуны добились того, что если такое сердце куда-либо закапывали или зарывали, то люди Шуйского побеждали, стоило только воинам Димитрия перейти за эту черту. Если же московиты переходили за эту черту, то тогда поляки их одолевали.

Пришли из Москвы к Димитрию второму и многие знатные вельможи, среди них один именитый князь по имени Василий Мосальский, но как только он узнал, что это не прежний Димитрии, а другой, он со многими боярами вернулся через несколько дней в Москву и всенародно объявил, что это не Димитрий первый, а новый вор (ein neuer Worr) и обманщик. Когда москвичи узнали об этом, они стали говорить друг другу: «Если это так, то мы станем иначе относиться к этому делу, и вор (der Worr) с его поляками города не получит, даже если бы нам всем с женами и детьми пришлось бы отдать за это жизнь».

Они приняли со своим царем Шуйским решение послать в Шведское королевство и просить, чтобы им прислали воинских людей из чужих народов. С этой целью туда был послан для выполнения этого поручения именитый вельможа Михаил Скопин. Московиты тем более старались и стремились добиться успеха в этом деле, что два отпетых негодяя и изменника, убежавших от Димитрия второго и прибежавших в Москву после прихода упомянутого князя Мосальского, взошли при всем народе на Лобное место и побожились, что это не прежний и не истинный Димитрии, а другой, Эти молодчики очень хорошо могли говорить по-московитски. Одного, лифляндца, звали Ганс Шнейдер, другого, немца из Австрии, — Иоганн-Генрих Карлос. Этот некогда попал к турку в Венгрии, ради денег дал себя обрезать и принял турецкую веру, потом снова убежал от турок в Германию, а оттуда пришел в Москву, где ради выгоды дал себя опять перекрестить. Чтобы стать знатным и богатым, он должен был отречься от своего господа бога, во имя которого он был крещен и которого исповедовал с юности, et quod nefas, et morte piandum (Что является нечестивым и должно быть искуплено смертью.) трижды плюнуть на него через плечо, приложиться к московитскому богу Николаю и поклониться ему. В России этот человек не меньше трех раз перебегал от одного государя к другому, то к Димитрию, то опять к Шуйскому. Этакому выкресту и мамелюку московиты смотрели в рот и верили всему, что он говорил.

Когда Димитрий понял, что московиты не хотят сдаться добром, он послал господина Сапегу с 15000 человек к Троицкому монастырю, чтобы осадить его и с этой стороны преградить и отрезать пути подвоза к Москве. Под этим монастырем Сапега стоял так же долго, как и Димитрий под Москвой, и точно так же не смог взять его, как Димитрий не смог взять Москву. Этот монастырь лежит в 12 милях за Москвой, и туда, в гости к Сапеге, Шуйский послал из Москвы столько конников, сколько ему удалось набрать, а именно — 30 000 человек, поставив начальником над ними своего родного брата, Ивана Ивановича Шуйского.

Когда лазутчики донесли об этом господину Сапеге, он собрался и пошел навстречу московитам, они встретились под Воздвиженским и задали друг другу жару, причем Сапега дважды был отбит, и от этого у поляков затряслись длинные шпоры и душа ушла в пятки. Господин Сапега всяческими уговорами вернул им мужество. Он сказал: «Милостивые государи, если мы обратимся в бегство, все будет потеряно и ни один из нас не спасется. Отечество наше очень далеко отсюда. Почетнее умереть, как рыцарь, чем дать убить себя, как трусливую девку. Пусть каждый сделает во имя божие все, что в его силах, я пойду первым, кому честь дорога, тот пойдет за мной. При третьем натиске бог даст нам счастье и удачу, и враг будет в наших руках». После этого они смело ударили в третий раз на врага, побили несколько тысяч московитов, так что те были вынуждены отступить обратно к Москве и очистить поле. В этот раз конница Шуйского настолько поредела, что после этого он никак не мог осмелиться выйти в поле без иноземцев. Сапега вернулся в свой прежний лагерь под Троицей, и московиты не тревожили его, пока из Швеции не прибыл Понтус Делагарди.

После этой битвы Сапега послал из лагеря небольшой отряд немцев, поляков и казаков разведать, нельзя ли овладеть некоторыми городами или добром привести их к присяге. Капитаном у них был испанец, по имени пан Хуан Крузати. Первый город, куда они пришли, назывался Переяславлем, он присягнул Димитрию второму. Другой город, Ростов, расположенный в 12 милях дальше в глубь страны и ранее присягавший Димитрию, воспротивился было, но это не привело к добру. 12 октября он перестал существовать, все постройки были обращены в пепел, многочисленные великолепные сокровища, золото и серебро, драгоценные камни и жемчуг расхищены, а в церквах были содраны даже ризы со святых. Св. Леонтия, который был из чистого золота, весил 200 фунтов и лежал в серебряной раке, воинские люди разрубили топорами на части, и каждый взял себе столько, сколько мог захватить. Митрополита Ростовского, князя Федора Никитича, они схватили и отвезли к Димитрию в большой лагерь под Москвой. Димитрий принял его милостиво и даже сделал его патриархом в подвластных ему землях и городах. Этот митрополит подарил Димитрию второму свой посох, в котором был восточный рубин ценою в бочку золота.

Судьба этого города послужила наукой очень богатому торговому городу Ярославлю, расположенному в 12 милях за Ростовом. Он согласился сдаться добром на следующих условиях: если царь оставит им их суд и не даст полякам нападать и налетать на них, бесчестить их жен и детей, тогда они сдадутся добром, будут ему ве