Глава I. Политическая обстановка перед восстанием в Кракове.

 

Второй раздел Польши в 1793 г. Черты государственного устройства Польши. Пропаганда заговора в Польше и Литве. Биография Косцюшки. Сиверс и Игельстром. Действия Мадалинского. Восстание в Кракове 13-го Марта 1794 г. Бой под Рацлавицами 24-го Марта. Отношение к восстанию европейских держав.

 

 

[3] Сто лет назад, 6-го (17-го) Апреля 1794 г., в великий четверг на страстной неделе, в Варшаве произошла беспощадная резня русских поляками.

Событие это подготовлялось давно. В 1793 г. произошел второй раздел Польши между Россией и Пруссией по решению, принятому знаменитым Гродненским сеймом. Пруссия получила Великопольские воеводства (Познань, Гнезно, Калиш, Серазд, Ленчицу, Ченстохов) с городами Торунь и Гданьск; всего пространство в 1016 кв. миль с народонаселением около 1.500.000 душ¹. Удар этот для Польши был чувствителен не только потому, что она теряла значительную часть территории, но государство отрезывалось [4] Пруссией от моря, ибо вместе с Гданьском теряло выход из устьев Вислы. Между Польшей и Россиею был заключен союзный договор, по которому обе державы взаимно ручались за неприкосновенность своих владений, обязывались подавать одна другой помощь в случае нападения на одну из них, причем главное начальство над войсками принадлежало той державе, которая выставит большее число войска (следовательно, всегда бы оставалось за Россией); Россия могла во всех нужных случаях вводить свои войска в Польшу; без ведома России Польша не могла заключать союза ни с какою другою державою; без согласия Императрицы Екатерины II Польша не могла ничего изменить в своем внутреннем устройстве; число Польского войска не должно превышать 15 т. и не должно быть менее 12 т. Россия приобретала Волынь, Подолию и Минскую область, всего около 4.000 кв. миль с 8.000.000 жителей; пограничная черта была проведена от восточной границы Курляндии мимо Пинска, Луцка к границам австрийской Галиции². Замышляя второй раздел Польши, Екатерина выразила свою основную мысль в рескрипте российскому послу, аккредитованному при этом государстве, Сиверсу от 22-го Декабря 1792 г., где между прочим сказано: «.... многие уважения решили нас на дело, которому началом и концом предполагаем избавить земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменниками ее населенные и созданные и единую веру с нами исповедующие от соблазна и угнетения им угрожающих»³. Императрице было тяжело, что не все русские области войдут в состав Всероссийской Империи, останутся за чужими стольные города древних русских князей, но прозорливым своим оком Великая Монархиня проникала [5] в будущее и, по словам Храповицкого, выражалась так: «Владимир на Волыни мы теперь не взяли по причине. Но со временем надобно выменять у императора Галицию, она ему некстати, а нужна прибавка к Венгрии из владения турецкого»⁴. Второй раздел нанес тяжкий удар самолюбию поляков⁵, особенно же приверженцам конституции 3 Мая 1791 г. Главнейшие из них (Малаховский, Игнатий Полоцкий, Гугон Коллонтай, Немцевич, Вейсенгоф, Забелло) заблаговременно бежали в Лейпциг и оттуда решили мутить Польшу, составлять заговоры, довести дело до восстания и мечтали возвратить жизнь и прежние владения своему гибнувшему отечеству с его странным государственным устройством. В самом деле, в этом королевстве король Станислав-Август Понятовский обладал лишь призраком власти и был игрушкой лиц и событий; в этой республике (Ржечь посполитая) права народа были совершенно попраны шляхтою, которая называла его не иначе, как «быдло» (скот); шляхта шумела на сеймиках, лизоблюдничала у богатых и знатных вельмож, которые держали шляхту в полной своей власти, но не имели силы провести на сейме какой-либо закон, вследствие обычной славянам розни и соперничества (известно: «где два славянина, там три мнения»), Пагубное право liberum veto позволяло каждому члену сейма крикнуть в решительную минуту «не позволям» и «сорвать» сейм; в продолжении 30 последних лет самостоятельного существования Польши все сеймы были сорваны⁶. Польское государство с неудержимою силою катилась по наклонной плоскости к своей окончательной гибели, а «лейпцигские патриоты» [6] в увлечении несбыточной мечтой ускоряли течение событий и быстро привели к агонии дряхлый государственный организм. Польша и Литва пришли в брожение, когда в разных концах появились агенты заправил революции с письмами Чарторыского. Огинского, Сапеги и др., побуждавшими присоединиться к заговору. Ловкие агенты не стеснялись никакими средствами для достижения своей цели: красноречие, лесть, запугивание, вино, влияние на красивых женщин, а через них на остальное общество и т. д. Так, в Овручском повете деятельным орудием пропаганды явилась красивая пани Прушинская, молодая жена очень старого мужа; агент одновременно и ухаживал за нею и брал у нее деньги в виде пожертвования на общую пользу, и заставлял влиять на других. Майора Гонсяновского, для удобства возмутительной деятельности, посвятили в ксендзы, и он несколько времени пробыл в ксендзовском звании и одеянии, а когда это оказалось более не нужным, снова надел армейский мундир.

Наиболее влиятельными возмутителями в Варшаве были: генерал Дзялынский и ратманы магистрата банкир Копостас и богатый башмачник Ян Килинский⁷.

Главою восстания был намечен пламенный патриот, даровитый генерал Тадеуш Косцюшко. Он был сын дворянина и родился в 1758 г., следовательно, ко времени восстания ему шел 42-й год, — возраст, в котором человек достигает полного развития своих сил и вместе с тем делается достаточно уравновешенным, чтобы избежать увлечения крайностями. 12-ти лет Косцюшко [7] поступил в кадетский корпус, директором которого состоял князь Адам Чарторыский. Здесь хорошо преподавались точные науки и новые языки (всякий кадет свободно владел французским и немецким), обращалось внимание на выработку в юношестве патриотических чувств и честных побуждений. Воспитанникам толковали, что их отечество лишено самостоятельности, подпало под чужое ярмо, что долг молодого поколения победить и изгнать завоевателей: но им мало объясняли ту горькую истину, что их отечество от вековой гнили сделалось неспособным к самостоятельной государственной жизни и нуждается в нравственном пересоздании. Косцюшко сделался одним из прилежных учеников. Рассказывают, что вставал он утром в 3 часа, а чтобы не проспать, он привязывал к себе шнурок и проводил его к сторожу, который и должен был дергать в назначенный час. Иногда примерный ученик не спал по нескольку ночей и, чтобы поддержать умственную деятельность, обливался холодною водою. Вероятно юноша впитал в себя ложные идеи аристократического патриотизма учебного заведения Чарторыского и остался бы с ними навсегда, если бы не обстоятельства, поколебавшие его мировоззрение. Отец Косцюшки был жесток с крестьянами. Когда начались волнения на Украине, крестьяне убили отца Косцюшки, который затем видел ужасную казнь хлопов, расплатившихся за смерть своего владельца. Даровитый молодой человек постиг тогда, что упадок сил Польши зависел преимущественно от того, что громада народа не имела ни гражданских, ни даже человеческих прав; и прежде чем народу не будут отданы эти права, напрасными окажутся всякие усилия к возрождению нации.

По окончании курса Косцюшко отправился на казенный счет во Францию для окончания образования. Здесь он провел несколько лет, изучил инженерное искусство, и вместе с тем познакомился с идеями [8] о правах человека, равенстве и пр., которые были в ходу во Франции в годы, предшествовавшие великой революции. Вернувшись в Польшу, Косцюшко, по обычаю всех небогатых дворян, поселился у одного вельможи, пана Сосновского, литовского польского писаря. Сосновский поручил Косцюшке обучение своих дочерей. Молодой учитель влюбился в одну из своих учениц, Людвику, которая взаимно полюбила учителя. Богатый знатный отец отказал в руке дочери какому-то шляхтичу. Косцюшко увидел, какая пропасть разделяет в Польше различные классы общества и какой яд разъедает государственный организм. Он понял, что при таких условиях ему нечего делать в отечестве и уехал в Америку, не рассчитывая возвратиться назад. Прибыв в Филадельфию, Косцюшко отправился прямо к Франклину, который сначала принял его сухо, но, проэкзаменовав, нашел в нем основательные знания, прямоту и откровенность, а потому рекомендовал конгрессу, и Косцюшко вступил в американскую службу прямо с чином полковника. В борьбе с Англиею, вследствие которой Северо-Американские Штаты отделились от свой метрополии, Косцюшко отличился особенно в сражении под Саратогою в 1778 г.; сформировав несколько конных полков, на подобие польских улан, он всегда был с ними впереди; в 1783 г. получил орден Цинцината. Надежда на возрождение Польши побудила Косцюшку возвратиться в Европу. Война 1792 г., за которой последовал 2-й раздел Польши, доставила ему случай выказать свои способности, и действительно, он был единственный даровитый военачальник; скоро он был произведен в генералы и приобрел широкую популярность. Когда сам король приступил к действиям заодно с русскими (к тарговицкой конфедерации), Косцюшко оставил службу и сначала жил в Варшаве, а потом поехал во Львов, где, как все говорили, пани Коссаковская подарила ему имение [9] с 20 т. флоринов дохода, но он отказался от подарка, хотя был беден: при выходе в отставку у него было только 1.000 червонных, да потом две дамы дали ему еще такую же сумму. Публика тогда, в своих сплетнях, женила Косцюшку разом на пяти женщинах, но он вовсе не женился. На возвратном пути из Львова Косцюшко встретил в Замостье австрийского офицера, который передал ему приказание своего правительства — оставить австрийские владения; в тоже время получается анонимное письмо из Варшавы с предостережением, чтобы не возвращался в Польшу, где русские войска имеют в виду схватить его. Косцюшко уехал в Лейпциг, гнездо польских эмигрантов, и там страстно предался революционной деятельности. Надобно сказать, что Косцюшко по своим воззрениям стоял совершенно отдельно от всех остальных поляков. Постоянно он говорил: «вся надежда на народ», но эти слова были китайской грамотой для всей Польши. Вельможи и шляхта никак не могли усвоить себе понятия о правоспособности народа хотя они постоянно твердили о свободе, но признавали ее только для себя и притом в праве издавать законы, безнаказанно их нарушать и не платить определенных законом налогов, — платить должны мещане и хлопы. Народ (большею частью православный, русский), если и понимал восстание, то не иначе, как против своих владельцев, — ближайших и злейших врагов. Таким образом, никто не мог сойтись в мыслях с Косцюшкой, его мечты об оздоровлении корней в Польше оказывались химерой. Он принялся за дело без большой надежды на успех и каждую минуту ожидал, что все рухнет. Однако это чувство, по самому складу предводителя, спокойному и серьезному, с замечательной силой воли, не имело никакого влияния на его деятельность⁸. [10]

Во время войны 1794 г. Косцюшко вел операции с большим пониманием обстановки и, несмотря на братание с народом, держал себя с достоинством; весьма часто ездил один, без всякого конвоя; в Варшаве бывал редко и преимущественно инкогнито; мыслей своих никому не открывал, но авторитет его признавался настолько, что все слепо следовали его приказаниям⁹.

Волнения в Польше достигли своего крайнего напряжения; образовалось более 700 кружков с 20.000 членов, готовых восстать по первому знаку; горячие головы хотели начать немедленно; Косцюшко сдерживал порывы и требовал раньше достаточной подготовки средств и организации восстания. Случай произвел взрыв раньше, нежели он того желал.

В обеспечение постановлений Гродненского сейма главнейшие пункты Польши и Литвы занимали русские войска, под общим начальством генерал-аншефа барона Игельстрома. Он же с званием полномочного министра заменил нашего посла Сиверса¹⁰, который так много влиял на ход событий при втором разделе Польши и, в сущности, был в ней фактическим распорядителем.

Если Сиверс был человек как будто созданный для управления поляками, то Игельстром составлял с ним разительную противоположность. Сиверс, любезный в обращении, строгий и решительный в деле, заставлял их и бояться себя, и уважать, и даже любить. Когда его отозвали, то многие поляки приходили к нему прощаться с истинным чувством. Сиверс гнул их, давил, но чрезвычайно любезно. Игельстром, [11] храбрый воин, но мало образованный и мало проницательный администратор, отличался грубостью и не щадил щекотливого самолюбия поляков; с министрами и с самим королем обращался свысока, приказывал и предписывал там, где выгоднее было вежливо просить; и вместе с тем выдержки, энергии, осторожности и настойчивости у него не было. Его мало уважали, мало любили и мало боялись. Утопая в роскошных объятиях графини Залуской, он подчинился ее влиянию; а на нее влияли другие; вовсе не имея в виду какой-либо преступной цели, графиня часто подвигала русского генерала на меры крайне ошибочные и опасные, а иногда убеждала отменять решения невыгодные для поляков¹¹. Так Игельстром с поразительной беспечностью смотрел на явные признаки подготовлявшегося бунта. Восстание 1794 г. застигло русских совершенно врасплох. Всего в Польше и Литве русских войск было 17-18 т., т.е. вполне достаточно для подавления мятежа, но при условии решительных действий с самого начала¹². Между тем именно в начале власти не придали значения бунту и действовали без системы.

По решению Гродненского сейма излишние против определенного штата польские войска (сверх 12 — 15 т.) долженствовали быть распущенными по домам (редукция) или поступить на русскую службу к 15-му Марта 1794 г.; но решение это приводилось в исполнение с крайним неудовольствием. Так напр., полк Дзялынского [12] в Варшаве отпустил только 16 чел, объявив Игельстрому, что это и есть весь излишек против штата¹³. Конная бригада Мадалинского (2-3 т.), расквартированная между Бугом и Наревом, собравши свои эскадроны к Остроленке, объявила что не хочет подчиниться редукции, о чем Мадалинский и подал рапорт в военную комиссию. Игельстром двинул против него часть русских войск, под начальством ген.-майора Багреева. Тогда Мадалинский решился на отчаянное предприятие: вдоль прусских границ пробраться в Галицию и там со всею бригадою поступить в австрийскую службу. Перейдя Нарев у Остроленки, Мадалинский перешел затем прусскую границу, захватил город Солдау, ограбил прусскую военную казну, переправился через Вислу у Вышегрода и направился далее к Кракову. Русские не могли догнать Мадалинского или перерезать путь его следования, а между тем по дороге через Сандомирское воеводство взбунтовавшаяся бригада возмутила остальные польские войска, присоединившиеся к Мадалинскому. Все это послужило началом восстания¹⁴.

Узнав об этом в Дрездене, Косцюшко рассердился сначала на подобную поспешность, но делать было нечего, — он выехал в Краков, где стояла польская бригада Мангата и русский гарнизон подполковника Лыкошина из 2 баталионов, эскадрона и двух сотен казаков.

Город заволновался, услыша, что едет Косцюшко. Лыкошин с отрядом вышел из Кракова. По прибытии сюда Косцюшко был провозглашен начальником вооруженных сил народа, отправился с патриотами в ближайший костел капуцинов, и там монахи освящали их сабли. 18-го (24-го) Марта составлен [13] акт повстанья. Косцюшко призвал народ к пожертвованиям и под знамена, началась организация войска. Капостас купил на свой счет 5 т. кос для вооружения крестьян.

Станислав-Август издал универсал против Косцюшки; многим казалось, что документ этот составлен по вынуждению и в нем есть некоторое сочувствие делу революции, — порицалась как бы только несвоевременность начинания, а не самая суть дела. Универсал не произвел никакого впечатления¹⁵.

Между тем и Мадалинский приближался к Кракову. Преследовавший поляков генерал-майор Денисов остановился с главными силами отряда у Скальбмержа, а небольшой авангард генерал-майора Тормасова (2½ баталиона, 6 эскадронов и полк казаков) неосторожно и далеко выдвинул вперед к д. Рацлавице. Тогда Косцюшко взял с собою бригады Мангата и Валевского, народовую конницу Зайончека и 16 пушек (кроме того отряды шляхты из трех воеводств, до 2 т. мужиков, вооруженных пиками и косами). соединился с Мадалинским и, пользуясь превосходством сил, разбил на голову Тормасова под Рацлавицами 24-го Марта (4-го Апреля). Денисов поспешил на помощь к Тормасову, но было уже поздно: Косцюшко благоразумно отошел в укрепленный лагерь близ Кракова.

Битва под Рацлавицами имела огромное нравственное значение: первые успехи вообще всегда очень важны, а в особенности при тех обстоятельствах, в которых находился Косцюшко. Он чрезвычайно радовался, что решительный удар в бою нанесли русским холопы; двух из них за храбрость он произвел в офицеры. Желая приобрести сочувствие народа и привлечь его на сторону восстания, главнокомандующий сам надел сермягу косиньера¹⁶. [14]

Восстание в Польше обратило на себя внимание европейских дворов; все увидели ясно, что дело кончится третьим (вероятно, окончательным) ее разделом. Пруссия и Австрия тотчас захотели принять участие в дележе; с одной стороны по договорам они обязаны были выставить войска для совместного действия с Россией и обеспечивать существовавший в Польше порядок; но с другой стороны они были озабочены борьбой с революционной Францией, где тоже замешались интересы существенной важности.

Франция, увлеченная революционным потоком, сочувствовала польскому восстанию и по существу дела, и потому, что получала естественным путем союзника, отвлекавшего силы и внимание ее противников. Однако, занятая сложной борьбой внутри государства и вне его, против коалиции европейских держав, она не могла оказать Польше никакой помощи. Сначала была обещана денежная поддержка, но потом и это не состоялось.

Англия уже боролась против Франции, но так как великая морская держава всегда имеет выгоду плодить замешательства на европейском континенте, то она не желала ни подавлять восстания в Польше, ни протягивать ему руку помощи.

Турция недавно закончила с значительными потерями свою неудачную войну против России (вторая турецкая война при Екатерине II от 1787 до 1791 г.); казалось бы, турки должны были воспользоваться затруднениями России вследствие польского восстания. Действительно, под влиянием французских дипломатов Оттоманская Порта делала угрожающие приготовления к войне, но недостаток средств не позволил довести дело до разрыва.

Дела России со Швецией в это время были улажены. В конце концов Поляки остались одни.

 

 

Примечания

 

 

¹ С. Соловьев «История падения Польши». Москва, 1863 г., стр. 300. Н. И. Костомаров «Последние годы Речи-Посполитой», второе издание, С.Петербург, 1870 г., стр. 679. «Отечественные Записки» 1863 г., Сентябрь, стр. 256.

² Соловьев, стр. 300. Костомаров, стр. 683. «Отечественные Записки» 1863 г. Сентябрь, стр. 256.

³ Соловьев, стр. 304.

⁴ Записки Храповицкого, стр. 286.

⁵ По словам гр. Сегюра («Tаbleаu tic l'Europe» 11, 34), ни один поляк не мог слышать имени русского, не покраснев от гнева и не побледнев от бешенства.

⁶ Соловьев, стр. 11. Все это подтверждают сами поляки. Напр. известный польский историк Иоахим Лелевель говорит: «Никакой власти в государстве не существовало». А бывший король польский Станислав Лещинский выразился: «Польша единственная страна, где народная масса лишена всяких человеческих прав. Дворянин судит своих подданных без всякого на то законного права и основания, без судопроизводства, вне всяких форм. На крестьян смотрят как на существа другого рода, отказывая им в воздухе, который они дышат. Между ними и рабочим скотом едва существует разница. — В «Nеue Militarische Blаtter», Mаi 1892, статья Nаzmer «Der polnische Feldzug im Iаhre 1794».

⁷ Костомаров, стр. 694 — 697.

⁸ Костомаров, стр. 691 — 694. Соловьев, стр. 318 — 820. «Отечественные Записки», 1863 г., Декабрь, стр. 458. «Военный Сборник» 1861 г., Декабрь, стр. 327, статья «Военное дело в Литве». См. также нашу статью в «Энциклопедии военных и морских наук», 1889 г. т. IV, стр. 379.

⁹ Московский Архив Главного Штаба, опись 190, связка 8, показание Ивана Гузы и показание мещанина Куксевича. Также «Описание дел, хранящихся в архиве Виленского генерал-губернаторства» Андрея Энгеля, стр. 161,

¹⁰ Костомаров, стр. 690.

¹¹ Костомаров, стр. 701 — 702.

¹² Д. Ф. Масловский «Записки по Истории военного искусства в России», выпуск II, С.-Петербург, 1891 г., стр. 441. — Собственно говоря, по штатам и по спискам войск было гораздо больше, но в действительности их было налицо мало. Так, в письме к Румянцеву от 17-го Июля 1794 г. исправлявший должность президента военной коллегии генерал-аншеф граф Николай Иванович Салтыков прямо пишет, что «число войск у нас везде велико на бумаге, а в существе едва на половину есть, да и оное требует большего о нем попечения». Московский Архив Главного Штаба, опись 200 №148/23, лист 102.

¹³ «Отечественные Записки» 1860 г., Декабрь, стр. 443. Польских войск должно было остаться не более 9 т., а литовских 6 т. – Соловьев, стр. 324-325.

¹⁴ Костомаров, стр. 703. Соловьев, стр. 325. Масловский, стр. 441.

¹⁵ Костомаров, стр. 702 — 708. Соловьев, стр. 825 — 326.

¹⁶ Костомаров, стр. 708 — 710. «Отеч. Записки» 1863 г. Декабрь, стр. 448.