Интерес и индивидуальное поведение

Раннее развитие концепции интереса в искусстве управления государством нашло параллель в той роли, которую эта концепция сыграла в формировании норм поведения отдельных мужчин и женщин в обществе. Здесь также новые послабления шли рука об руку с новыми ограничениями.

Новые послабления состояли в легитимизации и даже восхвалении целенаправленного стремления к индивидуальному материальному богатству и деятельности, благоприятствующей его накоплению. Так же, как Макиавелли открыл новые горизонты для государя, то же самое сделал через два столетия Мандевиль, ревизовав список заповедей для обычного гражданина, прежде всего касавшихся делания денег. И вновь новые идеи о человеческом поведении и общественном порядке сначала предстали поразительным, шокирующим парадоксом. Подобно Макиавелли, Мандевиль изложил свои идеи, продемонстрировав положительное воздействие на общее благосостояние отраслей, производивших предметы роскоши (которые в течение долгого времени строго регулировались), в чрезвычайно вызывающей форме называя деятельность, мотивы и чувства, связанные с этими видами деятельности, «частными пороками». И вновь его существенные выводы в конечном счете были усвоены обществом путем изменения языка. В третий раз термин «интерес» послужил эвфемизмом, на этот раз заменив такие слова, как «жадность», «любовь к наживе» и т.д. Переход от одного набора терминов к другому отражен в первых строках очерка Давида Юма «О независимости парламента»:
«Политики установили принцип, согласно которому при формировании любой системы правления и установлении конституционных издержек и противовесов каждый человек предполагается плутом, и нет другого объяснения всем его действиям, кроме частного интереса. Через этот интерес мы должны управлять им, и, заставить его, вопреки ненасытной жадности и амбициям, содействовать общественному благу» (Hume, 1742, vol. I, p. 117-118, выделено в подлиннике).

Здесь интерес явно приравнивается к плутовству и «ненасытной жадности». Но вскоре память об этих неприятных синонимах интереса была стерта, как, например, в знаменитом утверждении Адама Смита о мяснике, пивоваре и пекаре, которых влечет к обеспечению наших ежедневных потребностей их собственный интерес, а не благожелательность. Смит, таким образом, сделал для Мандевиля то же, что герцог Роган сделал для Макиавелли. Его принцип «невидимой руки» узаконил общую поглощенность гражданина стремлением к частной выгоде и тем самым послужил смягчению чувства вины, которое, вероятно, испытывали многие англичане, вовлеченные в торговлю и промышленность во время коммерческой экспансии XVIII в., но были воспитаны на гуманистических принципах, предписывавших им служить общественному интересу непосредственно (Рососк, 1982). Теперь они могли успокоить свою совесть тем, что, стремясь к получению выгоды, они служили общему благу косвенно.

На самом деле Адам Смит не ограничился восхвалением стремления к частной выгоде. Он также критиковал вовлеченность граждан в общественные дела. Сразу после тезиса о «невидимой руке» он написал: «Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы много хорошего было сделано теми, которые делали вид, что они ведут торговлю ради блага общества» (Smith, 1776, р. 423 // Смит, 1961, с. 332). За десять лет до этого сэр Джеймс Стюарт дал интересное обоснование аналогичного неприятия участия граждан в общественных делах: «...если бы каждый действовал в интересах общества и пренебрегал собой, то государственные деятели были бы поставлены в тупик... если бы люди не были заинтересованы, то не было бы никакой возможности управлять ими. Люди могли бы рассматривать интересы страны в разном свете, и многие могли бы объединиться в ее разрушении, пытаясь добиться ее блага» (Steuart, 1767, vol. I, p. 243—244).

В дополнение к открытию новой области санкционированного и рекомендуемого поведения эти утверждения указывают на важные ограничения, которые сопровождали концепцию интереса. Для индивидуального гражданина или подданного, как и для правителя, движимое интересом действие означало первоначально действие на основе рационального расчета в любой области человеческой деятельности — политической, культурной, экономической, личной и т.д. В XVII и в начале XVIII в. такое методичное, благоразумное, движимое интересом действие выглядело значительно предпочтительнее действий, продиктованных сильными, неуправляемыми и беспорядочными страстями. В то же время интересы огромного большинства людей, находящихся вне верхних этажей власти, были определены более узко как экономические, материальные или «денежные» интересы, вероятно, потому, что не входящие в элиту люди считались занятыми главным образом поиском средств к существованию, не имея времени, чтобы беспокоиться о чести, славе и тому подобных вещах. Превознесение интереса даровало легитимность и престиж коммерческой и связанной с ней частной деятельности, которая ранее ранжировалась довольно низко в общественной оценке; соответственно, идеал славы эпохи Возрождения, для которого было характерно возвышение публичной сферы, принижался и развенчивался как простая уступка разрушительной страсти себялюбия (Hirschman, 1977, р. 31-42).