Приказ Войскам Западного фронта № 1423

 

г. Смоленск 2 июля 1920 г.

Красные солдаты! Пробил час расплаты...

Войска Красного знамени и войска хищного белого орла стоят перед смертельной схваткой...

Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесём счастье и мир трудящемуся человечеству. На запад!...

Стройтесь в боевые колонны! Пробил час наступления. На Вильну, Минск, Варшаву – марш!

Командующий армиями фронта

М.Н. Тухачевский

Члены Реввоенсовета фронта

И.Т. Смилга и И.С. Уншлихт

Начальник штаба Шварц.[148]

Мощная артподготовка на рассвете 4 июля ознаменовала начало большого наступления. Гай выступил от Дисны. Его задачей был прорыв польской линии обороны в районе озера Ельня и навести панику в тылу. Вначале он столкнулся с 10-й пехотной дивизией 1-й польской армии, которая держалась стойко и вынудила его повернуть на север. Здесь он встретился с 8-й пехотной дивизией, командование которой не могло определиться, стоять ли им сражаться, либо отступить к германским окопам. Гай просто обошел их и без боя достиг немецких окопов у Брацлава. Теперь он мог двигаться на юг, и 9 июля он вошел в Свенцяны, потеряв четырнадцать человек убитыми и тринадцать ранеными. Он шел, на два дня опережая график, и от Вильно его отделяло лишь семьдесят километров. Шок, вызванный первоначальным успехом Гая, объясняет слабое сопротивление польской армии на других участках. “Слухи о глубоком наступлении нашей кавалерии быстро распространились среди польских солдат”, писал Сергеев, “и достигли гигантских масштабов… Любое упоминание о движении нашей кавалерии с севера заставляло поляков в панике бросать свои позиции, обращенные фронтом на восток”[149]. Тем временем, в ночь с 6 на 7 июля 16-я армия перешла Березину. 3-я армия перерезала железнодорожную ветку на Молодечно у Парафьянова, а затем совершила круговой маневр, чтобы подключиться к атаке на Минск, который пал 11-го. Первая польская линия была прорвана.

Гай уже нацелился на Вильно, наиболее ценном приобретении на Окраинах, хотя, по правде говоря, цель эта могла и подождать. В Свенцянах он встретил 14-летнего белорусского комсомольца по имени Вася, который вызвался разведать состояние боеготовности Вильно. Шофер Гая перевез Васю через Литовскую границу, откуда тот ночными переходами и крестьянскими подводами, минуя польские патрули, смог пробраться в Вильно незамеченным. Остановившись у сочувствующих коммунистам знакомых, он беседовал с солдатами на улицах и в трактирах, благодаря чему выяснил, что город защищает небольшой гарнизон в две тысячи бойцов, одна литовско-белорусская дивизия, окопавшаяся вокруг моста через Вилию, два резервных батальона, три эскадрона кавалерии и Легион Польских Женщин. Обзаведясь польской военной формой, он совершает еще один бросок, на этот раз на поезде Красного Креста, направляющегося на фронт, пробирается к советским позициям, дает себя схватить и дает отчет командованию красных до начала наступления.[150]

Гаю помогали и литовцы, претендовавшие на Вильно, как на будущую столицу своей республики, и готовые на многое, чтобы им завладеть. 9 июля они начали дипломатические переговоры с советским правительством и предприняли ряд вооруженных рейдов через демаркационную линию против польской армии. Этим они еще более ослабили позиции поляков, давая дополнительный стимул Гаю попытать военного счастья.

По сути, у Гая не было слишком много времени на раздумья. Открытая позиция в Свенцянах находилась под все возрастающей угрозой серьезной контратаки. Его кавалерия должна была или отойти или наступать. Он выбрал наступление.

Доступ к Вильно прикрывала река Вилия. Четыре лобовые атаки советской 15-й дивизии были отбиты с большими для нее потерями. Гай же решил прибегнуть к хитрости. Оставив первую бригаду дивизии в спешенном состоянии для отвлечения огня противника, он направил остальные четыре бригады на поросшую лесом полосу у берега, откуда они совершили неожиданную атаку. К вечеру Вилия была преодолена в трех местах. Затем атакующие разделились: одна часть поскакала в Новотроки, чтобы войти в город с юго-запада, другая зашла с запада, третья двинулась на север, через Немчины, а основные силы ударили с востока. Польская оборона была полностью дезориентирована. Комендант генерал Борущак продолжал выдвигать войска к Вилии, в полном неведении, что он окружен со всех сторон.

Падение Вильно 14 июля имело важные последствия. В дипломатической сфере удалось достичь согласия между советским и литовским правительствами. Вильно было передано Литве. Этот жест Советов помог унять страхи всех балтийских государств. В военной сфере результатом стало принуждение польской армии отступать все дальше. Теперь не было оснований обороняться на бывших германских позициях. Вторая польская линия обороны была прорвана.

Следующая фаза наступления весьма напоминала предыдущую. Поляки собирались закрепиться на линии Немана и Щары. Группа Сикорского заняла оборону вдоль канала Огиньского, резервная польская армия двинулась из Белостока двумя группами, одна на Неман, другая на Щару в район Мостов. Главный опорный пункт этой линии обороны, Гродно, находился на ее западном выступе, подобно Вильно, и этим привлекал внимание Кавкора. На рассвете 19 июля 15-я дивизия Матузенко неожиданно ворвалась в Гродно и столкнулась со слабым гарнизоном генерала Мокржецкого. Вспыхнула яростная битва, которая, как вначале казалось, должна была стать тяжелым уроком для Матузенко за его опрометчивый самостоятельный рейд. 10-я дивизия Томина завязла у Скиделя, пехота 4-й и 15-й армий по-прежнему находилась в восьмидесяти километрах позади. В течение 2 дней исход схватки был не ясен. Комдивы просили у Гая разрешения на отступление. Поляки посылали все свободные силы на гродненский участок. В результате они ослабили противоположный, восточный край своих линий. 22 июля, когда битва за Гродно еще продолжалась, советские 3-я и 16-я армии перешли Щару. В конце недели Матузенко, наконец получивший поддержку пехоты, вырвался из Гродно на запад и завершил окружение города. В Гродно было взято 5000 пленных и, что более важно для Кавкора, конюшни с 500 свежими верховыми лошадьми. По собственным прикидкам Гая, во время самой атаки Матузенко было зарублено около 300 уланов. Еще 500, целый польский полк, утонули на перегруженных конях во время панической переправы вплавь через быстрые воды Немана. Железнодорожная станция сгорела дотла, а прибрежные кварталы были полностью разрушены. Третья линия обороны была прорвана.

В битве за Гродно Красная Армия впервые на Западном фронте встретилась с танками. 19 июля кадеты гродненского военного училища, наступая при поддержке огня 4 танков Рено, вынудили две бригады 15-й дивизии Кавкора отступить. В своих мемуарах Гай повторяет сделанные тогда замечания: “Танки, товарищи комкоры! Разве можно атаковать их с шашкой, если они сделаны из стали? … Штыки здесь бесполезны, да и приблизиться к ним не удастся”.[151]В действительности, в Гродно находились две танковые роты, в сумме около тридцати машин. Одна рота так и осталась неразгруженной с поезда, и могла только вести огонь со стационарных позиций прямо с железнодорожных платформ на товарной станции. Вторая рота представляла собой единственную боевую оперативную группу, оставшуюся в городе. В конце концов, она была окружена и вынуждена отходить к набережной. Один за другим танки выходили из строя, вследствие прямых попаданий, столкновений, нехватки горючего и аварий. Только два из них смогли пересечь Неман по последнему горящему мосту, чтобы присоединиться к обороняющимся польским частям. Это позволило Гаю прийти к заключению, что “опытный кавалерист может не бояться бронированного танка”. Он выразил мнение, превалировавшее в течение двух последующих десятилетий.[152]

Советы пришли к своему Рубикону. Сразу за Гродно лежала линия Керзона. Наступать дальше означало бросить вызов державам Запада, вторгаясь в Европу. Тухачевский не раздумывал. Он решил продолжать наступление. 23 июля он издал приказ, согласно которому Варшава должна была быть взята не позднее 12 августа.[153]

Несмотря на замешательство, вызванное отступлением, польская армия яростно противодействовала советскому натиску. В одной арьергардной акции, под Яновом, произошло серьезное кавалерийское столкновение. 13-й Виленский уланский полк, прикрывая отступление дивизий генерала Желиговского через Неман, получил приказ присоединиться к ним в ходе дальнейшего отхода. У них не было карт и приходилось опираться лишь на сообщения местных селян о местах расположения неприятеля. Как-то они приняли стадо испуганных волов за казачий отряд. 25 июля они натолкнулись на 15-ю дивизию Кавкора и атаковали. Это был один из редких случаев, когда в бою сошлись в чистом виде лишь пики и сабли. Поляки взяли верх. Их командир, Мстислав Буткевич, убил своего советского визави непосредственно в сабельном поединке. Они уничтожили эскадрон авангарда и задержали продвижение дивизии на два-три дня. Их удивило слабое сопротивление кавкоровцев, их отступление, и “нерыцарское” применение пулеметных тачанок. Появилась надежда, что не все еще потеряно.[154]

Четвертая и последняя оборонительная линия, по Нареву и Бугу, оказалась более трудным препятствием, чем предыдущие, прежде всего из-за состояния войск. Утомленные наступающие и утомленные обороняющиеся сражались вяло. За неделю после взятия Гродно Кавкор растерял свою энергию, прочесывая приграничные с Восточной Пруссией территории. 15-я и 3-я армии зачищали центральный участок у Белостока и Бельска. Пилсудский описывал состояние польских войск как “калейдоскоп неразберихи”. Разные части различных дивизий и армий встречались друг с другом, иногда объединяясь, иногда разделяясь, но всегда отступая. Он отмечал также, насколько низко пал моральный дух:

“это неустанное, наползающее движение многочисленного неприятельского войска, перемежающееся временами скачкообразными рывками, движение продолжающееся неделями, производило впечатление чего-то неотвратимого, надвигающегося как какая-то тяжелая, ужасная туча, для которой нет никаких преград… Под впечатлением от этой надвигающейся градовой тучи рушилось государство, падал моральный дух, слабели сердца солдат”.[155]

Когда 29 июля схватка возобновилась, никаких драматических маневров не произошло. Кавкор атаковал Ломжу на Нареве, но без свойственного ему напора. Ломжа держалась неделю. 16-я армия в Брест-Литовске показала лучший рывок. Штурмуя крепость волнами пехотных атак, они заняли город при содействии местных коммунистов, захвативших телефонную станцию. Но, перейдя Буг 1 августа, они натолкнулись на внезапную контратаку полесской группировки Сикорского под Бяла-Подляской и были вытолкнуты за реку. 3-я армия форсировала Буг на центральном участке, но вскоре была остановлена у Соколова. Красная армия взломала последнюю польскую оборонительную линию, но больше благодаря давлению своей массы на деморализованного противника, чем при помощи продуманного применения военного искусства.

Кавкор, оказавшись в Польше, обрел новое дыхание. В то время, как остальные советские армии медленно ползли вперед, Гай сделал еще один рывок на Запад. 4 августа он захватил форт у Остроленки, уничтожив полностью только что созданную кавалерийскую группу генерала Роя. Затем были взяты Пшасныш, Бежун, Серпц. В итоге на второй неделе августа красная конница встала на берегу Вислы. 10-я дивизия захватила местечко Бобровники, в 40 километрах от Торуни. 17 августа 15-я дивизия атаковала мост у Влоцлавека и перерезала жизненно важную железную дорогу между Варшавой и Данцигом. Польша подверглась настоящему и серьезному вторжению.

 

 

* * *

 

Неопределенность планов большевиков относительно Запада контрастировала с вполне конкретными намерениями польских коммунистов. Для большевиков пролетарская революция в Польше была хлопотным, но необходимым этапом на пути к их действительной цели - революции в Германии и далее; для польских же коммунистов это был вопрос “быть или не быть”, касающийся самого их существования. Польская Коммунистическая Рабочая Партия позиционировала себя в качестве младшего партнера, но не лакея Москвы. У нее были собственные яркие традиции. В ней преобладали левые коммунисты, которые мечтали о таких же экстремальных и идеалистических программах, эксперименты с которыми столь катастрофически закончились у их коллег из Литбела. Хотя в принципе они были против создания независимого польского государства, их обеспокоили проявления русского патриотизма в большевистской партии и, конечно же, им хотелось сохранить в своих руках контроль над польским коммунистическим движением. Однако их положение в Москве и слабая поддержка в самой Польше вынуждали подчинять свои желания намерениям своих большевистских покровителей. Во время советской оккупации Польши они с горечью смирились со своей участью, видя, как их собственная организация переходит под жесткий контроль Москвы, а их шансам на политический успех серьезно вредит неуклюжая политика Красной Армии. В 1920 году они получили свой первый тяжелый урок жизни между наковальней католической Польши и молотом советской России.

3 мая в Москве открылась вторая всероссийская конференция польских коммунистов. Девяносто делегатов представляли местные ячейки и армейские подразделения. На повестке дня была война с Польшей. Была вынесена резолюция - мобилизовать всех членов партии польского происхождения, усилить пропаганду и, что более показательно, объединить комиссию по польским делам данной конференции с Польским бюро большевистской партии[156].

В результате этой конференции менее чем через месяц в Харькове начало работу издательство “Польиздат” (Польское издательство). Изначально оно обслуживало отдел пропаганды Юго-Западного фронта, а позднее всю польскую кампанию. Оно выпускало три газеты: “Głos Komunisty” (Голос Коммуниста), “Żołnierz Rewolucji” (Солдат Революции) и “Wiadomości Komunistyczne” (Коммунистические Известия). Западный фронт издавал в Смоленске газету “Młot” (Молот) тиражом в 280 тысяч экземпляров, бόльшим, чем у любой варшавской газеты.

В первые месяцы лета семена советской пропаганды падали на относительно плодородную почву. В отличие своих товарищей на южном фронте, польские солдаты в Белоруссии занимали чисто оборонительные позиции в течение девяти месяцев. Они не испытывали ни возбуждения наступления, ни ощущения, что они защищают родину. Скука и усталость рождали пацифизм и анархию. Хотя дезертирство не приобрело таких гигантских масштабов, как в Красной Армии, оно вызывало беспокойство у польского командования. Большевистская пропаганда распространялась среди солдат, возвращающихся из отпусков, и даже среди раненых в полевых госпиталях. 2 июля генерал Шептицкий сообщал из Минска:

“Солдаты, возвращающиеся из отпусков, а также из последних пополнений, повсеместно агитируют против войны, заявляя о ее бесцельности. Они говорят, что “Пилсудский продался помещикам…” Сегодня двое рядовых из 22 пехотного полка, Станислав Домбровский и Станислав Круликовский были расстреляны по приговору полевого суда за призывы к бунту и противозаконную агитацию”[157]

Повторялись случаи неподчинения. 26 июня часть 26-го пехотного полка попыталась совершить массовый переход на сторону противника. Распевая “Интернационал” они выбрались из своих окопов и двинулись по нейтральной полосе. Они были остановлены огнем в спину. Однако советское командование ошибочно приписывало дезертирство поляков распространению симпатий к коммунистическим идеям. С дисциплиной хуже всего обстояло дело в силезских и познаньских полках и в Подхалянской (“альпийской”) дивизии из Татр, отнюдь не страдавших левизной взглядов. Польские солдаты попросту хотели вернуться по домам. На более поздних этапах войны, когда война докатилась до ворот Варшавы, по храбрости и чувству воинского долга эти польские солдаты превзошли красноармейцев.

Когда Красная Армия перешла Буг и, наконец, вошла на территорию, которую большевистские вожди признавали польской, политическая деятельность стала быстро расширяться. Во всех частях Красной Армии создавались особые “Советские отделы”. Их задачей было создание коммунистических ячеек в каждом занятом селении, хозяйстве или фабрике. Революционные комитеты (ревкомы) создавались в каждом занятом городе. По мнению Юлиана Мархлевского, эти начальные попытки установить здесь коммунистическую систему имели фатальные последствия[158]. Они управлялись россиянами, полагавшими, что официальными языками революционной Польши должны были стать русский и идиш. Для польского обывателя, “освобождение”, которое несла Красная Армия, ничем не отличалась от многочисленных оккупаций прошлого. В ревкомы попадали наиболее оппортунистические элементы, и в последующем требовались усилия, чтобы подчинить их гражданским коммунистическим руководителям, следующим за Красной Армией. В Ломже ревкомом руководили совместно анархисты, сионисты и консервативные национал-демократы.

23 июля в Москве большевистское Польское Бюро постановило создать Временный польский революционный комитет, Польревком, которому была передана административная и политическая власть на освобождаемых территориях. Комитет был “временным”, и в перспективе окончательно власть должна была перейти в руки польского пролетариата, а конкретно, после взятия Варшавы, к Польской Коммунистической Рабочей Партии. Председателем ее был Юлиан Мархлевский.

Впервые Польревком собрался в Смоленске. Он работал в поезде, в составе которого была типография, управление издательства, командный вагон и механизированная транспортная колонна. 25 июля он был в Минске, 27 июля в Вильно, а 30 июля в Белостоке, где была организована его штаб-квартира и выпущено публичное воззвание:

“На польской территории, освобожденной от гнета капитала, создан Временный Польский Революционный Комитет, в состав которого вошли тов. Юлиан Мархлевский, Феликс Дзержинский, Феликс Кон, Эдвард Прухняк и Юзеф Уншлихт. Временный Комитет, принимая управление в свои руки, берет на себя задачу ускорить формирование постоянного рабоче-крестьянского правительства и создать фундамент будущей Польской Советской Социалистической Республики.

В связи с этим Временный Комитет

а) упраздняет прежнее буржуазно-помещичье правительство

б) создает фабричные и крестьянские комитеты

в) создает городские революционные комитеты

г) объявляет все фабрики, земли и леса народной собственностью, управляемой городскими и сельскими рабочими комитетами

д) гарантирует неприкосновенность собственности крестьян

е) создает органы правопорядка, снабжения и хозяйственного управления

ж) обеспечивает полную безопасность всем гражданам, лояльно выполняющим постановления и приказы революционной власти[159]”

В тот же день Мархлевский телеграфирует Ленину:

“Блистательная Красная Армия, сломив сопротивление врага, наступает по польской территории, как активный соратник польского пролетариата в его борьбе со своими буржуазными угнетателями… Руководствуясь примером и опытом Красной России, мы надеемся в скором будущем довести до победного конца освобождение Польши и водрузить Красное знамя Революции над этим оплотом империализма. Мы благодарны вождю мирового пролетариата.

Да здравствует Красная Армия, освободитель рабочего класса всего мира!

Да здравствует Третий Коммунистический Интернационал!

Да здравствует Революция!”[160]

Хотя номинально главой Польревкома являлся Мархлевский, нет никаких сомнений в том, что его двигателем и рулевым был Феликс Дзержинский. Дзержинский был самым высокопоставленным поляком в большевистской партии, а в 1920 был руководителем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, или Чека, революционной политической полиции. Во время Гражданской войны он занимался устранением врагов Революции на прифронтовых территориях. Он объезжал губернии, выходя из своего бронепоезда и неся со станционного перрона окончательное правосудие ничего не подозревающим гражданам новой советской республики. В Белостоке в августе 1920 года он был и владыкой и казначеем. Он был олицетворением благословения Москвы, естественной связью между Польревкомом и Польским Бюро большевиков, между гражданской и военной администрацией. С 9 августа по 10 сентября он был политкомиссаром Военного Совета Западного фронта. У него была собственная линия связи с Лениным и Москвой, он координировал согласованность политической деятельности Западного и Юго-Западного фронтов. Его ведомство располагало кредитом в миллиард рублей, выданным Польревкому советским правительством.[161]

Возвращение Дзержинского в Польшу было действительно драматическим событием. Польша была сценой многих его личных трагедий, сценой одной из наиболее драматичных революционных карьер всех времен, родиной, которую он последний раз видел через зарешеченное окно арестантского вагона. Будучи сыном дворянина-землевладельца, он родился в 1877 году в Ошмянах под Вильно, и стал изгоем общества с ранней молодости. Будучи изгнанным из гимназии за то, что говорил по-польски, “на этом собачьем языке”, как выразился директор, он занялся социалистической агитацией. Еще в школе он организовал литовский отдел польской социал-демократической партии, и в итоге вошел в руководящую пятерку движения Розы Люксембург. Он был социалистом и интернационалистом, как в России, так и в Польше, но до 1917 года большевиком не был. Со дня первого ареста в Ковно в июле 1897 и до дня его освобождения в Москве по амнистии в марте 1917-го он постоянно был в заключении либо в розыске. Пятнадцать из этих двадцати лет он провел в заключении. Трижды его ссылали в Сибирь, и каждый раз он сбегал. Его личная жизнь была разрушена политической судьбой. Жена его стала партийной вдовой, живя одиноко в Кракове. Его заставили смотреть, как тюремные надзиратели насилуют его любовницу, но он так никогда и не увидел своего единственного сына, родившегося в 1913 году в женской тюрьме. Его интеллигентное узкое лицо портил беззубый рот, искалеченный предположительно во время того изнасилования, когда он в отчаянии бился лицом о железные прутья решетки. Губы его всегда были сомкнуты, чтобы скрыть беззубые десны, ноздри расширены, нижние веки слегка напряжены, что создавало впечатление неестественного напряжения и беспокойства. Разговаривая, он шепелявил, и всегда быстро ходил. Его работоспособность была легендарной. Для друзей он был “Железным Феликсом”, для врагов “Кровавым Феликсом”, Ленин же называл его “Феликс - доброе сердце”. В собственных же глазах он был Робеспьером Советской России, абсолютно ей преданным и совершенно неподкупным. Он был поэтом и музыкантом, для успокоения души читал вслух Мицкевича и играл на скрипке. Невзирая на страшные легенды о его поступках, в снегах Сибири, в горящем московском борделе, или в допросной камере для белогвардейцев, даже самые злобные клеветники называли его “экстремистом с открытым умом”. В Варшаве его знали, боялись и ждали с опасением. Станислав Патек, министр иностранных дел Польши до июня 1920 года, был до войны его адвокатом на нескольких безнадежных судебных процессах. С Юзефом Пилсудским они ходили в одну школу. Пока Дзержинский ожидал в Белостоке вступления во власть над Польшей, и он и польские лидеры осознавали потрясающую симметрию ужасной карьеры, совершившей круг в течение нескольких месяцев.

Деятельность Польревкома началась 2 августа массовым митингом в Белостоке. С речами выступили Мархлевский, Тухачевский, и представитель большевистского ЦК И. Скворцов-Степанов. За митингом последовала демонстрация железнодорожников, которые решили поддержать новую власть.

Польревком находился под постоянным контролем со стороны большевистского Польского Бюро. Они работали бок о бок в конфискованном дворце Браницких. Польское бюро принимало важные решения, в то время как Польревком занимался в основном административными делами.

Польревком проработал три недели и два дня. Пределы его деятельности ограничивались линиями фронта на западе и юге, границей Восточной Пруссии на севере и возрожденной Белорусской ССР за Бугом на востоке. Польские “воеводства” были переименованы в “обводы” (округа), что звучало более демократично. Местная администрация находилась в руках шестидесяти пяти революционных комитетов.

Польский снова стал официальным языком. Все основные промышленные предприятия были национализированы, несмотря на то, что государство, которое должно было ими управлять, еще не существовало. Был введен восьмичасовой рабочий день. Шла подготовка к выборам, которым не суждено было состояться. Появился Союз коммунистической молодежи и Центральная комиссия профсоюзов. Были созданы революционные трибуналы, для “противодействия политическим, экономическим преступлениям и бандитизму”. В милицию набирали исключительно из рабочих и крестьян. Были предприняты шаги для защиты “объектов культуры и памятников истории”. Была опубликована “Декларация о свободе совести”.

6 августа Дзержинский сообщал Ленину в телеграмме, что “мы осознаем, что наиболее важной задачей является организация польской Красной Армии, и мы надеемся найти пролетарские силы в самом ближайшем будущем”. 9 августа он поручил Мархлевскому составить воззвание к польскому пролетариату, на основании которого формировался бы польский добровольческий полк. За две недели, прежде чем он был расформирован, в полк удалось привлечь всего 175 человек.[162]Тухачевский предпринимал свои собственные меры для организации более существенной регулярной польской армии. Языком команд должен был стать польский, а солдаты должны были носить конфедератки, украшенные красной звездой. В остальном все было идентично советской Красной армии. Армия должна была состоять из поляков, собранных из советских дивизий, а также ожидалось поступление большого пополнения из пленных. Штаб этой Первой (Польской) Красной армии, возглавляемый командующим Р. Лагвой и комиссаром Будкевичем, располагался в Минске. По окончании войны она была эвакуирована на Урал, а ее лучшие солдаты, такие, как Кароль Сверчевский вынуждены были ждать другого случая, чтобы отличиться.

Пристальное внимание уделялось политической безопасности. Прежде чем покинуть Москву, Дзержинский договорился, чтобы все поляки, работающие в Чека, были переведены в особые отделы Западного фронта. Есть свидетельства, указывающие на то, что Ленин обдумывал предложение расстреливать по 100 поляков за каждого коммуниста, казненного польскими властями.[163]Чека усиленно инструктировала своих сотрудников о противодействии проникновению немецких агентов, пересекавших границу Восточной Пруссии под видом спартаковцев, и, как с тревогой отмечал Дзержинский, “находивших радушный прием у наших доверчивых товарищей”[164]

Была сделана попытка организовать “советы” в самой польской армии. Предложение поступило от Сталина, и 11 августа Дзержинский телеграфировал Ленину, что оно было принято. Небольшой эффект от этого был, особенно в Варшавском полку.[165]

В обширной сельской местности первостепенной проблемой являлся земельный вопрос. Поддержка крестьянства была крайне необходима для успеха ожидавшейся революции. Ленин проявлял личный интерес к этим вопросам и был явно встревожен, когда Польревком не последовал его советам. 14 августа Ленин отправил Карла Радека в Белосток, чтобы выяснить, почему манифест Польревкома не уделил никакого внимания аграрному вопросу. 19 августа Ленин телеграфировал Радеку:

“Прошу Вас, раз Вы едете к Дзержинскому, настоять на беспощадном разгроме помещиков и кулаков побыстрее и поэнергичнее, равно на реальной помощи крестьянам панской землей, панским лесом.”[166]

Дзержинский, однако, не мог убедить своих коллег в необходимости следования указаниям Ленина. Большинству Польревкома претила идея рабского следования российскому примеру. Они противились немедленному перераспределению конфискованных земель, по причине того, что это разрушит их планы относительно коллективного сельского хозяйства. Польревком позиционировал себя большими коммунистами, чем большевики, или, по ленинской терминологии, страдал “детской болезнью левизны”. 15 августа Дзержинский телеграфировал Ленину: “Вопрос о земельной политике будет рассмотрен в полном объеме в Варшаве, куда мы едем сегодня.”[167]

Ленин был неудовлетворен. Получив известия, что крестьяне в Седльце взяли дело в свои руки, он направил последний призыв к “Дзержинскому, Радеку и всем членам Польского ЦК:

Если в Седлецкой губернии малоземельные крестьяне начали захватывать поместья, то абсолютно необходимо издать особое постановление Польского ревкома, дабы обязательно дать часть помещичьих земель крестьянам и во что бы то ни стало помирить крестьян малоземельных с батраками. Прошу ответа.”[168]

Времени на ответ не было. Польревком не попал в Варшаву. Он покинул Белосток 20 августа, за день до получения последней ленинской телеграммы. Его земельная политика так и не была реализована. В публичной декларации “Do włościan polskich” (К польским крестьянам) содержались обещания неприкосновенности крестьянских хозяйств и освобождении их от долгов, но на фоне насильственных реквизиций, производимых Красной Армией, они не вызывали особого доверия.

Даже официальные коммунистические историки признают, что причина неудачи Польревкома была в отсутствии уважения и доверия в народе, который они собирались освобождать. Он следовал вслед за армией, разрушительные и грубые действия которой настраивали враждебно гражданское население. Он действовал под покровительством российской армии. Он работал с населением, для которого национальная независимость была важнее социальной революции. Он силился привить идеологию, в корне чуждую принятым здесь убеждениям и обычаям. Он даже не следовал советам своих советских покровителей, чьи штыки были их единственным средством выживания. Их попытка привлечь на свою сторону социальные элементы, которые, по логике, должны были приветствовать их приход, практически провалилась. Крестьянство было обижено реквизициями, пролетариат - репрессиями в отношении существующих рабочих партий. В истории “поля классовой борьбы” Польревком стал чахлым зерном, брошенным на самую каменистую почву.

Политическая деятельность Юго-Западного фронта развивалась по схожим направлениям. Галицкий Революционный Комитет, Галревком, базировавшийся в Тернополе, соответствовал Польревкому по всем основным признакам. Председателем его стал Владимир Затонский, одно время бывший министром в Украинской ССР, а теперь политкомиссаром 14-й армии. Галревком обладал относительной независимостью. Он определял себя не как часть украинского, польского или российского коммунистического движения, но как авангард совершенно отдельной советской республики, Галицкой ССР. Просуществовав с 8 июля до 21 сентября 1920 он успел развить свою деятельность. Ему удалось организовать новые управленческие структуры, систему правосудия, образования и новую милицию. Была создана галицийская Красная Армия. В обращении находилась советская валюта. Польский, украинский и идиш были провозглашены официальными языками с равным статусом. В амбициозных заявлениях Галревкома трудно было обнаружить лишь факт, что два наиболее важных пункта Восточной Галиции, город Львов и Борислав-Дрогобычское нефтяное месторождение были не в его руках. Галицкая Советская Республика стала не более чем любопытным экспериментом в сельской глубинке.

Деятельность Польревкома и Галревкома достигла своего апогея к 14 августа. В этот день Дзержинский переехал из Белостока в Вышкув, городок в низовьях Буга, всего в сорока километрах от Варшавы. Он готовился с триумфом вступить в столицу. Буденный осадил Львов.

В ретроспективе, советские политические эксперименты 1920 года в Польше выглядят как классический пример марионеточных режимов, следующих в обозе вторгшейся армии. Однако обвинения в злом умысле преувеличены. В 1920 году непосредственной задачей Красной Армии было не установление новой государственной власти, а провоцирование социальной революции. Большевистские лидеры не обдумывали толком даже административное устройство новой власти в самой России, Советский Союз еще не существовал, а будущее устройство Советской Польши или Советской Галиции было не яснее будущего Советской Украины, Советской Германии или Советской Америки. Ничего не готовилось заранее, все было импровизацией. Политические эксперименты устраивались исходя из текущей военной ситуации, а не из заранее обдуманных планов.

Пожалуй, правильнее было бы сделать упор на элементы фарсового применения собственных иллюзий. Вторжение в Польшу было предпринято политиками, находившимися в изоляции от остального мира в течение всей своей короткой карьеры. Будучи основателями первого в истории социалистического государства, они не имели примеров для подражания. Применяя на практике идеологию, все еще находящуюся на этапе формирования, они прибегали к воображению, догадкам и дедукции на основании материалов из своих марксистских учебников. Как руководители государства, лишь недавно вернувшиеся из изгнания, ссылки или из подполья, они использовали в своей деятельности хаотичную смесь интуиции, догм, непокорности и внезапных вспышек энтузиазма. Когда они вошли в Польшу, они были как стайка малышей, которые из любопытства выбрались из своих политических яслей на улицу. Если Советы и предприняли в 1920 году беззаконие международного масштаба, вызвано оно было скорее детским невежеством, чем прямым умыслом.

 

 

* * *

 

То, что война ускоряет общественные и политические изменения, является правилом, многократно подтвержденным на практике. Война действует подобно мехам, раздувающим тлеющие проблемы в пламя, подталкивая людей к новым решениям и новым распрям. Не всегда замечают, однако, что давление, оказываемое войной на общество, временами действует взаимозависимо по обе стороны фронта, и усиление нагрузки с одной стороны фронта сопровождается снижением нагрузки на другой его стороне, и оба эти состояния одинаково опасны для общественной и политической стабильности. И, если летом 1920 года Польша страдала от избыточного политического давления, то Россия испытывала легкий приступ политической кессонной болезни.

Кризис в Польше становился все острее на контрастном фоне ранее господствовавшего настроения апатии и самодовольства. В мае в коммюнике Генерального штаба говорилось об “окончательном разгроме советских сил”. Кабинет министров Скульского работал спокойно. Авторитет Пилсудского поднялся на недосягаемую высоту, даже среди его оппонентов. Национал-демократы смотрели на его военные успехи с молчаливым одобрением, социалисты на своем съезде в мае готовились к вхождению в правительство, крестьянские партии в основном были заняты земельной реформой. Сейм занимался внутренними вопросами. Новый закон об обязательном медицинском страховании должен был задобрить критиков с левого крыла. Только коммунисты, слабое внепарламентское меньшинство, сохраняли непримиримую враждебность к государственному руководству. Теперь же, практически внезапно, ситуация поменялась. Вначале битва на Березине, затем потеря Киева и, наконец, в июне и июле ежедневные сводки о наполовину скрываемых поражениях, о пересеченных противником реках, о сдаче городов - Житомира, Ровно, Минска, Вильно, Гродно, Белостока, внушали даже недалекому обывателю мысль, что и его собственный дом и жизнь скоро будут в опасности. 9 июня правительство Скульского подало в отставку, дабы избежать общественного гнева. Пресса проснулась. 16 июня ведущая консервативная газета “Rzeczpospolita” призвала к созданию правительства народного единства и к подчинению главы государства сейму. В течение двух недель правительства вообще не было.

23 июня национал-демокр<