Глава пятая. Варшавская битва

 

 

Сохранившиеся впечатления о Варшаве накануне ее штурма Красной Армией представляют странную смесь лихорадочной активности и необъяснимого безразличия. Дневник лорда Д’Абернона отражает апатию:

26 июля. Я продолжаю удивляться отсутствию паники и каких-либо признаков тревоги. Если бы была организована методичная система обороны, публичное спокойствие можно было бы еще понять, однако же, лучшие войска отосланы ко Львову, оставив Варшаву незащищенной.

27 июля. Премьер-министр, крестьянин-собственник, отправился сегодня убирать свой урожай. Никому это не кажется необычным.

2 августа. Безмятежность здешнего населения невероятна. Можно подумать, что страна вовсе не в опасности, а большевики находятся в тысяче миль отсюда.

3 августа. Совершил поездку по дороге на Острув… Я ожидал увидеть ее забитой войсками и повозками с амуницией, а также беженцами. В действительности же там не такое уж большое движение. Любопытно, что большинство виденных мною людей, занятых натягиванием колючей проволоки, были евреями. Это было для меня неожиданностью, поскольку евреев здесь относят к элементам, симпатизирующим большевикам. Местное население было свидетелем стольких нашествий, что попросту перестало обращать на это внимание.

7 августа. Сегодня пополудни я посетил подготавливаемый новый фронт в направлении Миньска-Мазовецкого. Варшава окружена тройным кольцом колючей проволоки в радиусе 20 километров, выкопано немалое количество окопов… Кажется, однако, что система не очень хорошо спланирована.

13 августа. До странности мало тревожности. Высшие классы уже покинули город, во многих случаях оставив свои картины и другие ценности под опекой музейных властей. Варшава была столь часто оккупирована чужими армиями, что нынешнее событие не вызывает волнения или тревоги, которое мог бы испытывать менее опытный город.[214]

 

По другую сторону фронта, Феликс Дзержинский, допрашивавший пленных и беженцев в Вышкуве, отмечал большую активность. Он телеграфировал Ленину:

“Крестьяне относятся безучастно к войне и уклоняются от мобилизации, рабочая масса Варшавы ждет прихода Красной Армии, но сама активно не выступит из-за отсутствия руководителей и из-за господствующего террора. … ППС развивает бешеную агитацию за защиту Варшавы… Делаются облавы и мужчин и женщин тысячами отправляют на рытье окопов. Устраивают проволочные заграждения. Пускают в ход слухи об устройстве баррикад на улицах. Для поддержания воинственного настроения поляками выпущен целый ряд воззваний, в которых отмечается, что Красная Армия утомлена и ослаблена и что стоит ей нанести только один мощный удар, и вся она откатится назад очень далеко. Для этого удара мобилизуется все. Организованы женские ударные отряды. Добровольческие отряды, составленные по преимуществу из буржуазных сынков и интеллигенции, дерутся отчаянно...

В общем, несмотря на воинственные клики, в господствующих сферах угнетенное настроение. Статьи в газетах об отношении Антанты полны горькой иронии и упреков. Все польские кардиналы, архиепископы и епископы обратились с воззванием к католическому епископату всего мира за помощью, характеризуя нас как антихристов”.[215]

 

Ни Д'Абернон, ни Дзержинский, конечно, не могли видеть всей картины. Ни один из них не имел возможности оценить точную картину сделанных приготовлений и предосторожностей.

13 августа дипломатический корпус отбыл из Варшавы в Познань. Дипломаты были извещены, что министерство иностранных дел более не может гарантировать их безопасность в столице. Остались лишь итальянцы, получившие приказ оставаться с польским правительством, межсоюзническая миссия, обеспеченная автомобилями и комплектами запасных шин на случай скорой эвакуации, и монсеньор Акилле Ратти, папский легат, титулярный архиепископ Лепанто и дуайен дипкорпуса, посчитавший своим долгом лично бросить вызов ордам Антихриста.

Польское правительство также хотело эвакуироваться в Познань, хотя бы на время. Но возникла проблема. Познань была оплотом национал-демократов, куда отправился Роман Дмовский после его вынужденной отставки из Совета Обороны Государства. Дмовский, находясь в Познани, продолжал усугублять трудности. Он организовал ряд собраний, на которых осуждалось правление Пилсудского, предрекалось падение Варшавы, и выдвигались лозунги об образовании сепаратистского режима на Познаньщине. Он пытался превратить Познань в базу для будущего захвата власти во всей Польше. Расчет его был достаточно хитер. В Познани находилось довольно автономное “Министерство по делам бывшей Прусской Части” и армия Западного (Германского) фронта под командованием старого вояки и заклятого врага Пилсудского, генерала Довбор-Мусницкого, что могло дать основу для создания будущей сепаратистской администрации. Он пользовался доверием у Антанты, на вмешательство которой он рассчитывал, если Красная Армия возьмет Варшаву. 13 августа движение Дмовского зашло так далеко, что премьер Витос вынужден был отправиться в Познань. Витос лично встретился с недружелюбно настроенной толпой. Он произнес простую речь о национальном единстве и необходимости держаться вместе. Он предупредил о том, что немцы первыми воспользуются слабостью Польши, и что создание сепаратистской Познанской провинции является наилучшим способом приглашения немцев вернуться. Его слова имели смысл. Но он был пойти на множество уступок. Он согласился на создание Военного секретариата при Познанском Министерстве и на формирование Западной Резервной армии, под командованием генерала Рашевского. В глазах познанцев, Пилсудскому и Витосу был дан испытательный срок. Если Варшава уцелеет, Познань останется лояльной; если же Варшава падет, Познань пойдет своим путем, а лидеры коалиции приедут как беженцы в провинцию, которой будет править “Правительство Национального Спасения” Дмовского.

В момент, когда политическое единство Польши начинало разваливаться, ее военная готовность достигла пика, главным образом благодаря разумному планированию и титаническим усилиям тогдашнего заместителя военного министра генерала Казимежа Соснковского. Соснковский принял контроль над ситуацией уже 2 июля. Выступая на собрании глав департаментов министерства и Генерального штаба, он подчеркнул изменение характера войны с Советами. Это уже “не партизанская война в крупном масштабе, - сказал он, - а регулярные военные действия массированных сил, где мы встречаем всю огневую мощь и механизированные средства минувшей мировой войны. Война стала национальной, перед нами уже не просто отряды большевистской гвардии, а концентрированные силы всей России”.[216]Он назвал рассказы о непобедимости Будённого “миражами и призраками”, которые испарятся, как только будет собран соразмерный польский кавалерийский корпус. Решающим периодом должны будут стать следующие два месяца, решающим фактором станет моральный дух. Речь Соснковского, произнесенная перед советским наступлением, была столь же прозорливой, сколь и мобилизующей. Она содержала в себе все те меры, касающиеся вооружения, транспорта, рекрутского набора, добровольцев, дисциплины и командования, которые в последующие шесть недель возродили польскую армию.

Перевооружение армии было в критическом состоянии. К концу июня 1920 года кредит Польши на военные нужды был исчерпан. Французский правительственный кредит в 375 миллионов франков был истрачен; правительство Соединенных Штатов предпочитало увеличивать кредит на гражданские, а не на военные цели; британское правительство вовсе не проявляло интереса. Французский и британский военные предводители, маршал Фош и фельдмаршал Уилсон “не видели смысла в вооружении Польши, пока у поляков нет хорошего правительства”.[217]Хотя французский военный министр, Лефевр, одобрил очередной небольшой кредит в пятьдесят миллионов франков, французское министерство финансов отказалось его подтвердить.[218]Вейган считал, что наилучшим источником для снабжения Польши могли бы стать склады, оставшиеся в Германии, но Межсоюзническая Контрольная комиссия уничтожала эти склады так быстро, насколько могла.[219]Единственная удача Польши случилась очень поздно, 26 июля, когда Соединенные Штаты взяли на себя обязательство экипировать и содержать десять польских пехотных дивизий в течение войны.[220]К счастью, доставка прежних заказов продолжалась. Каждый приходивший поезд доставлял все больше необходимой помощи. Например, поезд №79, покинувший И-сюр-Тиль близ Дижона 18 июля, с 20 000 французских, 40 000 британских винтовок и тринадцатью миллионами единиц боеприпасов теоретически вес достаточно вооружений, чтобы выпустить по сотне пуль в каждого из солдат Тухачевского.[221]

Проблемой оставался транспорт. Правда, германское правительство держалось обещания пропустить в Польшу 150 поездов с вооружениями, но железнодорожники сопротивлялись, и транзит был медленным. Открытие линии из Сигета в Румынии на Львов было нивелировано закрытием Данцига. Главный путь через Италию, Австрию и Чехословакию оставался закрытым.[222]

Все рассчитывали на аэропланы. Они были не только самым современным оружием из существующих и наиболее эффективным ответом советской кавалерии; они могли быть доставлены в Польшу собственным ходом в течение каких-то часов. В Лондоне Уинстон Черчилль запрашивал у британского Генерального штаба, не могут ли эскадрильи Королевских ВВС быть высланы туда из Кёльна.[223]В Варшаве британский посол сэр Хорас Румбольд рассуждал так же:

 

“Я полагаю,… наилучшее, что мы можем сделать, это прислать сюда массу аэропланов. Этим мы бы смогли быстро и эффективно деморализовать большевиков. С этой же целью мы должны подготовить мощную бомбардировочную эскадрилью с самыми большими бомбами, чтобы разбомбить Москву - вполне выполнимая операция, как мне представляется”.[224].

 

Ни Черчилль, ни Румбольд не имели никаких шансов осуществить эти полеты своей фантазии, пока Ллойд Джордж оставался у власти. В Париже Падеревский “со слезами на глазах” просил Д’Абернона и Хэнки взять с собой в Польшу эскадрилью, на случай бегства.[225]8 августа Соснковский просил в телеграмме своего военного атташе в Вашингтоне “отправить столько аэропланов с пилотами, сколько удастся собрать… Бомбардировочная эскадрилья должна иметь боеприпасов по крайней мере на шесть недель”.[226]Это были мысли от отчаяния. На этом этапе только Алкок и Браун могли доставить американские аэропланы для участия в Варшавском сражении. Главным образом польская армия могла рассчитывать только на то вооружение, которым обладала.

Людских же ресурсов в Польше пока хватало. 3 июля Совет Обороны Государства издает воззвание к добровольцам:

 

“Отечество в опасности! Призываем всех способных к ношению оружия добровольно вступать в ряды армии; мы должны вместе встать единой нерушимой стеной, о грудь всего народа должно разбиться большевистское нашествие! Пусть единство, согласие, напряженный труд соединят нас всех для общего дела!... Всё для победы!... К оружию!”[227]

 

В добровольцы записывались тысячами. В солдаты принимались мужчины от семнадцати до сорока двух лет, а в офицеры до пятидесяти. В течение следующих шести недель записалось столько же, сколько за предыдущие шесть месяцев. К 20 августа было уже 164 615 добровольцев, из них более 40 000 только из Варшавы. Была создана Главная Инспекция по делам добровольцев под началом генерала Юзефа Халлера, которая со временем была способна послать на бой целую добровольческую армию. Эти “халлеровцы”, вступившие в армию в гневе и обученные в спешке, представляли собой достойное гордости формирование.

Накануне битвы к добровольцам присоединились всякого рода неофициальные рекруты. Польская Социалистическая партия направила на фронт свое военное подразделение с депутатом Томашем Арцишевским во главе. Было создано несколько рабочих батальонов, часть в составе Рабочего Полка Обороны Столицы, для несения службы в Варшаве, другие для защиты заводов и рейдов в тылу врага. 4 августа был организован Совет Обороны Столицы (Rada Obrony Stolicy), координировавший действия таких формирований, как Гражданская Стража (Straż Obywatelska), созданная из представителей среднего класса, дефилирующих в шляпах-канотье и жестких воротничках, и Независимого рабочего полка, (Niezależny Pulk Robotniczy), вооруженного дубинками и косами.

Прием добровольцев дополнялся принудительными наборами. В июле 1920 года польская армия призвала пять возрастных групп, а именно 1890-94 годов рождения. Это были люди 25-30 лет, более ответственные и легче обучаемые, чем те, что были призваны в апреле, 1900-1901 годов рождения. Хотя сопротивление набору все еще присутствовало в некоторых удаленных от фронта районах: в Бещадских горах, в Кракове и в Домбровском угольном бассейне, удалось призвать 137 152 человека.

Военная дисциплина укреплялась. Дезертиры не могли рассчитывать на пощаду. Рецидивистов расстреливали. Офицеры должны были служить примером. Уклоняющихся от службы активно отлавливали. В Варшаве перекрывались улицы, трамваи обыскивались патрулями, уполномоченными проверять граждан призывного возраста. Лиц, подозреваемых в шпионаже, подрывной деятельности или действиях, направленных против интересов армии могли сразу подвергнуть военному суду. Соснковский говорил своим офицерам: “Для морально здоровой армии физическое превосходство неприятеля не страшно. Битвы проигрывают не из-за численной слабости, а из-за внутренних болезней войска”[228]

Усилия Соснковского привели как к количественным, так и качественным улучшениям. 20 августа номинальный состав польской армии достиг 737 767 человек, что было примерно эквивалентно численности армий Западного и Юго-Западного фронтов. 373 166 из них, что чуть больше половины, были уже обучены, экипированы и размещены на позициях.[229]Они не были сырыми и бесполезными новобранцами. Сюда входило 28 000 кавалеристов и 33 000 артиллеристов, которые нивелировали советское превосходство в этих жизненно важных родах войск. Добровольцы были в основном студентами, чей ум, энтузиазм и образование подействовали как свежая кровь, влитая в полки, состоявшие до этого из безграмотных и безразличных сельских рекрутов. Когда в разгар сражения у Радзымина 13 августа 11 пехотная дивизия отказалась выполнять приказы, Генштаб заменил ее не регулярными частями из армейского резерва, а добровольцами.

Рост армии сопровождался важными переменами в командовании. 19 июля генерал Розвадовский вернулся из заграницы, чтобы занять пост главы Генерального Штаба. 9 августа генерал Соснковский был назначен на должность военного министра, которую он фактически занимал уже несколько месяцев. 10 августа, в соответствии с диспозициями Пилсудского в преддверии сражения, произведены значительные перестановки в полевом командном составе. Особенный интерес представляет в этой связи назначение генерала Сикорского командующим совершенно новой 5-й армией.

Положение Сикорского среди полевых командиров во многом соответствует положению Соснковского в военной администрации. Оба были людьми Пилсудского, в течение многих лет связанными с ним в различных его предприятиях, от Союза Активной Борьбы во Львове до Легионов времен мировой войны; оба были на четвертом десятке, оба отличились в первой фазе советской кампании. Владислав Сикорский был гражданским инженером по профессии, занимался также политикой. Перед войной он был лейтенантом запаса “королевско-императорской” армии и председателем Стрелецкого Союза во Львове. С 1914 года он возглавлял Военный департамент Национального Комитета. В 1918 году, когда Легионы были расформированы, он вошел в острый конфликт с Халлером. Он был интернирован в Венгрии. В 1919 году, будучи генерал-майором, он получил под командование 9-ю пехотную дивизию, а в 1920-м - группу “Полесье”. В течение последующего периода войны его компетентность и успешность автоматически делали его кандидатом на выполнение всех трудных заданий. Его деловитость и независимый, творческий ум делали его в глазах политиков одним из немногих людей, кто мог говорить с Пилсудским на равных. Его военный талант давал основание для политической карьеры, которая, после многих перипетий, привела его на самый верх польской политики. Сикорский и Соснковский были парой лидеров, стоящих на плечах сотен других офицеров-легионеров, которые в этот период получали ведущие офицерские должности, как, например, Мариан Кукел, который при своих 25 годах и 158 сантиметрах роста был полковником в 6-й армии в Галиции. Таковы были новые командиры Пилсудского, жизнь и душа его военной команды.

 

На первой неделе августа стало ясно, что решающее сражение должно произойти в течение шести-семи дней. Красная Армия стремительно шла на запад. Последние естественные преграды были преодолены; последние арьергардные бои закончились. Для обоих командующих настал решающий момент. Тухачевский издал свой последний приказ утром 8-го, Пилсудский вечером 6 августа (см. карту, рис. 12)

 

Рис. 12. Наступление на Варшаву, август 1920 г.

Стратегическое планирование в тех условиях было очень рискованным делом. Твердых оснований для принятия безопасных решений просто не было и не могло быть. Пилсудский сформулировал свой план, еще не зная точного направления наступления Тухачевского, а точнее, еще до того, как сам Тухачевский решил, в каком направлении двигаться. Он исходил из предположения, как оказалось, ошибочного, что главные силы Красной Армии пойдут на Варшаву прямо в западном направлении, возможность же обхода с севера или поворота на юг были оставлены на дальнейшее рассмотрение, исходя из ситуации. План Тухачевского был создан при незнании польских диспозиций, он основывался на предположении, также ошибочном, что польская армия будет оказывать наибольшее сопротивление на подходах к столице. Состояние разведки было слабым. Польская авиация постоянно слепла из-за облачной погоды и сильных туманов, советская же авиация не сумела еще достичь передовых позиций. Разведывательные дозоры и лазутчики на земле не справлялись с задачами в постоянно меняющейся обстановке. Армии численностью в сорок-пятьдесят тысяч человек могли бы быть легко обнаружены, двигайся они в наполеоновском сплоченном стиле; разбросанные же в тумане на площади в несколько сот квадратных километров, они могли скрывать свои намерения до самого момента атаки. Серьезные ошибки были сделаны обеими сторонами. По полученной ранее Пилсудским информации, выходило, что советские 15-я и 3-я армии двигались на север от Варшавы, на самом же деле это была 4-я армия. Тухачевский же вовремя получил план Пилсудского, найденный на теле польского офицера связи, убитого под Хелмом; однако он посчитал это слишком большой удачей, чтобы быть правдой и отбросил бумагу, сочтя сведения фальшивкой или локальным маневром.[230]Таким образом, обе армии двинулись в бой ощупью.

Честное признание Пилсудского об “абсурдности” поставленной пред ним задачи позволяет считать, что его оценка Варшавской битвы ближе к истине. В своей книге “1920 год”, написанной пятью годами позже, он воздерживается от искушения описывать битву стандартными военными терминами, или в виде постановки, разыгранной всеведущими генералами и разрешившейся удачно благодаря лучшему планированию и тактике. Он сам называл ее “дракой” или “ bagarre ” (потасовка, фр.). Он говорил о “ничтожности доступных сил”, “бессмысленности диспозиции”, “иррациональной слабости”, о “крайнем риске, противоречащем всякой логике военной науки”.[231]План Пилсудского был продиктован обстоятельствами. Его концепция контрнаступления стала естественным следствием повторяющихся провалов в ходе оборонительной тактики в течение июля. В действительности, его нежелание бросить главные резервы на слабую линию обороны в Белоруссии и привело к ситуации, в которой радикальная перемена стратегии на наступательную стала неизбежной. У него не было большого выбора в определении направления своего контрнаступления. Он не мог провести его на своем левом фланге, где советская кавалерия уже обошла его позиции; не рассматривал и центральное направление, где он ожидал развития советской фронтальной атаки; не мог нанести удар на южном фронте, армии которого находились в 300 километрах от главного театра военных действий. Оставалась только одна серьезная возможность - контрнаступления справа от центра, в точке, где можно было объединить ударные силы как северного, так и южного фронтов. Он взвешивал и оценивал все эти обстоятельства, размышляя в одиночестве в своем кабинете в Бельведерском дворце в Варшаве. Утром он принял Розвадовского, вместе с которым они проработали детали. Розвадовский указал на значение реки Вепш, в ста километрах к югу от Варшавы, как базы начала контрнаступления. К вечеру приказ 8358/3 от 6 августа 1920 года, окончательно обработанный Главным командованием и подписанный Розвадовским, был готов и отдан к исполнению.[232]

Не прекращающиеся споры касаемо авторства этого знаменитого приказа несущественны. Были ли детали разработаны Пилсудским, Розвадовским, Вейганом, ими всеми, или даже кем-то иным, не имеет значения. Любой трезво мыслящий стратег, знакомый с войной на Окраинах, согласился бы с желательностью похожей диспозиции. Ключевое решение не касалось деталей плана, речь шла о моральной оценке: можно ли рассчитывать на перегруппировку всей армии в течение недели, может ли армия рисковать нарушением боевых порядков, когда неприятель уже стучит в ворота столицы. Такое решение было прерогативой главнокомандующего, и Пилсудский его принял. Он описал это ощущение словами Наполеона, “как жертву родовых мук у молодой женщины, рожающей ребенка”.[233]

Приказ от 6 августа создавал три фронта из существующих двух и изменял до неузнаваемости диспозицию польских армий. Северный фронт протянулся от Пултуска на Нареве до Демблина на Висле и подчинялся генералу Юзефу Халлеру. На его северной оконечности располагались резервные формирования, оборонявшие низовья Вислы. Следом шла 5-я армия генерала Сикорского, задачей которой было сдерживать мобильное правое крыло неприятеля к северу от Варшавы. На Варшавском отрезке 1-я армия генерала Латиника и 2-я армия генерала Рои должны были удерживать периметр обороны столицы при поддержке стратегического резерва под командованием генерала Желиговского. Центральный фронт тянулся от Демблина до Бродов в Галиции, и подчинялся лично Пилсудскому. Он включал в себя главные ударные силы под командованием генерала Рыдза-Смиглы, которые должны были собраться на Вепше у Коцка и Любартува, при поддержке слева 4-й армией генерала Скерского и с прикрытием справа 3-й армией генерала Зелиньского. Южный фронт оставался на прежнем месте, вдоль верхнего течения Буга и Стрыпы до самого Днестра, под командованием генерала Ивашкевича. Он состоял из 6-й армии генерала Енджеевского, отдельной кавалерийской дивизии полковника Руммеля и украинской армии генерала Павленко. Его задачей была защита Львова и предотвращение соединения советских сил в Галиции с войсками Тухачевского на севере. Главное командование было размещено в Пулавах на Висле. Все части должны были быть на своих позициях не позднее 12 августа (см. карты на рис. 12 и 13).

Такая перегруппировка была операцией невероятной сложности. Пилсудский оценивает ее как операцию “вне человеческих возможностей”.[234]К моменту получения приказа многие части были вовлечены в боевые действия и измотаны неделями отступления. Теперь, все еще находясь под давлением постоянно наступающего неприятеля, они должны были от него оторваться, сменить командование, пройти вдоль передовой поперек всех линий коммуникации и в течение пяти дней прибыть на позиции, часто лежащих в 150-300 километрах. То, что Пилсудский счел эту операцию выполнимой, было актом веры, то, что она в основном была выполнена, было чудом, тем более что в сфере штабной организации и связи было так много западных наблюдателей, считавших польскую армию некомпетентной.

Было бы неверно, конечно, утверждать, что все шло по плану. На Северном фронте польская реорганизация была нарушена вторжением Кавкора, который изрядно порубил группу генерала Рои, лишил 2-ю армию назначенного ей командира и занял как раз тот сектор между Наревом и Бугом, который должна была занять 5-я армия Сикорского. На Центральном фронте силы прикрытия генерала Зелиньского оказались состоящими главным образом из фиктивных или отсутствующих частей. Пилсудский сам признавал, что диспозиции на бумаге не всегда совпадают с реалиями на поле. Создание “групп, подгрупп, группировок, наступательных и оборонительных групп” временами приводило к образованию штабов без солдат или к разделу сотни солдат на три бригады, каждая под командованием полного генерала. У Мацеёвиц, неподалеку от Демблина, красные кокарды 15-го уланского полка были по ошибке приняты за красные звезды и навлекли на себя убийственный огонь собственной артиллерии.

Диспозиция польской армии 12 августа в основном соответствовала функциям, которые она намеревалась исполнять. Находящиеся на позициях Северного и Центрального фронтов 156 тысяч человек обладали заметным превосходством в силе, даже по сравнению с номинальной численностью войск Тухачевского в 116 тысяч.[235]Пятнадцать из двадцати одной дивизии занимали оборонительные позиции, на которых, согласно стандартам Мировой войны, они могли сдерживать силы, в три раза превосходящие их числом. Польский Южный фронт с его 29 тысячами человек примерно равен по силам двум наступающим армиям советского Юго-Западного фронта, 12-й армии и Конармии. Польские резервы и службы снабжения были под рукой, население было дружественным, они находились на своей земле. Хотя усталость поляков не могла быть меньшей, чем у неприятеля, их моральный дух поднялся благодаря надеждам на новый план. Когда перегруппирование завершилось без особых помех со стороны большевиков, закончился и наиболее рискованный период.

Варшавская битва развивалась в виде четырех отдельных маневров, на четырех отдельных участках - на Вислинском плацдарме, на Вкре, на Вепше и на прусской границе. Каждый из этих действий являлось частью гармоничного общего целого - Agitando, Maestoso, Presto и Tutti.

 

Рис. 13. Варшавское сражение

Вислинский плацдарм у Варшавы был хорошо защищен, и не доставлял особого беспокойства польскому командованию. Его три линии заграждений из колючей проволоки и двойная система окопов образовывали полукруг с центром в Праге, варшавском предместье на восточном берегу. Самой дальней его точкой был Радзымин, в двадцати километрах от реки. Левый край его опирался на Буг напротив Сероцка, а правый - на Вислу у Карчева; его нелегко было обойти с фланга. Здесь была наибольший войсковой контингент из всех польских участков обороны - 46 тысяч пехотинцев и около двух тысяч кавалерии, 730 тяжелых пулеметов, 192 артиллерийские батареи, танковая рота, сконцентрированные вдоль периметра в семьдесят километров длиной. При наличии 690 человек, десяти пулеметных точек и трех артиллерийских батарей на километр, это был единственный участок на польско-советской войне, который достигал уровня Мировой войны по концентрации сил. Лишь одна дивизия, 4-я пехотная дивизия 2-й армии, была передислоцирована сюда издалека, и могла еще находиться в состоянии дезорганизации после долгого похода. Здесь были опытные командиры - Халлер, овеянный прежней славой “Голубой Армии”, а теперь окруженный уважением к его добровольцам; Латиник, непреклонный защитник Тешина в прошлогоднем конфликте с чехами; Рашевский, познанец; Желиговский, достигший высокой должности в царской армии.

Ход битвы на этом плацдарме, и случившаяся там паника, довольно удивительны. Контакт с врагом произошел вечером 12 августа, когда части 21-й дивизии Витовта Путны советской 3-й армии достигли внешней линии у Радзымина, чтобы соединиться в течение ночи со всеми пятью дивизиями 16-й армии Соллогуба. На следующее утро, пока польские батареи продолжали бить над их головами с перелетом в 5-6 километров, Советы прорвали внешнее проволочное заграждение и захватили первую линию окопов. Радзымин был взят. Польская 11-я дивизия была разбита и отступила, вопреки приказам. Халлер был напуган. Он не считал Радзымин локальной временной потерей. Не ожидая подтверждения, он пришел к выводу, что вся тяжесть советского натиска направлена в сердце Варшавы. Розвадовский был рядом с ним, и вместе они начали слать телеграммы во всех направлениях с просьбой о подкреплении. 14 августа была рукопашная битва, где наряду с артиллерией в ход пошли штыки и гранаты. Но советские подкрепления не подошли, чтобы воспользоваться первоначальным успехом. Наконец Халлер осознал, что советская атака была предпринята силами не четырех армий, а только одной армии и одной дивизии. 15 августа он бросил резервы Желиговского на передовую. Танки наступали, пока не останавливались из-за механических поломок. Радзымин был отбит. 16 августа обороняющиеся вышли за пределы своих оборонительных линий. 17 августа 15-я дивизия продолжала наступать и у Миньска-Мазовецкого встретилась с передовыми частями Центрального фронта. 18 августа плацдарм был полностью очищен от советских войск. Можно было начинать преследование.

Действия на Вкре представляли собой сложнейшую задачу, и у Сикорского было мало времени, чтобы к ней подготовиться. Штаб-квартира в Модлине и его место сбора были выбраны только 10 августа. Его войска были слабы числом, бедны вооружением, разномастны по форме, качественно неоднородны, и разбросаны на широком пространстве. Из 45 000 состоящих на довольствии, только 26 000 были действующими бойцами, из них 4 000 кавалеристов. Его 5-я армия была наиболее разнородной по составу. Гарнизон в Модлине состоял из местных рекрутов, которые еще не научились стрелять; на вооружении у них было шесть наполеоновских пушек, но ни пороха, ни снарядов к ним. Группа генерала Рои, которая потеряла пятьдесят процентов своего состава в недавней стычке с Кавкором, была выведена с линии фронта под охраной. 18 пехотная бригада потеряла тридцать пять процентов состава под Гродно. 17 пехотная дивизия сократилась до 850 человек. У Сибирской бригады полковника Румши было прекрасное американское и японское снаряжение, но за время своего полугодового путешествия домой она растеряла свой боевой дух. Добровольческая дивизия нуждалась во введении жесткой дисциплины из-за непокорности состоящих в ней ксендзов и поэтов, однако стала первоклассной боевой единицей, “la terreur de la Russie”, по словам Сикорского.[236]Ядром 5-й армии стали доукомплектованная 18-я пехотная дивизия и кавалерийская дивизия генерала Карницкого. В течение следующих недель под командование Сикорского поступили группа полковника Хабихта в Дзялдово, Резервная группа “нижней Вислы”, и гражданские формирования с баррикад Плоцка. Положение 5-й армии были неплохим. В самом Модлине было шесть отдельных фортов, хоть и требующих ремонта, но обеспечивающих контроль над довольно топкой низиной. Ширина Буга в этом месте достигает 300 метров; Висла, последняя линия обороны, еще шире; Вкра это всего лишь речушка, но чистая и хорошо очерчивающая рубеж. Именно в этой местности, когда части армии все еще находились в состоянии доукомплектования, пополнения продовольствия и инструктажа, Сикорский получил приказ от Халлера об ускорении начала операции на сутки. Утром 14 августа 5-я армия начала наступление. 18 пехотная дивизия, все еще без танков, перешла Вкру. Добровольческая дивизия переправилась вброд через Вислу, неся тяжелые английские винтовки над головой, чтобы занять позиции рядом с Сибирской бригадой. Начало было нерешительным, поскольку сопротивление Советов оказалось сильнее, чем ожидалось. На следующий день генерал Карницкий предпринял смелый рейд на Цеханув, в тридцати километрах на северо-восток. Он ворвался в город, не имевший охраны, несмотря на присутствие там командования советской 4-й армии. Советский командир, замещавший раненного Сергеева, запаниковал и сжег собственную радиостанцию. Карницкий завладел советскими планами и шифрами. Рейд на Цеханув имел огромное психологическое значение. Цеханув, когда-то резиденция мазовецких князей, отмеченный в повестях Сенкевича и эпических войнах с Тевтонским Орденом, был овеянной легендами приграничной крепостью. Захват его, пусть и на несколько часов, вызвал ликование в польских рядах и испуг в советских. 15 августа стал днем, когда обе стороны впервые получили более-менее ясное видение общей ситуации. Теперь Сикорский знал определенно, что он атаковал центр основных сил неприятеля, а не правое его крыло. Его три пехотные и одна кавалерийская дивизии бросили вызов двенадцати пехотным и двум кавалерийским дивизиям советских 4-й, 15-й и 3-й армий, собравшихся на Вкре. Розвадовский осознал ложность тревоги на Вислинском плацдарме и, оставив Халлера в Варшаве, отправился в Модлин с Соснковским и Вейганом. Действия 5-й армии в ближайшие дни должны были стать решающими для судьбы всего сражения. Ожили призраки 1831 года, когда российская армия Паскевича свернула вправо, прошла через Цеханув и овладела Варшавой с тыла. Сикорский не дрогнул. Полностью осознавая неравенство сил и угрозу обхода его открытого левого фланга, он продолжил атаку. 16 августа он двинулся вперед и занял Насельск. Танки и восемь малых броневиков, находившие слабые места в рядах неприятеля дали эффект, превзошедший ожидания. Его два бронепоезда, курсировавших вдоль линии Модлин – Цеханув, осыпали позиции противника градом снарядов, словно двадцать батарей. 17 августа он вновь пошел вперед, а 18-го продвинулся еще дальше, приблизившись к обозначенным целям - Ожицу и Нареву. В этот момент перед советским командованием стояла дилемма. Сконцентрировав 15-ю и 3-ю армии и ускорив отход 4-й, они легко получили бы огромное численное преимущество, чтобы отбросить наступление Сикорского; но, выполнив этот маневр, они рисковали подставить себя под полное окружение польскими силами с других участков. Сикорский, рискуя уничтожением своих частей, обеспечил очищение Вислинского плацдарма и успех контрнаступления на Вепше. Для выхода из дилеммы советским 15-й и 3-й армиям было приказано отойти, оставив Сикорского безнаказанным и предоставив судьбе 4-ю армию.

Контратака на Вепше была наиболее драматическим событием Варшавского сражения; но ее успех зависел от действий, ему предшествовавших. Если бы Вислинский плацдарм был захвачен или 5-я армия была бы разбита, смелый маневр Пилсудского не имел бы значения. Его выполнение оказалось проще, чем можно было ожидать. Наиболее тяжелые бои состоялись еще до его начала. Однако Пилсудский в Пулавах ничего об этом не знал. Он намеревался ждать, когда сражение на Северном фронте разгорится в полную силу, чтобы двинуть затем свои ударные силы наперерез линиям коммуникации неприятеля. Он понимал значение этого хода в случае его успеха, но опасался осложнений. Он думал, что ударной группировке в двадцать тысяч человек, двум дивизиям пехоты и двум кавалерийским бригадам, противостоит четыре полные армии, 15-я, 3-я, 16-я и Мозырская группа, численное превосходство которых скомпенсирует их тактически невыгодное положение. Он знал, что он должен создать хаос, но этот хаос может погубить не только неприятеля, но и его самого. Он знал, что ценой неудачи станет почти полное окружение, которое будет означать выбор между пленом и битвой насмерть. Его приводила в содрогание перспектива плена, которая могла сопровождаться видениями встречи со своим старым школьным товарищем Дзержинским, или прохода в цепях во время большевистского триумфального шествия по Варшаве. Все это было возможно. Опасения его не могли успокоить депеши Халлера, предполагавшего, что Северный фронт зашатался. Новостей об успехе Сикорского он еще не получил. Он не получил известия, что ядро сил Тухачевского находится напротив Сикорского, а не перед ним. Он тянул настолько долго, насколько мог, но, в конце концов, ускорил наступление на день. На рассвете 16 августа он двинул вперед ударные с