Позднее лето, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), Горы Демуа.

Невзирая на искалеченную руку, мальчик взмывает на ближайшее дерево быстро и ловко, словно мартышка. Они же, на пару с Ахкеймионом, мчатся сквозь лес, шумно дыша и шатаясь, каждый под собственным бременем — раздувшейся утробой и старостью. Вспышки солнечного света перемежаются с затененными пятнами. Густая поросль кустарника, папоротника и сорных трав цепляется за их переступающие ноги.

Не бойся, малыш…

Шранк вопит в сгущающемся позади сумраке, визжит так, будто с кого-то сдирают кожу. Вопль, напоенный отблеском муки, пугающий неизведанным.

Твой папочка Волшебник!

— Там! — хрипло выдыхая, кричит Ахкеймион. Напряженным от усилий жестом, он указывает на заросшую яму у основания дуба, который какая-то буря или иное могучее буйство природы вывернуло с корнями. Они проскальзывают сквозь заросли крапивы, бормоча под нос ругательства и проклиная её жалящие укусы.

Не имеющий никакого понятия, куда он вообще идет…

Ещё один шранк визжит — в этот раз на западе. Она успевает подумать что вопль этот похож на отдаленный собачий лай морозным утром, столь яростный и звонкий, что кажется, будто весь мир превратился в жестяной горшок. В их укрытии пахнет сладковатой сыростью, как пахнет обычно лишенная солнечного света земля, гниющая листва и пожухшие травы.

— Там есть ещё кто-то? — шепчет она.

— Не знаю, — Ахкеймион, прикрываясь ладошкой от слепящего солнца, вглядывается в ярко освещенные участки между корявыми деревьями, укутанными в собственные тени. — Эти крики. Они какие-то странные…

Довольно!

— Что насчет мальчика? — спрашивает она

— Уверен, ему довелось пережить и не такое.

Тем не менее, она обращает свой взгляд к кронам деревьев, вглядываясь меж ветвей, что скорее теснятся, чем простираются. Вернувшись в Куниюрию, она постоянно замечала в местных деревьях некую странность — костлявую узловатость — как будто они не столько стремятся к небу, сколько гневно грозят ему кулаками. Она не видит ни малейших признаков мальчика, хотя уверена, что знает на какое именно дерево он забрался. Слизистое шипение заставляет её опустить взгляд, проследив за прищуренным взором Ахкеймиона.

Сперва она просто не верит тому, что видит, а просто смотрит затаив дыхание и отбросив прочь мысли.

Всадник. Всадник следующий за шранком.

Поначалу он воспринимается лишь силуэтом, очертанием человека, откинувшегося на высокую седельную луку и покачивающегося вслед за утомленной рысью своего коня. Затем взгляд замечает всклокоченные черные волосы и щит копьеносца, притороченный к лошадиному крупу. Руки наездника обнажены и, вглядевшись в испещрившие их шрамы, она понимает кто перед ними.

— Сейен! — выдыхает Ахкеймион себе под нос.

Все понятно без слов. Они следят за всадником-скюльвендом сквозь чересполосицу света и тени, наблюдают за тем, как он то окунается в сумрак, то становится ясно видимым, то вновь погружается в темнеющую мреть.

— Сейен милостивый! — шипит, наконец, Ахкеймион.

— И что нам теперь делать? — спрашивает она.

Старый волшебник сползает вниз по глиняному склону, как будто его, в конце концов, доконали беспрестанные неудачи.

— Может нам бежать прочь отсюда? Забраться обратно в Демуа.

Он вытирает ладонью лоб, не заботясь о том, что его руки в грязи.

Щемящее чувство вновь охватывает её — необоримая потребность, в которой легко узнать материнский инстинкт.

— Что нам делать, Акка?

— Дай мне хоть мгновение, чтобы выдохнуть, девочка! — бурчит он себе под нос.

-У нас нет…- начинает она, но внезапное осознание заставляет её прерваться и потерять мысль.

Акка кричит ей вослед гораздо громче, чем следовало бы. Она хмурым взглядом заставляет его замолкнуть, а затем, пригнувшись, проворно мчится по лесу от одного дерева до другого. Она дважды замирает, слыша какой-то грохот, пробивающийся сквозь шум её дыхания. В окружающем мраке ещё один шранк вопит — визгливо и как-то…обиженно.

Крик столь близкий, что кажется напоенным сыростью. Она сжимает зубы, пытаясь унять яростный стук сердца. Наконец, ей удается найти то дерево, на которое забрался мальчик. Она обходит ствол кругом — то вглядываясь ввысь, то осматриваясь через плечо. Она видит его — столь же неподвижного как древесная кора, и наблюдающего за ней без всякого выражения. Она яростным взмахом руки призывает его спустится. Он, не отвечая, смотрит куда то на юг, странно склонив голову.

— Ну давай, — рискует она возвысить голос.

Мальчик нечеловечески ловко скользит вниз по огромному вязу, его руки и ноги цепляются, похоже, даже за пустоту. С глухим стуком он, слегка присев, спрыгивает в гниющие под пологом леса листья. Прежде, чем она успевает осознать это, её рука оказывается в его крабьей ладошке. Он грубо и с невероятной силой тащит её назад к старому магу. Грохот всё ближе, всё громче. Панический ужас мурашками колет её спину, сбивая шаг. Она видит упавшее дерево, вывернутую ложбину под его корнями. Она замечает дикое бородатое лицо Ахкеймиона, выглядывающего сквозь по-осеннему пожухшую траву. Грохот вздымается, сперва представляясь монотонным, единым шумом, а затем рвется как переполненный пузырь, становясь какофонией стучащих копыт и жалобного лошадиного ржания. Она несется так, словно стремительно падает куда-то следом за своим животом, тем не менее всякий раз успевая подхватить себя, почти всякий…

Нас поймали, — каким-то, слишком уставшим, чтобы бороться, кусочком души понимает она.

Но мальчик считает иначе. Он тащит её, до синяков сжимая её руку своей железной клешней, мчится изо всех сил. Наконец, они, мешаниной конечностей, грязи и глины, прорываются сквозь крапивную завесу в жалящий сумрак.

— Сейен милостивый! — вполголоса вскрикивает Ахкеймион, — Что ты -…

Грохот усиливается до такой степени, будто копыта стучат о землю прямо над ними. Она инстинктивно поднимается на ноги, чтобы окинуть взглядом опасность — заглянуть в глаза своему року. Но мальчик снова хватает её, тащит вниз. От него несёт прокисшим потом, поскольку он давным-давно не мылся, но в то же время пахнет и чем-то сладковатым — запахом его юности. Они замирают. В самом центре, во чреве окружившего их грохота, трое, прижавшиеся бок о бок, но всё же странным образом остающиеся каждый сам по себе, укутанные спасительным сумраком — не считая луча солнца, драконьим когтем уткнувшимся прямо в её живот. Скользящие тени. Бьющие копыта. Шумное фырканье и сдавленное, возмущенное ржание. Этих намеков им вполне достаточно.

Скюльвенды. Ужасный Народ Войны мчится куда-то сквозь мертвые земли Куниюрии.

Ну пожалуйста!

Впоследствии она подивится тому, что в тот момент каждая мысль её стала молитвой.

Из-за выкорчеванного дерева, преграждающего им путь, всадники огибают их заросшее травой укрытие по широкой дуге. Их руки сами собой творят нечто вроде охранных знаков, хотя беглецы и лежат, напрягшись и скорчившись. Лишь мальчик остается совершенно неподвижным. Затем грохот отдаляется, ускользая куда-то вперед и отдельные звуки вновь сливаются воедино, становясь неотличимыми друг от друга.

Они лежат в пахнущем сырой землёй полумраке, остывая от тревоги, прислушиваясь к биению своих сердец и глубоко дыша.

— Патруль, — бормочет Ахкеймион, поднимаясь на ноги. Он осторожно выглядывает из-за полога трав, вновь изучая окрестности. Ей же приходится перекатится на бок, и опереться на колени и ладони, настолько отягощает её живот. Она карабкается на край ложбины и выглядывает наружу рядом с колдуном. Мальчик просто сидит внизу, обхватив руками колени, совершенно бесстрастный.

— Значит ты думаешь, что их тут гораздо больше? — спрашивает она волшебника.

— Ну разумеется, — говорит он, всматриваясь вдаль, — их тут так же много, как дурости в твоей голове.

— Что? По-твоему мне нужно было бросить его? — спорит она.

— Этот мальчик сумел пережить такое, что нам с тобой и не снилось.

— Но он всё ещё ребенок! Он..

— Далеко не столь беспомощен, как тот, которого ты носишь в своей утробе! — кричит Ахкеймион, повернувшись к ней с внезапно вспыхнувшей яростью. Она шарахается от него, понимая мгновенно и со всей определенностью, что он бранит её, пребывая во гневе, порожденном испугом….Отцовским испугом.

Она пытается что-то сказать — сама не зная что, но тут слышится новый вопль, напоенный странной тоской и щемящий сердце, словно чей-то испуганный визг, раздавшийся посреди безопасного жилища, или же донёсшийся из места близкого, но сокрытого. Ещё один шранк.

И вновь они оба с тревогой всматриваются в обступивший их лес, но, несмотря на опасность, она не может не задуматься над тем, что именно так поступают мужья и жены. Какая-то часть её даже усмехается…

Есть что-то правильное, — размышляет она, — в том что им суждено было стать семьёй в какой-то могиле.

— Эти шранки зовутся Вожатые, —мрачно молвит Ахкеймион, — запах этих тварей повергает их диких сородичей в безумный ужас, тем самым очищая от них окрестности. Консульт использует их, чтобы обеспечить безопасный проход своим человеческим союзникам…

Сказав последнюю фразу, он оборачивается к ней и что-то в выражении её лица заставляет его яростно нахмуриться.

— Чего тут такого забавного, что ты вот так вот сидишь и ухмыляешься?

— Милый мой, старенький дурачок, — слышит она собственный шепот.

— Неужто ты не понимаешь? — кричит Ахкеймион, — С той стороны, — указывает он на юг, где теснятся и воздвигаются леса за лесами, — сюда движется Народ Войны в числе….да там целое войско скюльвендов.

— Всё я понимаю, — отвечает она, глядя в его глаза, словно пытаясь прислониться к его старой, болезненно чувствительной душе…Ободрить его. И все же, он по-прежнему отказывается доверится происходящему меж ними чуду.

— Понимаешь? Тогда ты должна понимать и то, что сейчас в действительности происходит. Второй Апокалипсис на самом деле начи…

Мальчишка, сидящий на дне ложбины, обеими руками — здоровой и крабьей — сжимает их плечи, безмолвно предупреждая о чём-то. Затаив дыхание, они вглядываются сквозь пожухшие травы и комья земли. От лошадиного фырканья её начинает потрясывать — по какой-то причине она решила, что мальчик услышал очередного шранка. До боли в глазах всмотревшись сквозь соломенную штору, все трое наконец замечают ещё одного скюльвендского всадника, по всей видимости одного-единственного, показавшегося на виду, затем спустившегося в небольшую низинку, вновь вскарабкавшегося на ближайшую к ним возвышенность…и замершего…

Она не может этого слышать, но весь юг похоже сотрясает предзнаменованием поступи…

Неисчислимых, несметных Людей Войны….

Человек, казалось, принюхивается. В его лице чувствуется некая жесткость, печать невежественной расы, отражение души, слишком простой, чтобы оно способно было выражать какие-либо сомнения или оттенки чувств. Его руки обнажены, как и руки прочих скюльвендов, но ни у кого из них даже близко не было такого числа шрамов, которыми эти руки исполосованы по всей их длине. Дряблость кожи, заметная вокруг подмышек, выдаёт его немалый возраст, но кроме этого нет никаких иных признаков дряхлости. Синяя краска украшает его лицо, столь же бледное, как и глаза. Амулеты, выглядящие как засушенные мыши, подвешенные за хвосты, свисают, болтаясь, с седла и уздечки. К вымазанным в грязи ногам его лошади прилипли сухие листья. Подобно напавшему на след охотнику, он тщательно оглядывает чащу своим ледяным взором. Во взгляде его таится какая-то напряженность, подобная готовности почуявшей добычу ласки.

Безошибочно, как представляется, его взгляд вонзается в их маленькую ложбинку.

Никто их них не шевелится и даже не моргает. Сердце имперской принцессы уходит в пятки.

Этот скюльвенд — один из Немногих.

 

Дневной свет истощается с каждым их шагом, с каждым мгновением их беспокойного бегства. Она, несмотря на свой поздний срок, бежит первой, чуть сзади спешит старый волшебник, чьи глаза беспорядочно блуждают, а поступь лихорадочна и сумбурна, как у ловкого, но безумного отшельника, пытающегося обнаружить где-то рядом ни с того ни с сего вдруг потерявшийся мир. Мальчик без особых усилий трусит позади, поочередно всматриваясь то вправо, то влево, внимательно изучая обступающую их завесу листвы.

Они не произносят ни слова. Отдаленный шранчий лай — всё, что они слышат, помимо собственного дыхания. Внезапно, происходящее напоминает ей уже ставшее однажды привычным — бежать, спасаясь, от одного пролеска к другому. Чувствовать нависшую за плечами беду. Ощущать иглы, втыкающиеся в горло при каждом вдохе. Замечать, как деревья, зеленой завесой, скрывают Сущее, позволяя страху населить мир враждебным присутствием.

Они, шумно дыша, продолжают бежать до тех пор, пока сумерки и подступающая тьма не заливают чернилами дали, не окружают их шерстяными покровами. Решение передохнуть приходит само по себе — в виде торчащего из чащи лысым коленом небольшого холма. Возвышенности, поднимающейся до середины обступивших её деревьев.

Наверху Ахкеймион склоняется и опускается на колени.

— Он видел нас, — говорит старый волшебник, вглядываясь в клубящийся сумрак.

Она не имеет ни малейшего представления, чего он там пытается разглядеть — окружающий лес виднеется не более чем спутанными клоками шерсти и черными пятнами, подобными тем, что появляются от попавшей в глаза угольной пыли.

Она лежит, опершись спиной на замшелое бревно, взгляд её плывёт, руки охватывают раздутый живот. Всё горло сжимает и щиплет на каждом вдохе. Разъедающий жар ползет меж ребер.

— И что ты хочешь, чтобы мы сделали? — задыхаясь, молвит она. — Бежали дальше всю ночь?

Старый волшебник поворачивается к ней. Небо хмурится. Кажется, что луна лишь чуточку ярче, чем висящий где-то в тумане фонарь. У неё не получается разглядеть глаза Ахкеймиона под его массивным, нависающим лбом.

Из-за этого он выглядит непостижимо и пугающе.

Внезапно, она понимает, что с трудом различает его сквозь режущее взгляд мерцание Метки.

— Если мы примем побольше кирри…- говорит он.

Что же слышится в его голосе? Восторг? Призыв? Или ужас…

Жгучая тяга переполняет её.

— Нет, — задыхаясь молвит она

Да-да да-

— Нет? — вторит Ахкеймион.

— Я не собираюсь рисковать нашим ребенком, — объясняет она, вновь откидывая назад голову.

— Но это именно то, что ты и делаешь!

И он продолжает уговоры. Скюльвенды способны были, как никакой другой народ, заставить его настаивать на осторожности. Безбожники, поклоняющиеся лишь насилию. Столь же нечестивые и порочные как шранки, но гораздо хитрее.

— Они не настолько дикие, как тебе кажется! — Кричит он, побуждаемый упрямством и беспокойством. — Их установления древние, но не примитивные. Их обычаи жестокие, но не бессмысленные. Хитрость и готовность к обману — вот самое ценное их оружие!

Она лежит, одной рукой поддерживая живот, а лбом опираясь на другую.

Вот ведь старый, назойливый хрен!

— Мимара! Нам нужно бежать дальше!

Она понимает, в какой опасности они находятся. Скюльвенды оставались немалым предметом беспокойства для Андиаминских Высот, хотя и меньшим, чем во времена Икуреев. Битва при Кийюте стоила им целого поколения мужчин — и не только его. Народ Войны всегда зависел от хор, что их предки награбили за тысячелетия. Лишенные большей части безделушек, они попросту ничего не могли противопоставить колдунам Трёх Морей.

— Двинемся назад в горы, — твердит он, поглядывая в сторону Демуа, — они не будут рисковать лошадьми в темноте. А к утру камни и скалы скроют наши следы!

В том, как он говорит и держит себя, чувствуется какая-то отталкивающая, бессмысленная пустота. Внезапно приходит убежденность, что его страстные увещевания порождены скорее кирри, а не беспокойством о скюльвендах. Он не столько жаждет вкусить будоражащий душу прах, чтобы иметь возможность бежать, сколько жаждет бежать, чтобы найти повод вкусить.

Всепожирающая страсть к наркотическому пеплу, подобная объятьям любовника, сжимает и её душу. Но она всё равно не поддается на уговоры. Внезапная волна жара охватывает её и, к отвращению старого волшебника, она стягивает через голову и бросает наземь шеорский доспех, а затем начинает стаскивать подкольчужник. Её кожа, овеянная холодным ветерком, покрывается пупырышками. Она раздевается до нижней рубашки, из-за скопившейся грязи прилипшей к телу как мокрая кожа. В течение нескольких сердцебиений она чувствует холод, столь нестерпимый, как если бы её раздутый живот покрывала лишь змеиная шкура. Она опять не может сфокусировать взгляд, в глазах плывут багровые пятна. Затерянные леса Куниюрии кружатся вокруг неё, подобно волчку, уже готовящемуся остановить свой бег. Придавленная грузом бесчисленных тягостей, она лишь пытается поглубже дышать.

— Ты как…как себя чувствуешь? — внезапно раскаявшись, спрашивает Ахкеймион откуда-то из разливающегося над ней небытия.

— И он только теперь спрашивает. — Бормочет она куда-то в сторону мальчика, которого даже не видит. Она расстегивает пояс и отбрасывает подальше ножны, как для того, чтобы посильнее позлить старика, так и чтобы они не давили ей на живот.

Ахкеймион, наконец, расслабляется, усаживается, молча смотрит на неё, а затем, завернувшись в одежды из шкур, откатывается в сторону, сумев, к некоторому её удивлению, сдержать свой язык.

Глядя ему в спину, она отчего-то постепенно успокаивается.

Видишь, малыш? Я ношу тебя...

Она снова ложится, уступая своему истощению, отдаваясь прохладе, погружаясь в уносящее мысли забытье.

А ему приходится выносить меня…

Её клонит и, наконец, опрокидывает в какое-то подобие сна. Где-то у ночного горизонта бушует и вспыхивает молниями далекая буря….

— Что ты делаешь?

Голос Ахкеймиона достаточно резкий, чтобы прорваться сквозь её приглушенные чувства. Она выпадает из своего забытья. Несколько месяцев назад она просто поднялась бы, но теперь не дает живот, и она, цепляясь за траву, перекатывается на бок, словно перевернутый на спину жук.

— Кирила мейрват дагру — произносит мальчик.

Ночь утвердила права на весь мир, сделав его своей добычей. Она видит старого волшебника, но скорее как некую форму, чем как четкий образ. Его рваный силуэт виднеется вроде бы неподалеку, но всё же на некотором расстоянии — в четырех или около того шагах от её ног. Она поворачивается к мальчику, сидящему, скрестив ноги, справа, рядом с ней. Его глаза сияют, взыскуют. Он, положив клинок плашмя на левое бедро, разглядывает её бронзовый нож — «Бурундук», что она умыкнула из сауглишской Библиотеки. А в своей крабьей ладони он держит…

— Эта штука…заставляет его… светиться — произносит мальчик на осторожном шейском.

Она замечает, что мальчик проводит хорой, что держит в правой руке, вдоль всей длины колдовского клинка. Отблески света ясно показывают и то, как он сгорбился, увлеченный увиденным чудом, и подчеркивают гротескную уродливость его искалеченной ладони и оттеняют невинность его юного лица.

Она рефлекторно бьет его, как бьют ребенка, что резвится слишком близко от открытого огня. Мальчик перехватывает её запястье без малейшего усилия или беспокойства. Как и всегда, в его взгляде читается не более, чем любопытство. Она выдергивает руку, напрямую тянется к его бедру, забирая Бурундук и свою хору. Одно яростное сердцебиение, она жалеет мальчишку, одновременно свирипея и раздражаясь.

— Нельзя! — говорит она ему, будто дрессируя щенка. — Нельзя!

— Нож, — говорит Ахкеймион, по-прежнему держась на расстоянии — из-за хоры, понимает она. — Позволь взглянуть на него.

Фыркнув, она перебрасывает нож ему. Она вдруг понимает, что всё это время старый волшебник был прав — им необходимо было всю ночь продолжать бежать прочь из этих мест. Её охватывает дрожь, она неловко вертит в руках хору, пытаясь убрать её обратно в мешочек. Ругнувшись, она садится на корточки и начинает водить рукой по усыпанной листьями земле.

— Эмилидис, — с задумчивостью молвит старый волшебник хриплым голосом.

— Чего? — спрашивает она, доставая хору из мешочка и вновь убирая её туда — к другой безделушке. Её зубы стучат. Она хватает свою золоченую кольчугу и натягивает через голову её шелковую невесомость. Кирри…. шепчет голос внутри неё.

Кирри позволит им бежать всю ночь. Да.

— Твой нож неспроста был заперт в Хранилище… — говорит волшебник, по-прежнему пристально разглядывая клинок.

Неподвижный мальчик вперяет пристальный взор в окружающую темноту. Возможно, он умеет ощущать нечто вроде досады. Она, морщась от вони, накидывает на плечи свой плащ из подгнивших шкур.

— Величайший из древних артефакторов создал его, — объясняет Ахкеймион.

— Что создал? — спрашивает она, отбирая у него нож. — Бурундук?

Мальчик-дунианин без усилий вскакивает на ноги, внимание его приковано к чему-то, таящемуся во тьме. Акка на пару с ней тщетно всматривается в ночь.

— Эй, бродяги! — разносится голос — резкий с варварским акцентом.

Она едва не падает в обморок, столь велико потрясение.

Голос, человеческий голос, доносится из обступившей их черноты, голос, наполненный варварской яростью и триумфом — как оскаленная пасть острыми клыками. Внезапно, она чувствует их — окружившее их со всех сторон ожерелье из колючих шипов небытия, таких же, как те, что касаются её груди. Лучники, несущие хоры. Скюльвендские лучники.

— Слышите меня, отродья Трех Моей!

Бледная полоса лунного света прорывается сквозь низкое небо, освещая их лысый холм.

Она видит Ахкеймиона, застывшего с видом безумного колдуна-отшельника, столь же шокированного как и она. Лицо его обращено вниз и искажено ужасными предчувствиями. Она видит того, кто обращается к ним — голубоглазый, бородатый скюльвенд, встреченный ими ранее. Жестоколицый язычник…

— Следуйте за мной или умрите! — кричит варвар, как-то странно, по-волчьи, склонив голову.

Старый волшебник поднимает взгляд. — Кто …?

— Вас призывает к себе Мауракс урс Кагнуралка! Душитель детей! Великий и Святой Рассекатель глоток! Наш могучий Король Племён ожидает вас, чтобы с глазу на глаз погадать на вашу судьбу!

 

По-видимому они тоже опасались шранков. Синелицый приказал Ахкеймиону осветить их путь и теперь туча мошкары вилась вокруг висящей в прохладном воздухе Суриллической Точки. Они следовали за её скольжением, пробираясь сквозь густой кустарник и сорные травы, яркими искрами выплывающие из абсолютной темноты. Деревья, мимо которых они проходили, покрылись белесым инеем. Мешанина поблескивающих пятен виднелась во мраке, обступая их. Жестокие лица. Узлящиеся сухожилиями, исполосованные шрамами предплечья. Покачивающиеся в сёдлах фигуры. Колючие шипы небытия плывут в окружающей тьме — она чует их стайкой блуждающих рыбок, скользящих в толще чернильных вод. Шранки время от времени скулят и повизгивают в темноте.

Синелицый со всей силы врезал Ахкеймиону по губам, когда тот осмелился вымолвить какой-то вопрос, и теперь они стражу за стражей идут в абсолютном безмолвии — крохотный очаг колдовского света, окруженный конной лавой диких наездников. Очаг, плывущий сквозь косматую мглу. Мимара поддерживает свой живот, гоня прочь волны подступающей тошноты. Нерожденный младенец беспокоится и постоянно пинает её изнутри. Дважды она спотыкается, но мальчик подхватывает её, удерживая от падения. Ей хорошо знакомо это состояние — смешение воедино пульсирующего страха и изнеможения, из-за чего движения её души всё больше и больше наполняются замешательством. Успокоением и даже более того — истовым пламенем убежденности, какой она раньше и не ведала, одаряет её лишь открывшееся Око. Ужас, окутавший её мысли, исходит из понимания, что это скюльвенды, но теперь ей мнится непоколебимая уверенность не только в том, что они обречены на страдания и муки, но и в том, что их ожидает в итоге чудесное спасение.

Приходит голову мысль помолиться. Вместо этого она обнимает живот.

Шш-ш, малыш. Не бойся!

От Синелицего смердит прокисшей мочой. Неплохой способ отвадить всех этих насекомых, решает она, хлопая себя по щеке. Раскинувшаяся над ними чаша небосвода немного светлеет. Одиночные звёзды подмигивают им сквозь рваную, лоскутную дымку, окутавшую небеса. Земля становится всё более коварной, покрытой выпирающими камнями и испещренной рытвинами. Лиственный полог редеет, а затем пропадает и они обнаруживают себя на полукруглом уступе, взирающими на широкую речную пойму, уставленную возвышающимися над ней гигантскими скалами. Огни военного лагеря не слишком многочисленны, но ведь и ночь уже на исходе.

Сияет Гвоздь Небес, вонзенный в чашу небосвода.

Синелицый ведет их вниз по склону, между циклопическими скалами, поросшими на всю высоту травой и кустарником. В воздухе витают запахи дыма и человеческого дерьма. Они ожидают в бездействии, пока Синецицый совещается с одним из воинов сопровождающего их отряда — по виду его командиром, седовласым вождем, щеголяющим в старинном кианском шлеме. Мимара замечает, что губы Ахкеймиона движутся сами собой, как обычно движутся губы опустошенных, усталых стариков, перечисляющих раз за разом свои горести. Вспыхивающая с новой силой тревога гонит прочь усталость, отступающую куда-то на край её сознания.

Седовласый бьет свою лошадь пятками, побуждая её умчаться галопом в раскинувшуюся перед ними темноту. Синелицый даёт сигнал к продолжению пути.

Они проникают в спящий воинский лагерь и проходят сквозь него. Лишь малое число шатров-якшей виднеются в темноте, большинство воинов дремлют прямо под открытым небом, вместе со своими лошадьми, личинками свернувшись под войлочными одеялами. Меж ними нет никаких тропок или промежутков, поэтому везде, где ступает отряд, их встречают ругательствами и хмурыми взглядами. Её приводит в замешательство яркий блеск их льдисто-голубых глаз, сияющих отблесками света, что исходит от Суриллической Точки. Во всём мире лишь их глаза выглядят так, как будто все они — глаза одного человека, смотрящего с множества лиц.

От всех них воняет мочой, также как и от Синелицего. Один из каменных столбов, что высятся на равнине, воздвигается прямо перед ними, уродливый силуэт, рассекающий безграничность ночного небосвода. Она замечает на его вершине танцующие всполохи костра. Многочисленные якши, подобные шляпкам грибов, устилают виднеющееся в сумраке основание скалы. Спешившийся седовласый вождь уже ожидает их там. Синелицый свистит и весь отряд лучников — носителей хор, сходит со своих лошадей. Она чувствует как скользящие во тьме рыбки собираются в стайки по две, по три, следуя за владельцами безделушек… Слёз Бога.

Она берет старого волшебника за руку, пытаясь унять его дрожь. Он в ответ оделяет её диковатым, косящим взглядом, подобным взгляду лошади, окруженной лесным пожаром. Мальчик же просто взирает на всё вокруг с тем же непроницаемым любопытством, как и всегда. Суриллическая точка явственно подчеркивает сходство мальчишки с его дедом, размышляет она, так же как и его отросшие волосы.

Впервые она понимает, что он её племянник.

Синелиций держит путь вверх по склону одинокой скалы, следуя за Седовласым. Когда путники колеблются, один из скюльвендов толкает Ахкеймиона вперед, достаточно грубо, чтобы его борода коснулась плеча. Чувствуется какая-то обреченность в том как старый волшебник собирается с силами, чтобы начать подъем. Внезапно она понимает, что её пугает отсутствующее выражение его лица, причем даже в большей степени, нежели жестокость скюльвендов. Когда обстоятельства слишком давят на кого-то, он часто теряет терпение — вместе с жизнью…

Она знает это слишком хорошо.

Ещё больше лишенных рисунков и украшений, бесцветных палаток теснится на неровной вершине скалы. В воздухе витает запах паленой ягнятины. Синелицый ведет их к одинокому столбу дыма, возносящемуся вверх — в морозное безмолвие. Тлеющие угли разбрасывают мерцающие искры, кружащиеся в холодном воздухе, а затем, превращающиеся в улетающие прочь белесые хлопья, подобные крыльям ночных мотыльков. Она неохотно идет вперед, ибо на фоне ярко горящего костра скюльвенды всё больше пугают её. Пламя хрипит и плюется, ревёт и стонет, как рваный парус, наполненный ветром. Сквозь его всепожирающее сияние она различает сваленные в кучу туловища и конечности, сплетенные подобно клубку дождевых червей. Они развели костёр из шранков, приходит понимание.

Ахкеймион позволяет Суриллической Точке мигнуть и тихо угаснуть.

Они стоят на каких-то руинах, решает она — нечто более древнее, чем привычная уже седая старина, нечто искрошенное в такой степени, что оно стало подобием самой природы. Длинная, непрерывная линия. Цилиндрический изгиб. Камень, согнутый подобно локтю.

Синелицый ведет их мимо жуткого костра в ложбину, которая им, освещенным сиянием яростного пламени, кажется прямоугольным прудом, залитым чернилами. Несколько человек ожидает их там. Девять фигур сидят вдоль края ложбины, обратившись спинами к груде горящего жира и кожи, лица их погружены во мрак. Одна же расположилась у дальнего края — человек, узковатый в плечах, но длиннорукий. Пламя оттеняет его черты, подчеркивает обнаженные руки, испещренные, словно тигриными полосками, глубокими тенями и увитые ручьями вен. Человек, внушающий почтение одной своей каменной недвижимостью. Множество кольев вздымается с покрытой мхом насыпи из битых камней позади него. На кольях висит нанизанная на них брюхом лошадь — влажная плоть, истекшая кровью, чудовищное привидение, мертвенно-бледное в свете костра. В седле же вразвалку сидит убитый скюльвендский воин, подпёртый палками точно пугало.

Следуя за Синелицым они погружаются во тьму, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не переломать их. Она останавливается там, куда он указывает ей и мальчику — напротив тех девяти. Ахкеймиона он толкает к центру ложбины. Споткнувшись, старый волшебник падает и исчезает во тьме, будто свалившись в пропасть. Мимара издает громкий вопль, думая, что в тени скрыта яма, но тут же замечает переливающийся блеск нимиля и мохнатые космы гнилых шкур. Ахкеймион восстает, поднимается на ноги, подобно святому мужу, которого поносят язычники. И настолько безупречно это впечатление, что кажется, будто сама тьма сейчас осыплется с него и канет бесследно, как уносит прочь ветер сухую листву.

Скюльвендский Король Племен взирает на него без слов и без тени чувств. Он моложе, чем она ожидала, но столь же холоден как окружающие руины. Его волосы черны и растрепаны, как осенние травы. Его лицо имеет чересчур грубые — скорее крестьянские черты, чтобы быть привлекательным, но при этом за чертами этими таится ум слишком изворотливый, чтобы не быть порочным. Взгляд его белесых глаз пронзителен, но она чувствует, что он быстро скучнеет, становясь из-за этого ещё безжалостнее.

Мимара стоит, тяжело дыша под тяжким грузом своего раздувшегося чрева. Костер свирепо плюется искрами, закручивается языками пламени. В слепящем сиянии его изгибов девять фигур видятся ей не более, чем силуэтами, темными очертаниями. Лучники с хорами стоят поверху, вдоль края ложбины, их стрелы готовы разить.

Все недвижимы, лишь двое воинов подбрасывают в огонь ещё одну тушу. Гвоздь Небес щурится и цветет над ними, указывая путь на Голготтерат.

Её глаза привыкают к темноте. Она замечает как Ахкеймион то изо всех сил сжимает, то отпускает полу нимилевого хауберка, что он забрал из груды пепла, оставшейся от сожженного ими Ниль’гиккаса.

Жир шипит, опаленный огнем.

— Ну давай же! — кричит наконец старый волшебник.

Но варвар лишь продолжает молча взирать.

— Убей нас и покончим с этим! — вновь кричит Ахкеймион, его отвращение столь очевидно и глубоко, что это почти забавно.

— Женщина, — едва слышно молвит Мауракс глухим голосом. — Она твоя?

От того, что он даже не смотрит при этом в её сторону, вопрос звучит совсем уж зловеще.

Ахкеймион с ужасом взирает на него.

— Ч—чего? — заикается он, затем сглатывает и, задыхаясь, облизывает губы. Что-то вроде нисшедшего смирения, казалось, успокаивает его. — Чего тебе нужно от нас?

Скюльвендский Король Племен склоняется, расставив локти и положив на колени руки. У него вид человека, разговаривающего с полоумным.

— Мигагурит говорит, что твоя Метка глубока… Что ты, как это называется в Трех Морях, колдун высокого ранга.

Ахкеймион бросает на Синелицего короткий взгляд. Свет костра создает из его бороды и волос ореол, обрамляющий голову.

— Да, это так.

Оценивающий взгляд — один из тех, в которых зрится и величие королей и невежественное тщеславие варваров.

— И что же привело столь важную персону и его беременную бабу в эти дикие пустоши?

Усмешка искажает лицо колдуна. Он поднимает руку и чешет себе затылок, трясет головой, пребывая в сомнениях. С безумием покончено — он собрался, понимает Мимара. Он, в своем застарелом упрямстве, расквитался бы со Шлюхой даже ценой собственной жизни. Будь он один — всё закончилось бы солью и вознесшимся пламенем, знает она.

Но он не один. Он бросает на неё взгляд и, несмотря на белые отсветы пламени, искажающие его черты, она знает, что этим взглядом он умоляет и о прощении и о дозволении.

— Поиски… — речёт он с решимостью сломленного испытаниями мужа, — поиски Ишуаль, тайного убежища дуниан…

Мауракс даже не моргает, оставаясь непроницаемым.

— Ты пошел на такой риск, — невнятно молвит он, его взгляд упирается в Мимару, а затем возвращается обратно к старому колдуну, — что же там — в этой Ишуаль такого, что стоило настолько дальнего и опасного пути?

Ахкеймион недвижим.

— Истина о Святом Аспект-Импера…

— ЛОЖЬ! — гремит голос одного из девяти.

 

Тень восстает на краю ложбины. Первый из девяти, сидевших там, теперь высится над старым волшебником. Яростное сияние пламени слепит глаза, черты его лица и телосложение погружены во мрак, но ей не нужно видеть их, чтобы понять — кто здесь подлинная сила. Кто настоящий Король Племён. И исходящая от его тела, одновременно и жилистого и плотного, угроза, и рычащая злоба в его голосе без тени сомнений именуют его…

— Ты… — хрипит старый колдун.

Человек презрительно сплевывает. Она не видит, но чует его голодный оскал.

Лицо Ахкеймиона, на котором играют отблески пламени, читается как открытая книга и выдает его изумление.

— Но они сказали, что ты мертв, — бормочет он.

Скрипучий голос. — Так и есть… Я мёртв.

Белое пламя, охватившее горящего шранка, все сильнее погружает лицо скюльвенда во мрак. Она более чувствует, чем видит его взгляд, скользящий по её лицу и животу…и затем, как будто по какой-то безумной прихоти, взмывающий к звездам.

— Мертвый, я пересек пустыню. — Голос его, казалось, способен раскалывать деревья и крушить камни. — Мертвый, я напился крови стервятников. Мертвый, я вернулся к Народу…

Она буквально ощущает как его взгляд вновь упирается в старого волшебника.

— И, мертвый, я его покорил…

Остальные скюльвенды отводят взгляды — даже Синелицый разглядывает свои сапоги, лишь Мауракс как будто бы осмеливается глядеть на этого человека прямо.

— У меня не достанет кожи, — речёт могучая тень, — чтобы нести на себе все жизни, что я забрал. У меня не достанет костей, чтобы впитать все совершённые мной богохульства. Я выкован и закален. За поступью моего гнева и моего суда, небо темнеет от дыма спаленных трупов, а брюхо Преисподней жиреет и пухнет.

Ужимки и позы. Ханжеские заявления о доблести, свирепости и могуществе. Будь она на Андиаминских Высотах — она бы лишь ухмыльнулась и даже негромко хихикнула — чтобы лишний раз задеть свою мать — Святую императрицу. Но не здесь — не с этим человеком, который каждое слово изрекал так, будто закалывал кого-то ножом.

— А как насчет тебя, колдун? Друз Ахкеймион тоже умер, или он всё ещё