Конец лета, 20 год Новой Империи (4132 Год Бивня), Верхний Иллавор

Харсунк. Рыбный Нож.

Так аорсийские рыцари-вожди называли реку Сурса, ибо именно этот тип клинка напоминало её русло, особенно если смотреть на него с высокого берега, со стороны бастионов Даглиаш, в лучах заходящего солнца: длинное и тонкое серебрящееся лезвие, рассекавшее безжизненные пустоши Агонгореи, начиная от унылых равнин Эренго; восточный берег почти прямой, а западный, подверженный наводнениям, изогнут, словно после многолетнего тесного знакомства с точилом.

Рыбками древние аорсии называли шранков, тощих, как зовут их в иных краях. — Рыба, — говаривали пострадавшие от войны, — сперва должна на ноже попрыгать. Они изрекали, как это и положено воинственным людям, полным коварства и ненависти, слова уничижительные для своих врагов, осмеивая (как и следует) всё смертельно опасное и подлинное, что было в них. В простых и суровых сердцах этих людей река Сурса всегда оставалась своей, всегда служила людям.

Однако на деле Харсунк обладал двумя смертоносными лезвиями. Со дней Нанор-Уккерджи, неисчислимые множества людей пролили кровь на её берегах… души эти пали в сражениях, память о которых сохранилась запечатленной лишь на потрескавшихся и ушедших в землю камнях. Летописи повествовали о раздутых гниением трупах, запиравших своей массой устье реки, об огромных скоплениях мертвечины, которые несло сверху днями, а то и неделями, прежде чем тление и безжалостное течение не оправляли их в глотку Туманного моря.

Харсунк помогал и тем, кто хотел через него переправиться, и тем, кто оборонялся на его берегах — и их кровь в равной мере обагряла воды. — Если эта река — наш Нож, — спрашивает Нау-Кайюти своих самоуверенных генералов в Кайутиаде, — то почему мы поставили Даглиаш сторожить её?

Однако в конечном итоге обух клинка оказался острее лезвия. Не-Богу выпало закончить тысячелетний спор. Даглиаш суждено было оказаться в руинах. Всем поэтическим метафорам, всем словесам века, полуночным, славным и жутким повестям суждено было сгореть вместе с городами Высоких норсираев. Река Сурса, когда её вообще упоминали, превратилась в «Чогайз», — так её называли шранки на своем мерзком языке. Два тысячелетия минуло, прежде чем людям удалось вдохнуть смысл в неопределенный Аспект. Две тысячи лет суждено было Ножу ждать, чтобы Великая Ордалия обагрила своей кровью оба его древних и убийственных лезвия.

 

Люди Ордалии брели вперед, пересекая широкое болото, в которое Орда превратила реку Мигмарсу, переходя при этом из Верхнего Иллавора в Йинваул — из земли, редко упоминавшейся в Священных Сагах в землю, упоминавшуюся ничуть не чаще. Орда продолжала отступать под напором блистающего воинства, то собираясь перед его наступающим фронтом, то вновь отходя. Скрывавшая её густая пелена, пыль, поднятая миллионом топающих ног, поредела, когда почва сделалась более каменистой, так что для глаз преследующих Орду всадников, над горизонтом теперь вместо густого облака курилась легкая дымка. Подчас, они могли даже видеть сборища тварей, скопища бледных тел, умножавшихся, покрывая собою всю землю, холмы и пригорки, заливая долины, поглощая и охватывая дали. Повсюду перемещались и смешивались друг с другом огромные толпы… казалось, что плавится сам Мир. Ошеломленные люди взирали на невероятное зрелище, не страшась и не удивляясь, ибо многим просто не хватало способностей до конца понять, что за зрелище разворачивалось перед ними. Они понимали только одно — что оказались карликами, ничего не значащей мошкарой перед лицом чудовищной гнусности. Они понимали, что собственные их жизни имели смысл только в своей сумме. И поскольку факт сей является суровой правдой человеческого бытия, постижение его имело характер откровения.

И потребление в пищу шранков казалось им святым делом. Разновидностью истребления Орды.

Поглощением смысла.

Так они скакали и шли вперед, с утра и до ночи, преодолевая мили за милями утоптанной и безжизненной земли, промеряя своего неисчислимого врага шагами и умом. Они видели, как идут по низкому небу адепты — ожерельем переливающихся огней, подвешенным над горизонтом. Глаза их обращались от вспышки к вспышке, от точки к зажегшейся точке. Некоторые из них следили, как огни погружались в облачные вуали и расцвечивали их собой. Другие наблюдали, как гибнут внизу непотребные тысячи, комары, захваченные прокатившимся валом огня. Время от времени и те, и другие оборачивались, чтобы бросить взгляд на колонны Великой Ордалии, блиставшие оружием под лучами высоко стоящего солнца. Зрелище это превращало всех в фанатиков.

Они пришли на край земли. Они вышли на бой, чтобы спасти Мир.

Нельзя было усомниться в полутенях, создававших этот безумный спектакль…

В справедливости их дела. В божественной природе Святого Аспект-Императора.

Сомнению подлежала только их сила.

Постепенно и неторопливо, словно так, чтобы притупить проницательность многих людей Ордалии, другая нотка начала вползать в громогласный вой Орды — жалобная, скорее паническая, чем безумная, будто бы шранки знали, что их едят. Адепты, в своей Жатве шествовавшие по низкому небу, обнаружили, что способны видеть залитые кровью поля, которые сами же гладили, чистили и вспахивали. Если предыдущие недели и месяцы твари, казалось, избегали и уклонялись от столкновений с всадниками, теперь они явно обратились в бегство.

— Они боятся нас! — Объявил в Совете обрадованный Сиройон.

—Нет, — возразил Святой Аспект-Император, всегда стремившийся немедленно отреагировать на попытки своих людей отнестись к врагу с пренебрежением. — Они визжат согласно собственному голоду и утомлению, не более того. Теперь, когда мы набили свои животы, наше продвижение ускорилось. Мы посильнее натянули струны лютни.

Однако, многие не могли не заметить растущее ожесточение противника. Время от времени, Аспект-Император, предостерегал своих Уверовавших королей, напоминая им о том, что шранки — не люди, что обстоятельства озлобили их, что голод лишь сделал их ещё более свирепыми. Но, несмотря на эти увещевания, новая дерзость зародилась среди самых бестолковых из преследователей. Они решили, что знают своего врага не хуже любого рыцаря-вождя прежних времен: его приливы, отливы и самые коварные из его уловок. И, как бывает всегда, подобное псевдознание привело к возрастанию общей беспечности.

Но, что хуже того, в думы их просочилась мрачная и губительная мысль… всё их сознание пропитала потребность, жгучая жажда истребить врага окончательно, скосить как зрелую пшеницу, увязать в бесконечное число снопов, расстелить снопы на земле и предаться пиршеству. — Ты только подумай! — говорили они друг другу с глазу на глаз. — Представь себе, какой это будет пир!

Обнаруживая столь темные мысли, Святой Аспект-Император красноречиво осуждал их в совете, разоблачал как проявление беспечности. В некоторых случаях ему пришлось даже обратиться к Походному Уставу, и приговорить нескольких нобилей к кнуту. Время от времени, он напоминал своим людям о том, как далеко они зашли. — Кто? — гремел его голос в Палате об Одиннадцати Шестах. — Кто среди вас готов, зайдя в такую даль, первым сгинуть по собственной глупости? Кто готов стать персонажем столь глупой песни?

A потом, когда Ордалия добралась до восточной границы Иллавора, он ткнул пальцем в большую красочную карту, над которой так часто препирались его Уверовавшие короли, и провел сияющим перстом вдоль Рыбного Ножа, славного Харсунка, русло которого было прорисовано на ней жирной, черной линией. Река была слишком глубока, чтобы перейти её вброд, и слишком широка, чтобы шранки могли её переплыть; это знали даже те, кто не был знаком с отчетами имперской разведки.

Скоро Орда будет вынуждена остановиться перед ними.

И будет защищать Даглиаш, не считаясь ни с чем.

— И какой же пир, — Обратился Святой Аспект-Император к своим Уверовавшим королям, — закатим мы после этого?

 

Бревно накренилось. Сердце Пройаса ушло в пятки и вернулось обратно.

Два дня назад Ордалия наткнулась на тополиный лес— точнее на то, что осталось от него после того, как мимо прошла Орда. Учитывая окутывавшие побережье туманы, призраками выступавшие из их покрова стволы ободранных деревьев казались, скорее, зловещим предзнаменованием, нежели счастливой находкой. Однако, вечером благодетельная природа её сделалась очевидной. Плотники занялись починкой фургонов и прочего снаряжения. Их праздные собратья, тем временем, радостно возились возле настоящих костров, оглашая воплями стан. Агмундрмены приготовили огромные вертела — для того чтобы жарить шранков сразу целыми тушами. Капающий жир вздымал пламя на высоту момемнских стен. Весь походный стан, из-за недостатка топлива давно уже привыкший к холоду и темноте, веселился в свете бесчисленных костров, люди бродили словно захмелевшие. Бороды их лоснились от обжорства, но в глазах полыхало чересчур много злобы, чтобы назвать их настроение праздничным.

Только адепты и шрайские рыцари уклонились от участия в пиршестве. Но если адепты оставались в привычных им пределах, рыцари занялись поисками и рубкой самой лучшей древесины, какую смогли найти. Под внимательным взглядом владыки Уссилиара они трудились весь вечер, обтесывая, подгоняя друг к другу и увязывая бревна в помост, настолько широкий, что на нем уместилась бы сиронджийская боевая галера.

Они называли его Плотом.

И теперь Пройас стоял на этом покачивавшемся над пустотой помосте, вместе со своими собратьями-королями тупо вглядываясь в окружающие бесконечные лиги… день выдался сухой и ясный — из тех, что свидетельствуют о близком окончании лета. Из всех чудес, которых он насмотрелся за последние годы, это чудо представлялось наиболее удивительным. Потрясены были великие магистры Школ. Многие из присутствующих были свидетелями теперь уже легендарного Метания Кораблей, когда Келлхус опустошил гавань Инвиши, целиком поднимая из воды горящие суда и бросая их на вооруженных хорами лучников князя Акирапита. Хотя тот эпизод и смотрелся куда более внушительно, они всё же наблюдали за ним с куда большего расстояния. Настоящая же ситуация прямо таки дышала отцовской, и тем не менее, безграничной лаской, с которой Аспект-Император вознёс в небо не отдельную личность, но целое место. Пройас смотрел, как собратья его обмениваются удивленными взглядами, слышал восклицания восторга и радости.

Стоявший рядом с Пройасом Коурас Нантилла, вцепился в его руку, словно желая сказать: Смотри! Смотри!

Однако Нерсей Пройас видел только чистую мощь, в которой не было никаких доказательств. Мелкие неудобства, такие как прикосновение Нантиллы всего лишь напоминали об утраченном утешении и приобретенном сомнении в собственном статусе, о понимании того, что он более не является заудуньяни, одновременно принадлежа к их числу. Окружавшие его люди, еще недавно бывшие его братьями, оказались ныне простофилями…чего там, дураками, страдавшими по собственной глупости!

Словом, разбитое сердце его, тем не менее, подпрыгивало и кружило на воздушной невидимой нити.

Следуя инстинкту, он избрал отсутствующий вид и манеру держаться, так помогающую заблудшим душам сохранять приличия на людях. Однако, меланхолии свойственна собственная злоба, стремящаяся проявить себя вне зависимости от желания души. Келлхус развернул Плот, берег Йинваула остался позади, и только Нелеост перед ним вздымал свои валы от самого горизонта. Солнечный свет также падал теперь под другим углом, и Пройас, повернувшись, с удивлением обнаружил, что оказался в чьей-то тени. В тени Саубона. Рука его лежала на поручне, и галеот высился перед ним, как бы заслоняя от прочих.

— Жесткость подобает нашему прискорбному положению, — негромко пробормотал тот, — Но никак не слезы…

Отвернувшись, Пройас стер с лица влагу. Глаза его вообще часто слезились, однако теперь они постоянно были на мокром месте. На мгновение он замер, страшась показаться встревоженному Саубону надломленным и малодушным. Но затем вновь вернулся к своей прежней надменной позе, выражению лица и осанке, подобающим великому человеку, обладающему сразу и временными и божественными полномочиями — глубочайшей уверенностью, доступной человеку. И долгим взглядом поблагодарил Саубона.

Что же происходит?

Лагерь превратился в подобие брусчатки под повозкой. Тысячи людей теснились на вытоптанной земле, все они кричали, гром голосов сливался с шумом полёта? Кричали все до единого, вопили, превознося и почитая своего Ложного Пророка. Смуглые, белые, загорелые лица. Открывающиеся и закрывающиеся рты, подобные ямам в бородах. Лес топоров, копий, мечей уходящий в небытие.

A потом, в мановение ока, всё исчезло — шум и суета растворились позади в дымке. Пытавшаяся угнаться за ними земля отстала, и Плот оказался над волнующейся равниной моря…

Келлхус, стоявший в передней части Плота, смотрел на них, глаза его сверкали даже под яркими лучами солнца. Чуть расставив руки в стороны, словно пытаясь сохранить равновесие на бревне, он один не покачивался, не оступался, но распрямившись во весь рост, стоял на тесаной палубе. Золотые диски вокруг его ладоней то появлялись, то исчезали, ореола вокруг головы вовсе не было видно. Ветер трепал его золотые волосы, прижимал шелковые одежды к коже Аспект-Императора, бесчисленные складки на ткани трепетали под белыми лучами солнца.

Кто он? Кто этот человек, покоривший себе весь этот простор… чья власть простерлась столь широко и проникла в такие глубины?

Бревна застонали, когда они повернули на запад. Новая даль воздвиглась и окружила его божественный силуэт: лохматая туша Уроккаса — гор, которые они могли видеть сквозь растрепанные хвосты Пелены.

Плот устремился к ним, в сторону Даглиаш.

Кто он, Анасуримбор Келлхус?

Или Ахкеймион всегда говорил о нём правду?

Проносясь над морем на высоте мачты каракки, они чувствовали Нелеост собственной кожей, губами ощущали соленую пену. Море уходило вдаль, и при всём своем буйстве, растворялось в безликом совершенстве геометрически правильного горизонта. Береговая линия осталась справа…

Как и Орда.

Пелена, унесенная на юг господствующими ветрами, зашла вглубь моря на несколько миль. Она казалась нарисованной колоссальными охряными и тускло-коричневыми мазками, прочерченными через весь северный горизонт. Перед Ордалией лежали пустынные берега. Сверху не было видно ничего, кроме обнаженной, раскорчеванной и вытоптанной земли, и одинокого миниатюрного отряда кидрухилей на ней, приветствующего их чудесный полёт, потрясая щитами и копьями. Пелена поднималась всё выше, курясь дымками и полотнищами, заставляя до боли запрокидывать шею. Какое-то время Святой Аспект-Император только сверкал и блистал под лучами восходящего солнца, на фоне мрачных, покрывающих небо облаков.

Вой, извергаемый миллионами глоток, заглушал и стон ветра, и рокот прибоя. Пройас заметил, что Сиройон закрыл платком рот и нос. Пелена поглотила их. Мрак. Кашель. Крики и визг бесчисленных глоток, сплетенных воедино в звук, подобно кипящей жидкости вливавшийся в уши. Вонь сделалась нестерпимой смесью низменной и липкой гнили, испражнений, кислятины. Невзирая на эту мерзость, все до единого вожди Ордалии вглядывались в береговую линию. Даже Пройас чувствовал это, как если бы, заглянув за занавесы, сразу и монументальные и запретные, вдруг понял катастрофический факт: враги их…

Неисчислимы.

Увлажнившимися глазами взирал он на кишащие шранками пространства, на тысячи тысяч отдельных воющих фигур. Дымом исходила сама земля, хотя вокруг ничего не горело, кроме гортаней и легких самих наблюдателей.

Кроме Келлхуса, открывшееся им зрелище не обеспокоило лишь Кайутаса и Сибавула. Последний даже бросил в сторону Пройаса мимолетный взгляд, и казалось чистейшим безумием, что можно смотреть столь безразличными глазами посреди испарений, язвящих всякого из живущих. В большинстве своём присутствующие терли уголки глаз. От громоподобного нечеловеческого хора ныли зубы, бежали мурашки по коже. Король Хогрим зашелся в конвульсивном кашле. Тимус Энхорý, великий магистр Сайка, упал на колени, его рвало. Владыка Сотер комично отпрыгнул, чтобы не вступить в блевоту, и по-айнонски сказал какую-то фразу о том, что колдунам, по всей видимости, абсолютно противопоказано море.

Пелена понемногу редела и истончалась, как и лихорадочное крещендо вопля Орды. Недавно блестевшая на солнце броня сделалась тусклой и серой. Пыль осела на заплетенных в косы бородах князей Империи. Чернота засела в уголках ртов.

Люди отхаркивались, сплевывали в бушующее море. Хребет Уроккас во всей своей ясности возник за спиной священного кормчего — скорее угрюмый и приземистый, нежели величественный.

— Внемлите! — Воззвал Келлхус посреди ослепляющего света. — Узрите гибель Орды!

План его был столь же прост, сколь неуклюжей и нескладной в своей безмерности была сама Ордалия. В своем неотвратимом отступлении к реке Сурса, Орда двинулась вокруг хребта Уроккас, а не на него. Идея заключалась в том, чтобы адепты ударили со стороны невысоких вершин, склоны которых им предстоит защищать на севере от основной массы Орды, затопив перевалы и ущелья огнем своих заклинаний. Тем временем, мужи Ордалии должны будут наступать вдоль неровного побережья на запад, обладая прикрытым флангом. Затем, в некий решительный момент, Святой Аспект-Император воспользуется Плотом, чтобы перебросить отряд воинов прямо в Даглиаш, где с помощью Свайали превратит гору, которую нелюди называли Айрос, а норсираи — Антарег, в твердыню смерти— Когда рыбки хлынут туда искать спасения, то там, в Даглиаш, —сказал их Господин и Пророк, — их встретят лишь огонь и железо!

Они увидели осадочный шлейф Сурсы еще до того, как заметили саму реку, — огромный черный синяк на аквамариновой поверхности моря. Дальше из воды поднимался колоссальный гранитный массив Антарега, утесы громоздились на утесы, поднимавшиеся от самой линии прибоя. На вершине горы воздвиглась Даглиаш, похожая на грозящий морю кулак: её циклопические стены были лишены зубцов, но во всем прочем сохраняли свою первозданную целостность, одним своим видом свидетельствуя о безыскусности древних создателей; лишь внушительных размеров прямоугольные каменные остовы оставались от древних башен и бастионов. Руины эти, более чем всё, прежде виденное ими, доказывали едкую природу времени, зализывавшего острые края и рассыпавшего песком всякую сложность.

Трудно было не восхититься этим, элегантным до гениальности планом: как только люди Ордалии очистят прибрежную полосу, Орда на севере сама собой повалит в разведенную адептами топку. Гордые всадники Ордалии, вынужденные так долго ограничиваться мелкими стычками с врагами, получат, наконец, возможность сразиться с ними в открытом поле. Развязавшееся побоище и рожденный им ужас загонят шранков в беспощадные воды Сурсы.

— А наш Господин и Пророк — отменный мясник! — Усмехнулся князь Нурбану Зе, известный своими шутками, но скупой на восторги.

За Мясом числились внушительные долги. И в какой-то момент их похода, жажда встречи с врагом возросла настолько, что сделалась скорее непристойной, нежели благородной. Пройас и сам ощущал, как она напрягает его голос и разжигает ярость: это биение плотской похоти, жажду совокупления, пронизывающую собой все тревожное и ненавистное. Чтобы познать её, незачем было прибегать к словам. Совокупление и убийство были выброшены с тех мест, которые прежде занимали в душах людей, словно бы поедая плоть своих врагов, они сами становились ими.

Рассматривая искоса своих собратьев, он видел эту тень непристойной страсти. Коифус Нарнол, старший брат Саубона и король Галеота, взирал на высоты с раскрытым ртом, словно безмозглый пёс. Великий магистр Школы Мисунай, Обве Гусвуран, вглядывался в Пелену, клубившуюся под изломанной и зубастой стеной Уроккаса, не столько отвернувшись, сколько отодвинувшись от остальных. Святой Аспект-Император, понял Пройас, не столько предложил им тяжелое дело, сколько пригласил на нечестивое пиршество.

Оставалось только славным и достойным образом расплатиться.

— Господин и Пророк! — Выкрикнул Пройас, потрясенный тем, что в его голос едва не закралось рыдание. — Снизойди! Даруй мне славу Даглиаш!

Собравшиеся вожди и великие магистры не стали скрывать своего удивления. В прежние годы, Пройас никогда не вступал с ними в борьбу за милости Святого Аспект-Императора. Саубон открыто нахмурился.

Келлхус, однако, продолжал полет, не замечая его просьбы. Приблизившись к древней крепости, Плот замедлил ход, и в несколько приемов поднялся к вершинам утесов. Под ними гремел и шипел прибой. Скалы, на фоне которых вырисовывалась фигура Аспект-Императора, исчезали внизу, за краем Плота, по мере их подъема. Призрачное золотое свечение вокруг его ладоней стало заметным на фоне мрачных скал.

— Доселе враги всего лишь беспокоили нас, — объявил Келлхус, обратившись к своим Уверовавшим королям и сверкая своим, обращенным к вечности, светоносным взглядом. — Даже Ирсулор был для них всего лишь уловкой, пустяком, организованным без особых ожиданий. И если бы не наша надменность, не наши раздоры, Умрапатур был бы и сейчас вместе с нами…

— Господин и Пророк! — Воскликнул Пройас. — Прошу тебя, снизойди!

На сей раз просьба эта вызвала вопросительные взгляды со стороны Кайютаса и Апперенса Саккариса и толчок локтем со стороны Саубона. Прочие, как Нурбану Сотер и Хринга Вукыел, отреагировали на нарушение приличий мрачными взглядами.

— Даглиаш —то место, где они будут сражаться, — продолжил Келлхус, не обращая внимание на помеху, — где нечестивый Консульт попытается пустить кровь нашей Великой Ордалии, а не оцарапать ей шкуру…

Интересно, насколько глубоко ошибочное действие может влиять на задумавшего его человека… люди, подчас, вкладывают больше усилий в саму ошибку, чем в исправление её. Если ошибку невозможно исправить, её, во всяком случае, можно реализовать.

Что значит честь Даглиаш, если добыта она ценой позора? И все же, за всю свою жизнь Пройас никогда еще не нуждался в чем-либо в такой степени — так ему, во всяком случае, казалось в этом небе, над исполинскими руинами.

— Именно здесь, — проговорил Келлхус, — нелюди впервые увидели, как Инку-Холойнас вспорол небо. Здесь инхорои совершили первые из своих мерзких и бесчисленных преступлений…

Плот, кренясь, огибал ныне крепость, оголенные останки которой оставались за спиной Святого Аспект-Императора. Группы шранков в черных доспехах высыпали из различных отверстий на стены.

— Вири … Великая Обитель нелюдей, лежит мертвой под основаниями этих стен… подземная цитадель Нин’джанджина. Сама скала здесь источена подземельями и подобна на гнилому пню…

— Прошу тебя! — Услышал Уверовавший король Конрии собственный голос, хриплый и жалобный. — После всего, чем я пожертвовал!

Ты в долгу передо мной!

Святой Аспект-Император Трех Морей, наконец, обратил к нему свой лик, глаза его горели солнечным светом.

— Пока что, Консульт не мог двинуть свои войска против нас, — проговорил он. — Они могли только ждать, пытаться с помощью Орды и собственной хитрости измотать нас. Но теперь Великая Ордалия стоит у самого их порога. Вон там лежит Агонгорея, Поля Ужаса, а за нею и сам Голготтерат …

— Даруй мне эту честь! — Выкрикнул Саубон, бросив на Пройаса испепеляющий взгляд

— Нет! — Взревел Пройас. — Нет!

Но все остальные уже присоединились к полной жадности какофонии. Прежняя жалость и неприязнь превратились в обиду, в желание превзойти. Внезапно ему показалось, что он чует доносящийся снизу сальный запах, словно пемза ободравший его ноздри.

Даглиаш был полон Мяса.

— Если наш враг надеется не пропустить нас к своим мерзким Вратам! — Гремел, перекрывая общий шум Келлхус. — Он нанесет свой удар здесь!

Теперь, казалось, поплыла уже сама крепость.

Пройас пал на колени перед Анасуримбор Келлхусом — первым среди прочих взволнованных и кричащих нобилей. И руководила им не преданность императору, даже не желание проявить фанатическую верность, ибо предметы эти более не имели для него значения. Остался лишь голод…

И необходимость.

— Прошууу! Умоляю тебя!

Простая потребность.

 

Часто говорят, что усердие проявляется в делах, а не в словах человека.

Однако Пройас знал, что это неправильно, знал, что отделить слова от дел невозможно, хотя бы потому, что слова и есть дела, совершенные действия, имеющие последствия столь же смертоносные, как удар кулаком или ножом. Однако, знать о чём-то, ещё не значит понимать… это не одно и то же. Можно знать всю силу слова, однако, совсем иное — быть свидетелем проявления этой силы, сперва слышать произнесенное слово, а потом видеть, как пляшут под его действием человеческие души…видеть слово, бьющее словно молотом.

И все же, наблюдать за чем-то, ещё не значит понимать это. Пройас видел, как Анасуримбор Келлхус погнал несчетное количество душ через все Три Моря — слышал тысячи его речей за все эти дюжины лет, битв и народов, ни в малейшей степени не понимая происходящего. Да и как могло быть иначе, если он сам стоял среди тех, к кому обращена была эта проповедь? Когда же его сердце попало на крючок возлюбленного голоса, уносимое от славы к надежде и далее к ярости? Не имея надежного пути дабы измерить их силу, но, повинуясь этим словам, он терял само осознание движения, считал себя неподвижным.

И теперь он впервые был свидетелем того, что видел ранее тысячу раз: обращение Анасуримбора Келлхуса к Воинству Воинств не в качестве Пророка и Воина, не в качестве Аспект -Императора, но как дунианина, осуществившего самый удивительный обман из тех, что ведомы Миру, и оттачивающего далее души, и так слишком острые, чтобы можно было счесть их пребывающими в здравом уме…

Ибо все они, люди Ордалии, пребывали в рабстве у Мяса. Валили за ним толпой, прыгали, выли и жестикулировали по отдельности. Некоторых даже сдерживали собратья, так одолевала их ярость и желание преклониться. И вид этой толпы одновременно пугал, ободрял — и даже возбуждал.

Плот поставили на столбы и превратили в помост. На нем собрались все вожди Ордалии, украшенные теми регалиями, которые ещё оставались у них. Собранные вокруг помоста мириады занимали всё видимое пространство — головы становились бусинами, потом песчинками… все они, охваченные похотью, кричали. Зажмурив глаза, Пройас едва мог отличить вопль людских голосов от шранчьего воя.. разве что голоса людей гремели, а не скулили под сводом небес.

Орда людей, приветствующая нечеловеческое сияние.

Дунианина.

Анасуримбор Келлхус висел в воздухе высоко над Плотом, ясно видимый и блистающий в переливах смутных и водянистых огней. Когда он заговорил, голос его каким-то образом разделился между всеми душами, так что каждый из людей услышал его как стоящего рядом приятеля, делящегося своим мнением.

— Когда забыт человек…

Стоя рядом с Саубоном у переднего края Плота, Пройас взирал вдаль, на запруженное людьми пространство. Он часто удивлялся внутренней противоречивости этих проповедей, тому, что проповедовавшееся в них смирение всегда вызывало всплеск буйной и всеобъемлющей гордыни…

— Когда кровоточат его раны, когда он оплакивает утрату…

Однажды он даже осмелился спросить об этом у Келлхуса — в мрачные часы после поражения у Ирсулора. Святой Аспект-Император объяснил ему, что страдание по разному благодетельствует разных людей: дает мудрость душам, подобным его собственной, отрешенность философам и прокаженным; a простым душам приносит праведность, понимание того, что они могут забрать у других то, что было отъято у них самих.

Но даже и это, как знал теперь Пройас, было ещё одной лестной ложью, новым самообманом, новым приглашением к безумным поступкам.

— Когда человек боится, теряет разум в смятении…

Сам он добивался одной только праведности. Это Пройасу сказал Келлхус. Если бы он и в самом деле стремился к мудрости, то никогда не изгнал бы Ахкеймиона.

— Когда он становится меньше малого… только тогда способен он осмыслить гармонию Бога!

Пройас смотрел, как взволновался, напрягся и взревел пестрый ландшафт. Кричали краснолицые таны Нангаэля. Эумарнане размахивали кривыми мечами под лучами утреннего солнца. Агмундрмены трещали тетивами кленовых луков. Он помнил могучую радость, которую прежде приносили ему подобные зрелища, слепую благодарность, кровожадную уверенность, свирепую и хищную, как будто смерть можно сеять одним лишь желанием…

Но теперь желчь прихлынула к его горлу.

— Но почему? — Рявкнул он, не глядя в сторону Саубона.

Высокий галеот повернул к нему голову.

— Потому что я — могучий воин.

— Нет! Почему ты — ты! — вознесён надо мной?

Считанные недели тому назад сама возможность подобной перебранки была немыслима. Однако где-то и как-то случился некий перекос, изменивший всю привычную и не вызывавшую сомнений линию их взаимоотношений.

Мясо пролезло буквально во всё.

— Потому что, — проскрипел собрат, экзальт-генерал, — люди бывают беспечны с тем, что ненавидят.

— И что же такое, скажи на милость, я ненавижу, брат?

Насмешливая ухмылка.

— Жизнь.

— Роскошь не дает узреть её! — провозглашал с высоты Святой Аспект-Император, и голос его разносился над бушующими толпами, одновременно и грохоча, и воркуя.

— Уют заслоняет её!!

Крохотные огоньки сверкали на каждой, ещё способной блестеть, детали оружия и амуниции воинов Ордалии. Крик толпы дрогнул, осекся и чудесным образом стих. Южане пооткрывали рты, ибо Святой Аспект-Император увещевал их с высоты, и одновременно смотрел на каждого из всякой начищенной до блеска поверхности, как будто бы он на самом деле стоял повсюду, повернувшись под прямым углом к тому, что можно было увидеть. Будь то помятый щит на спине стоящего перед тобой собрата, ртутный блеск шлема, или колеблющееся на весу лезвие, повсюду, к каждому из них обращался бородатый лик возлюбленного Воина-Пророка, и тысяча тысяч образов, провозглашали…

— ДАРЫ ОБМАНЫВАЮТ!

Воинство Воинств взорвалось криками.

— Ты считаешь, что я ищу смерти? — Крикнул Пройас Саубону.

— Думаю, что ты ищешь причину, позволившую бы тебе умереть.

Эти слова буквально завели Уверовавшего короля Конрии.

— С чего бы вдруг?

— Потому что ты слаб.

— Слаб, говоришь? A ты, значит силен?

— Ты прав. Я сильнее тебя.

Они уже стояли лицом к лицу, и поза эта привлекла к обоим внимание собратьев из числа Уверовавших королей. — И почему ты так решил?

— Потому что мне никогда не было нужно верить в него, чтобы служить ему… — галеот надменно фыркнул, обнаруживая тем самым недостаток манер, делавших его варваром в высшем обществе. — И потому что всё это время я бросал вместе с ним счетные палочки.

Слова эти лишили Пройаса желания сопротивляться — наряду с прочими остатками воли. Он отвернулся от высокого норсирая. Молча, он переводил отстраненный взгляд от точки к точке в толпе, от лица к возбужденному лицу, злобному ли, страдающему ли — все они скалились, как принято у Спасенных. Сияющий лик их пророка отражался синевой на бородах и мокрых щеках. Многие плакали, другие разглагольствовали, выкрикивали обеты, но на лбах их отпечатывалась обыкновенная ненависть, ставшая платой за преданность.

— Ты соединяешься с Богом только когда страдаешь! — Вопиял голос над их головами.

Пройас замечал бесчисленные голубые искорки — отражения Анасуримбора Келлхуса — в глазах людей Ордалии, стоявших друг рядом с другом, от шеренги к шеренге, от полка к полку — одинаковые яркие голубые точки…

Поблекшие, как только померкли перед ними ложные отражения.

— КОГДА! ТЫ! ЖЕРТВУЕШЬ!

Грохочущие валы льстивых голосов.

— Ты никогда не поймешь! — Крикнул ему в ухо Саубон.

—Чего не пойму?

Как часто разногласия, возникшие между мужами, обращаются против более усталого и нуждающегося из них.

— Почему он сделал меня равным тебе!

Искренности в этих словах хватило, чтобы полностью привлечь к себе его внимание.

Полным пренебрежения движением руки Саубон сразу и указал на разыгрывавшийся вокруг них безумный спектакль и отмахнулся от него.

— Всё это время ты полагал, что он ведет войну ради того, чтобы в мире воцарилась Праведность! И только теперь ты понял, насколько ошибался. Норсирай сплюнул, увлажнив древесину между сапогами Пройаса. — Благочестие? Рвение? Ба! Это же просто инструменты, которыми он работает!

Недоверие, слишком болезненное для того, чтобы его можно было скрыть.

— Инструменты для че…

Пройас осекся, в наступившей вдруг тишине собственный голос показался ему слишком громким и гневным. Он посмотрел вверх, глаза его были обмануты тем, будто все вокруг поступили подобным же образом…

— Ты отчаялся, — скрипел ему на ухо Саубон, — потому что, словно дитя, считал, что Истина в одиночку может спасти Мир …

Ибо на деле лишь он один смотрел вверх.

—Однако, его спасает, брат мой, Сила, а не Истина…

Только он один видел Господина и Пророка парящего над ними.

— И сила пылает ярче всего, сжигая ложь!

Воины Ордалии, все до единого, были захвачены голубыми с золотом образами, мерцавшими на каждой сколько-нибудь блестящей поверхности… Над ними парил Святой Аспект-Император, всем видимый, но никем не зримый… голова его была запрокинута назад, свет смысла пульсировал, исходя из его рта, выпевая слова, которых не могла понять ни одна душа…

Но все они слышали: ВОТ ВАША ЖЕРТВА — ВАША ОРДАЛИЯ!

Слышащие сие скакали в восторге, съёживались, преклоняясь.

Каждый из образов проповедовал, гремел: ВАША МЕРА ИЗВЕСТНА БОГУ!

Люди Трех Морей вопили, в безумии ликовали.

Мясо… подумал Пройас слишком спокойно, чтобы суметь побороть удушающий ужас.

Мясо овладело и Анасуримбором Келлхусом.

 

Они сопели во тьме, гнусные легкие вдыхали и выдыхали мерзкий, отвратный воздух. Неуклюжие, зловещие мысли копошились в нескладных, разделенных на три части черепах. Одолевали блохи. Они вглядывались во тьму липкими глазами, однако, не могли увидеть ничего кроме тьмы. Ощетинясь, они лязгали зубами, рявкали друг на друга на своем примитивном языке. Словно дряхлый пёс, зализывающий старую рану, кто-нибудь из них время от времени щерился, цеплялся рукой за тьму, скрывавшую неисчислимое множество ему подобных…

Всё дальше и дальше разбредались они по подземным коридорам, сопя во тьме, мотая нечесаными черными бизоньими гривами…

Ожидая.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Момемн

 

1. Игра определяет форму Творения. Существовать — значит участвовать в Игре.

2. Части Игры равны Игре в целом, в рамках определяющих её правил.

Части и правила составляют Элементы Игры.

3. В Игре не существует ходов, она осуществляется

посредством различных превращений Элементов.

— НАЧАЛЬНЫЕ НАПЕВЫ АБЕНДЖУКАЛЫ

 

Костры не дают дневного света.

— СКЮЛЬВЕНДСКАЯ ПОСЛОВИЦА