Середина осени, 20 год Новой Империи (4132 Год Бивня), Момемн

Честь пробудить ото сна Благословенную императрицу Трех Морей досталась дряхлому Нгарау, великому сенешалю. Однако, мамочка прогнала мешколицего евнуха, вместо этого решив понежится в кроватке со своим маленьким мальчиком. И теперь он лежал в её объятиях, притворяясь спящим, прижимаясь спинкой к нежному теплу её груди, и исподтишка рассматривал пастельные пятна, разбегающиеся по украшенным фресками стенам, — отсветы утреннего солнца. Он не уставал удивляться тому, как его душа могла плыть и парить в её объятиях— соединенная с ней, но невесомая и безмятежная.

Кельмомас знал, что она не считает себя хорошей матерью. Она вообще не считала себя хорошей хоть в каком-то смысле — столь длинными и стылыми были тени её прошлого. Но страх потерять своего, претерпевшего столько страданий сына (ибо как мог он не пострадать, после всего, что выпало на его долю), терзал её как ничто другое. Он безошибочно определял все эти материнские страхи и опасения, всякий раз смягчал их и всегда обращал себе на пользу. Он частенько жаловался на голод, одиночество или грусть, рассчитывая вызвать у неё чувство вины и желание всячески потворствовать ему.

Она была слишком слаба, чтобы быть хорошей матерью, слишком отвлечена другими заботами. Они оба знали это.

Она могла лишь приласкать его после…после всего.

Он настолько часто играл в брошенного ребенка, что теперь ему иногда приходилось прилагать усилия, чтобы не делать этого. Уже не раз он ловил себя на том, что желая на самом деле удрать и заняться своими делами, он всё равно продолжал играть на её чувстве вины, рассчитывая, что обязанности в любом случае вынудят маму покинуть его. Но иногда страх за её драгоценного сыночка был столь силен, что отодвигал прочь все прочие тревоги. Гори они все огнём, — однажды сказала она ему, как-то особенно свирепо сверкнув очами. Сегодня случилось как раз такое утро.

Ему нужно было вновь следить за нариндаром, не потому что он по прежнему верил, что Четырехрогий Брат заботится о его безопасности, но просто потому, что ему необходимо было видеть… то, чего он не понимал.

Что случилось, то случилось, — полагал он.

Раньше он легко добивался для себя раздолья, сделав вид, что из него случайно вырвались злобные или язвительные слова, прекрасно зная при этом что её крики или шлепки, стоит грозе миновать, вознаградят его возможностью творить всё что ему вздумается, — удрать куда ему будет угодно, терзать её снова или насладиться комичной пропастью её раскаяния. Считалось, что маленькие мальчики должны быть капризными и обидчивыми и он, играя в идеального сыночка, никогда не упускал это из виду. Это был главный урок, полученный им от Мимары, до того как он, наконец, оттолкнул её: самые испорченные дети бывают и самыми любимыми.

Но после того, как Телли заявилась к нему со своими угрозами, налет учтивости отравлял все его речи. Теперь он опасался противоречить маме как раньше, страшась что его проклятая сестра раскроет его тайны. Ибо знание, что её возлюбленный сыночек, как и её муж, владеет Силой, которую она считала проклятой и бесчеловечной, вне всяких сомнений сокрушило бы её.

Так что теперь ему приходилось играть, мирясь с её порывами и делая с ними лишь то, что ему удавалось. Он лежал, погрузившись в её тепло и суетное обожание, дремал в безмятежности, присущей скорее нерожденному дитя, нежился в жаре двух тел, делящих одну и ту же постель. И всё же, ему всё больше казалось, что он может ощущать присутствие Четырехрогого Брата где-то внизу. Почуять его подобно копошащейся на задворках сознания крысе. Она поцеловала его в ушко, прошептав, что уже утро. Подняла обнявшую его руку, убрав её в сторону, чтобы тщательнее рассмотреть его. Матери склонны оглядывать детей с тем же, лишенным и тени сомнений, собственническим чувством, с каким осматривают своё тело. Он, наконец, повернулся к ней, мельком удивившись бледности её кожи, за исключением загорелых рук.

— Так вот как ты проводишь время, — прошептала он с притворным осуждением, — имперский принц, ковыряющийся в саду…

Тут и он заметил под своими ногтями темные полумесяцы, следы въевшейся грязи. Он не знал почему, но его беспокоила её наблюдательность, и он регулярно натирался землёй, дабы убедить её в том, что играет в саду.

— Это же весело, мама.

— И ты, смотрю, вовсю веселишься… — возвысился её голос, лишь для того, чтобы тут же угаснуть. Отзвуки унеслись папирусными листами, сметенными прочь всё еще теплым менеанорским бризом. Она резко распрямилась, позвав своих личных рабынь.

Вскоре Кельмомас, надувшись, уже лежал в бронзовой ванне, выслушивая увещевания матери о бесчисленных достоинствах чистоты. Вода почти сразу посерела от покрывавшей его грязи и всё же он погрузился в неё поглубже, поскольку воздух был довольно прохладным. Что за болваны додумались поставить ванну на площадке прямо перед открытой всем ветрам галереей, — проворчал он. Осень же. Мать, шутя и обхаживая его, опустилась рядом с ним на колени, подложив под них небольшую подушку. Она прогнала рабов, надеясь, как он знал, отыскать в ритуале купания некую видимость нормальных отношений между матерью и ребенком.

Телиопа заявилась сразу после того, как мать намочила его волосы. Её невообразимый, кружевной наряд противно мельтешил и противно шуршал. Она остановилась на пороге раздутым шаром серой и фиолетовой ткани, её прическа, представлявшая собой запутанный ореол льняных волос, была хаотично заколота безвкусными брошами. Её башка, подумал мальчик, сегодня выглядит как-то особенно буйно.

Если она и придала какое-то значение его присутствию, то ничем не выдала этого.

— Генерал Иксаул, — произнесла болезненная тень, — Он-он, прибыл, мать.

Мама уже поднималась, вытирая руки.

— Хорошо, — отозвалась она, её голос и манеры преобразились, — Я пока приготовлюсь, а Телли поможет тебе домыться, — сказала она в ответ на его вопрошающий взгляд.

— Нееет! — запротестовал он, но мама уже стремительно шагала мимо его сестры, призывая рабов и спеша переодеться.

Весь мокрый, он неподвижно сидел, взирая на приближающуюся сестру сквозь облака пара.

— Иксаул привел из Галеота Двадцать Девятую, — объяснила она, опускаясь коленями на мамину подушку. Ей пришлось смять обширный кринолин своего платья о поблескивающий край ванны, и, хотя на то, чтобы сшить его, ей явно потребовалось немало усилий, казалось, что её это ничуть не обеспокоило.

Он мог лишь молча смотреть на неё.

Не здесь, — предупреждающе молвил его тайный голос, — Где угодно, только не здесь.

Но однажды она должна сдохнуть!

— Судя по всему, ты раздумываешь, как бы ловчее прикончить меня, — молвила его бледная сестра, тщательно осматривая баночки с мылом и ароматическими маслами, расставленные на полу, рядом с ванной, — едва ли ты думаешь сейчас о чём-то ещё.

— С чего ты взя…? — запротестовал было он, но поперхнулся водой, безжалостно вылитой ему на голову.

— Мне нет-нет дела — продолжала она, опрокидывая ему на темя плошку мыла с ароматом апельсина, — до того, о чём ты думаешь или что делаешь.

Она начала намыливать ему голову. Её пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми — они просто делали своё дело.

— А я и забыл, — ответил он, выражая негодование каждым кивком свой, натираемой ароматной пеной, головы, — что тебе ни до чего нет дела.

Её пальцы прошлись от его лба, через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.

— У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.

Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.

— Инрилатас мог заставить тебя плакать, — напомнил Кельмомас.

Её пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по её вялому, апатичному лицу.

— Удивлена, что ты помнишь это.

Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.

— Я помню.

Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.

— Инрилатас был-был сильнейшим из нас, — произнесла она, судорожно моргнув — и самым-самым жестоким.

— Сильнее меня?

— Намного.

Лживая сучка!

— Как это?

— Он видел чересчур глубоко.

— Чересчур глубоко, — повторил мальчик, — это как?

Телиопа пожала плечами.

— Чем больше ты узнаёшь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Инрилатаса мы-мы все были чуть более, чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор, пока мы слепы — в этой слепоте и наша душа и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что и мы сами — не более чем букашки.

Кельмомас непонимающе посмотрел на неё.

— Чем больше узнаешь о чем-то, — сказал он, нахмурив брови, — тем реальнее оно становится.

— Лишь если оно с самого начала было реальным.

— Пфф, — насмешливо фыркнул он.

— И, тем не менее, ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.

— Это чем?

— Делаешь себе игрушки из человеческих душ.

От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.

— Так вот, что сделал Инрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?

— Даже сейчас-сейчас, — молвила она со своим треклятым заиканием, — ты-ты пытаешься заниматься всё тем же.

— Так ведь и я тоже букашка!

Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.

— Букашка, поедающая других букашек.

Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.

Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую…всё это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.

— Почему он называл тебя шранка? — внезапно спросил он.

Её лицо опять исказилось, будто сведенное судорогой.

Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нету следов на снегу- ага?

— Потому что я всегда была-была слишком тощей.

Она лжет…- сказал голос.

Да, братец, я знаю…

Имперский принц отодвинул от себя её запястье, чтобы всмотреться в её глаза. Казалось удивительным находиться настолько близко от её ненавистного лица, чтобы иметь возможность разглядеть брызги веснушек, розовую кромку её век, прикус зубов. Он всегда полагал, что в те времена лишь открылось нечто, что с ней сделали. Что его брат как-то сломал её… Но, теперь ему казалось, что он может вспомнить всё произошедшее гораздо яснее…

Её рыдания.

— И сколько раз? — спросил он её.

Вялое, отстраненное моргание.

— До тех пор, пока отец не запер его.

Мертвящий холод проник в её голос.

— А мама?

— Что мама?

— Она когда-нибудь узнала?

Щебетание капающей с его волос воды.

— Однажды она подслушала его. Она была-была в ярости…

Сестра подняла губку, но он раздраженно отстранился.

— Она…она была единственной, кто никогда-никогда не боялся Инрилатаса, — произнесла Телиопа.

Но теперь он мог видеть всё с абсолютной ясностью.

— Она так и не узнала, — заключил Кельмомас.

Её голова качнулась, так, словно она тихонько икнула. Три раза подряд.

— Инрилатас…- продолжал он, наблюдая за тем как всё больше белеет её лицо.

— Что-что?

— Он соблазнил тебя? — усмехнулся он. Он видел что делают взрослые, когда бурлит их кровь. — Или взял силой?

Теперь она казалась полностью опустошенной.

— Мы дуниане, — пробормотала она.

Юный имперский принц хихикнул, задрожав от восторга. Наклонившись вперед, он прижался своею влажной щекой к её щеке и, с тем же подхрюкиванием, что он слышал не так уж давно от своего старшего брата, прошептал ей на ушко:

— Шранка…

От неё пахло скисшим молоком.

— Шранка…

Внезапно, вода и мыло потекли ему в глотку. Отплевываясь и протирая яростно пылающие глаза, он едва успел увидеть бегство Телиопы — лишь тени и мелькающий кринолин. Он не пытался окликнуть её…

Она оставила на снегу целую уйму следов.

Кельмомас с головой погрузился в обволакивающее тепло, смывая мыло с лица и волос. Он знал, что почти наверняка приговорил себя, но всё равно ликовал, безмолвно торжествуя.

Страх всегда медлил, проникая в его душу, туда, где его воля была слабее, а сердце сильнее всего.

А ведь нужн о немалое искусство, чтобы заставить разрыдаться Анасуримбора.

 

Иссирала не было в его покоях.

Его ликование оказалось кратким. Охваченный чудовищной паникой, он выскочил из ванны и, не вытираясь одевшись, мокрым прокрался в ветвящиеся глубины укутанного тенями дворца, оставляя на своем пути влажные следы. Никогда раньше, казалось ему, он не испытывал подобного ужаса и не вёл внутри себя столь злобных споров, наполненных взаимными обвинениями.

Болван! Ты же убил нас! Убил нас!

Но ты ведь играл вместе со мной. Разделил всё веселье!

Однако, обнаружив покои нариндара опустевшими, он почувствовал, что его маленькое сердце буквально остановилось. Довольно долго он так и лежал ничком на железной вентиляционной решетке, опустошенный и изнуренный, не способный даже думать, и лишь молча взирал на затененный угол, где нариндару положено было…дышать. В эти первые мгновения, мысль о том, что Ухмыляющийся Бог незримо движется где-то во тьме, просто переполнила чашу его сознания, парализовав все иные помыслы.

Какова вероятность что всё это было лишь случайностью? Совпадение ли, что нариндар исчез сразу после того, как он вывел из себя и спровоцировал Телли — женщину, державшую в своих костлявых руках его погибель? Неужели этот невероятный человек просто слонялся по залам дворца по каким-то другим своим непостижимым делам? Или…или всё это уже свершилось?….И его вновь переиграли. Да и как бы мог он быть ещё свободнее, будучи уже свободным, да ещё и обреченным вторить воспоминаниям проклятого Бога! Решать что-либо само по себе было деянием — тянешь ли ты за ниточки, чтобы распутать клубок, или втыкаешь вертела в чьи-то слезные протоки! Но каждая его мысль, мельчайшее движение его души уже становились свершившимся фактом, а это означало, что на самом деле он сам никогда, ничего не решал! Всякий раз! Что означало…

Он задохнулся от невыносимой безнадежности этой загадки, превратившейся в безнадежность его нынешнего положения, в невозможность найти выход из тупика, в котором оказался.

Какое-то время он тихонько проплакал. Даже окажись кто-нибудь в покоях Иссирала, он услышал бы лишь неразборчивые причитания, прерываемые недалекими, слабыми всхлипами.

Он лежал неподвижно как куль.

Как? — хныкал его брат-близнец. — Как ты мог быть таким идиотом?

Это всё она виновата!

Должно быть что-то…

Ничего! Почему до тебя не доходит?

Князь Ненависти! Айокли на нас охотится!

Его скрутил ужас.

Тогда пусть он найдет нас! — с разгорающейся свирепостью решил Кельмомас.

И он снова помчался сквозь наполненный тенями дворец, лицо его пылало, его туника прилипла к телу как вторая кожа. Беспримерная, ни с чем несравнимая ярость оживляла его, заставляла нестись сквозь тени и тьму, искажала его лицо маской дикой свирепости.

Это был его дом!

Его дом!

Он скорее сдохнет, чем будет дрожать от страха в его стенах.

Он промчался сквозь узкие щели, высокие колодцы и изогнутые тоннели, как мартышка вскарабкался по стене Аппараториума обратно на устремленную к небу твердыню Верхнего дворца. Он уже почти что был в своей спальне, когда всеохватывающие подозрения заставили его посмотреть на вещи более трезво. Ему потребовалось лишь спросить себя самого — а где юного имперского принца должны будут обнаружить мёртвым — чтобы начать догадываться и о том, где, скорее всего, должно свершиться его убийство. Ведь так много баллад и историй, сложено о том, как отпрысков королей и императоров находили задушенными в их собственных кроватках. Или ему лишь казалось что много…

И, словно удар топором, эта мысль рассекла его надвое. Разъяренный бык внутри него продолжал рваться вперед, но маленький мальчик уже хныкал и сжимался от вернувшегося страха. Горловина тоннеля сузилась, заставив его встать на колени. Продвижение вперед, вновь овладевшее его непостоянными помыслами, стало настоящим кошмаром, испытанием для его ладоней. Он уже видел отблеск бронзовой решетки на кирпичной кладке там впереди, и ему казалось одновременно и странным и само собой разумеющимся, что его комната окажется пустой и наполненной солнечным светом. Его горло и легкие горели огнем. Страх заставил его осторожно ползти вперед, бормоча безмолвные, не обращенные к какому-либо конкретному Богу, молитвы…

Ну пожалуйста, — прошептал его брат-близнец.

Пожалуйста…

Жизнь редко дарит нам роскошь шпионить за нашими ужасами. Обычно они застают нас врасплох, сбивают нас с толку, ошеломляют, а затем либо сокрушают нас в пыль, либо оставляют невредимыми, следуя велениям нашего рока. Дыхание теснилось в его груди, ищущий выхода воздух острым ножом вонзался в горло. Анасуримбор Кельмомас подкрался к поблескивающей решетке…осторожно заглянул за её край — наподобие того, как менее божественные, но тоже испуганные детишки обычно выглядывают из-под одеяла. Он был настолько убежден в том, что увидит нариндара в своей комнате, что тут же сумел в равной мере внушить себе, что никого там быть не может, что всё это лишь дурацкое совпадение, а он лишь маленький, глупенький мальчик, навоображавший себе невесть что. Все привычные особенности и атрибуты его комнаты подверглись тщательному беззвучному осмотру, мраморные стены — белые с темными прожилками, розовый порфир отделки и украшений, роскошная кровать, скачущие тигры, вышитые на алом ковре, расставленная по углам мебель, незапертый балкон…

Нет.

Имперский принц взирал, затаив дыхание и совершенно оцепенев от ужаса…

Его глаза вылезли из орбит. Иссирал стоял посреди его комнаты, как всегда недвижимый, какой-то дикий и примитивный в своей почти абсолютной наготе, смотрящий, не мигая, через просторный вестибюль в сторону закрытой двери. Мочки его ушей казались каплями крови — столь красными они были. Само Творение содрогнулось, громыхая как близящаяся гроза.

Нет-нет-нет-нет! — невнятно бормотал его брат-близнец.

Четырехрогий Брат. Ухмыляющийся Бог. Князь Ненависти.

Айокли стоял в кельмомасовой комнате, ожидая его возвращения…

Не считая того, что он как раз сейчас сам наблюдал за Ним.

Эта несуразность ограничила его ужас.

Всё, что ему нужно…просто уйти…и никогда не возвращаться в свою комнату…

А ещё лучше поднять тревогу и послать сюда Столпов и инкаусти, сказав им, что нариндар оказался без разрешения в его покоях..пробрался…проник…

Но как всё может быть настолько просто? Как быть с Безупречной Благодатью?

Как может ребенок противопоставить что-либо вторжению Бога?

Нет. Тут есть какая-то хитрость, какая-то уловка…

Должна быть!

Но…Но…

Он услышал щелчок дверного замка и скрип нижнего шарнира, говорящий о том, что створка распахнулась. Этот звук вырвал из его груди сердце.

Нариндар продолжал смотреть вперед как и прежде, взгляд его, казалось, лишь случайно наткнулся на вошедшего — так же, как рука случайно натыкается на катящееся по столу яблоко. Мальчику достаточно было услышать шуршание кружев, чтобы понять кого принесло.

Телиопа.

Она появилась внизу сиянием шелка, сверкающим, особенно в сравнении с безмолвно наблюдающим за ней убийцей, видением. Его сестра смотрела на Иссирала без малейших признаков страха и вполне могла бы владеть ситуацией, не будь рядом с ней человека, источающего столь чудовищный ужас. Несмотря на мокрые пятна, по-прежнему видневшиеся на её талии, не было заметно никаких признаков того, что не более стражи назад она бежала от него в слезах. Она просто разглядывала нариндара с явным любопытством…

И производила впечатление человека, достаточно опасного, чтобы позволить себе это.

Юный имперский принц, замерев без движения, наблюдал за ними.

— Я должна знать-знать о том, что ты меня ждешь? — поинтересовалась она своим обычным тоном.

— Да, — ответил нариндар.

Его голос был одновременно и обыденным и сверхъестественным…как у отца.

— И что же, ты решил, что сумеешь, положившись на свои способности, одолеть Анасуримбора?

Почти обнаженный человек покачал головой,

— В том, что я делаю нет никаких способностей.

Пауза, краткая, но более чем достаточная. Мальчик видел как потускнел, а потом вновь обрел ясность взор Телиопы, когда она скользнула в вероятностный Транс, а затем вышла из него.

— Потому что способностей вообще не бывает, — молвила она.

Голубоватый свет, лившийся из-за двери, заострил его черты, сделав его каменную недвижимость ещё более непроницаемой.

— Я умру? — спросила Телли.

— Даже сейчас я вижу это.

Странный жест, которым он будто поместил что-то в точку, на которую указывал, напомнил Кельмомасу древние шайгекские гравюры.

Его сестра подобрала юбки и взглянула себе под ноги — туда, куда указал убийца. Сердце мальчика заколотилось. Телли!

— И что, я уже мертвец?

Отодвинься!

— Кем же ещё тебе быть?

Отодвинься, Телли! Сойди с этого места!

— А ты-ты? Кто же ты?

— Просто тот, кто был здесь, когда это случилось.

Впоследствии он решил, что это началось мгновением раньше, когда они ещё разговаривали. Нечто вроде надувшегося пузыря… поддавшегося острию ножа и лопнувшего.

Предвечный молот ударил из под земли, казалось, сразу по всему лику Творения. Мальчика тряхнуло, он свернулся как подброшенная в воздух змея. Всё вокруг ревело и шаталось. Иссирал опустился, припав к лону подземной бури. Рядом с ним, как упавшие занавески, рушились вниз пласты кирпичной кладки. Телиопа, беспокойно оглядываясь, запнулась, а затем исчезла в каменном крошеве и облаках пыли.

Обхвативший руками голову Кельмомас услышал громкий треск огромных балок.

А затем земля успокоилась.

Он держался за голову до тех пор пока рев не утих, сменившись гулом и легким свистом.

Когда он, наконец, осмелился оглядеться — всё вокруг было заполнено сероватым, пыльным сумраком — он видел только, что и сама решетка и та часть стены, где она была установлена, обрушились. Он закашлялся и взмахнул руками, осознав что лежит на краю провала, в который упала его кровать, теперь оказавшаяся этажом ниже. Нариндара нигде не было видно, хотя та часть пола, где он стоял, осталась целой. Он слышал, как кто-то громко возглашал раз за разом то ли славословия, то ли молитвы. Слышал в отдалении крики тех, кто пытался восстановить подобие порядка.

Отрывистый женский вопль пробился откуда-то снизу, пронзив Священный Предел.

Анасуримбор Кельмомас спустился вниз на усыпанный обломками пол своей комнаты. Повернувшись, он уставился на искалеченные останки старшей сестры. Она лежала лицом вперед — так, как при падении вывернуло её голову, опершись безжизненной рукой на пол, словно пытающийся подняться пропойца. Её волосы, зачесанные назад спутанными льняными прядями, были сплошь покрыты известью. Кельмомас приблизился к ней, с каждым шагом смаргивая с глаз всё новые слёзы. Он задумчиво рассматривал её тело, не замечая никаких признаков того, перед чем бы стоило преклоняться, как это часто делали все прочие. Мертвой, она казалась всего лишь сломанной куклой. На последнем шаге из его горла вырвался легкий всхлип. Он наклонился, подобрал с пола кирпич, и высоко подняв его своей детской рукой, изо всех сил бросил ей в голову. Брызнувшая кровь стала ему наградой.

На взгляд Телиопа была ещё теплой.

— Она мертва, — со всей мочи запричитал он, — Телли мертва. Мама! Мааамоочка!

Он положил себе на колени её искалеченную голову, воззрившись в лицо, вдавившееся внутрь смявшимся бурдюком, и слегка наклонив подбородок, позволил себе злорадную ухмылку.

— Ты веришь в это? — прошептал его брат-близнец.

— О да, я верю.

Четырехрогий Брат был ему другом.

— Маамооочкаа!

 

Едва проснувшись, чародей Мбимаю подумал, что день, похоже, не задался. Кошмары, казалось, преследовали его всю ночь — напоенные неистовым буйством сны, столь беспокойные, что пинками сбрасываешь с себя одеяла. Сны, пытаясь вспомнить которые, вспоминаешь лишь неопределенный и необъяснимый ужас. Он даже достал свои кости киззи, рассчитывая погадать на эти видения, столь навязчивой и давящей была тень, которой они омрачили его пробуждение. Но Шлюха, само собой, решила по-своему и Сама бросила кости: стоило ему отыскать свои амулеты, как прибыл мрачный кианский гранд Саранджехой с приглашением от Фанайяла как можно быстрее явиться к нему и его наложнице.

Дальнейшая (и весьма постыдная) поспешность Маловеби явилась лишь следствием того, насколько отвратительным было настроение падираджи-разбойника в течении недель, прошедших с тех пор, как Меппа едва не погиб. Время работало против Фанайяла аб-Карасканди и он об этом знал. Бесконечный поток кораблей, входящих в гавань имперской столицы и выходящих из неё, не заметил бы только слепой. Провоцируя и подстрекая его, имперцы даже начали пировать прямо на стенах! Окружающие области Нансурии, тем временем, всё более наполнялись враждебными тенями — едва минул день с тех пор как очередной отряд фуражиров был подчистую вырезан, попав в засаду. Там, где в начале осады фаним могли в одиночку проскакать мили и мили вокруг Момемна, не прихватив даже доспехов, теперь они вынуждены были перемещаться лишь во множестве и по острой необходимости. И, что более всего уязвляло легендарного падираджу (едва не доводя до безумия, благодаря ятверской ведьме), так это тот факт, что идолопоклонники отказывались признавать поражение, что нечестивые заудуньяни неизменно проявляли такой героизм, что воины пустыни могли лишь дивиться и страшиться. Фаним рассуждали об этом у своих костров, твердя о безумной решимости врагов, о невозможности покорить людей, которые приветствовали унижения и смерть.

— Что это за земля, — сокрушался старый каратайский вождь, которого Маловеби как-то подслушал, — где женщины готовы служить щитами для мужчин? Где десять жизней, обмененных на одну, считаются выгодной сделкой!

Мера морали и духа, как прекрасно сие сумел описать Мемгова, заключена в сочетании и гармонии человеческих устремлений. Чем больше эти стремления умножаются и расходятся между собой, тем в меньшей степени войско способно оставаться войском. Всадники пустыни явились сюда, удерживая в своих душах одно-единственное стремление — срубить голову имперскому Дракону. Но дни шли за днями, их численность всё уменьшалась, и, постепенно, их устремления стали множиться. Тень размышлений о возможностях, о вариантах легла на их лица, также как и на лицо Маловеби. Предчувствие надвигающегося гибельного рока укоренялось в их сердцах — ровно также как и в сердце самого падираджи. И как у озлобленных мужей возникает зачастую побуждение терзать своих жен и детей, так и Фанайял начал демонстрировать всем своё могущество через проявления капризного своенравия. Теперь вдоль всех основных дорог, проложенных внутри лагеря, были развешены трупы фаним, казненных по поводам, которые всего несколько недель назад были бы сочтены пустяковыми.

Отчаяние сверкало во всех глазах, но, тлея в зеницах владыки, это отчаяние становилось пылающим сигнальным костром.

Призывом к ужасающей Матери Рождения.

Будь ты проклят Ликаро! Будь проклят!

Воины пустыни теперь называли гарем шатром Падираджи, и для Маловеби, и его чуткого носа алхимика, шатер сей смердел вонью бесчисленных совокуплений, настолько спертым — даже пропитанным — жарким дыханием, потом и семенем был воздух внутри него. Псатма Наннафери, само собой, была там: королевские наложницы в своем пребывании были ограничены законами фаним и кианскими обычаями. Она, как всегда, сидела сразу и слишком близко, и чересчур далеко, будучи, как всегда, и чересчур, и совершенно недостаточно одетой. Расположение её духа, обычно колеблющееся между каменной холодностью и нервозностью, сегодня было столь же исполнено ликования, насколько он сам был встревожен. Впервые она откинула за плечи свои густые волосы, выставив напоказ собственную непомерную чувственность.

Чародей Мбимаю изо всех сил старался не утонуть в её огромных чёрных очах.

Он оценил изобилие пищи — дичь, сыр, хлеб и перец, великий дар Нильнамеша — но опасался, что честь разделить с падираджой завтрак рискует быстро превратиться в честь быть снова выбраненным и подвергнутым издевательствам. Фанайял не так давно отказался от каких-либо попыток изображать из себя дипломата, вместо этого прибегнув к «более непосредственной тактике», как великодушно он называл свои несколько истеричные вспышки раздражения. Посланник Зеума старательно изучал разломленную краюху хлеба на тарелке перед собой, пока Фанайял, нависая над ним и тыкая куда-то в небо указательным пальцем, требовал, чтобы Священный Зеум по меньшей мере прислал ему корабли!

Псатма Наннафери рассматривала их обоих, как она делала это всегда, развалясь с ленивой небрежностью, свойственной шлюхам и девам — тем, которым известно либо слишком много, либо слишком мало, чтобы о чем-либо беспокоиться. Разнообразие оттенков ликования оживляло её лицо, но не было и тени насмешки в её глазах.

Казалось, весь Мир в этот день был для нее подлинным даром.

— И кого? Кого страшится Великий Сатахан? — вопил Фанайял.

Маловеби продолжал изучать хлеб у себя на тарелке. Чем глубже ужас проникал в фанайялову душу, тем чаще он отвечал на свои собственные вопросы — вплоть до того, что собеседники стали ему не нужны совершенно.

— Аспект-Императора!

Он говорил как человек, чей разум своими острыми гранями постоянно терзает его самого.

Посланнику Зеума уже пришлось испытать на себе подобные «переговоры» и он знал, что сейчас ему нужно просто ждать, когда падираджа готов будет услышать ответ.

— А мы стоим здесь, прямо здесь! Перед вратами его столицы! Всё, что нам нужно это корабли, слышишь меня, человек, корабли! И Сатахану, нет, всему могучему Зеуму, никогда больше не нужно будет боятся!

— Даже если бы я мог это сделать, — наконец резко возразил Маловеби, — понадобились бы месяцы для…

Земля начала вдруг разъезжаться, как брошенные на воду доски.

Фанайял упал к нему на колени, а потом посланник Зеума, на пару с падираджой, опрокинулись назад, рухнув на землю одной брыкающейся кучей.

Мир превратился в колышущееся безумие и всё же Псатма Наннафери каким-то образом умудрилась встать.

— Дааа! — завопила она, перекрикивая поднявшийся грохот. — Твои дети слышат твой голос, о Матерь!

Шатер шатался, повиснув на стонущей арке. Кричащая коллекция награбленных трофеев и роскошной мебели кренилась и раскачивалась подобно пляшущим Трясунам. Хрупкие вещи ломались со скрипом и треском.

Ятверская ведьма выла от хохота, издавая сладострастные вопли. — Да! Даааа!

А затем всё кончилось, сменившись сверхъестественной неподвижностью земли у них под ногами.

Падираджа позволил себе любезность подняться с зеумского колдуна. Хор голосящих криков поднимался снаружи — сотни мужских глоток ревели и орали всё громче…

Фанайял успел вскочить и выбраться сквозь полы шатра наружу ещё до того как Маловеби разобрался где его руки, а где ноги. Посланник потратил ещё несколько мгновений, чтобы окончательно придти в себя и привести в порядок свои затейливые одеяния Эрзу. Наннафери, крутясь и выгибаясь, плясала на валяющейся грудами роскошной обстановке гарема…

— Узри же! — взывала она из сумрака разгромленного шатра. — Узри, что должно!

Он устремился прочь от её восторженного экстаза, оказавшись, мигая и щурясь, прямо под лучами слепящего солнца. Сборище сбитых с толку фанимских воинов заполняло лагерь.

— Тихо! — орал Фанайял, расталкивая людей и пытаясь вслушаться в происходящее за гребнями северных холмов. Он вновь простер руку — Тихо!

Падираджа повернулся к стоявшему рядом кианскому гранду Омирджи.

— Что ты слышишь?

Он воззрился на Маловеби, а затем перевел бешеный взгляд на всех остальных

— Что они кричат? Что…?

Само Творение, казалось, затаило дыхание, вслушиваясь. Маловеби слышал отдаленный хор голосов, но в ушах его всё ещё стоял звон от грохота землетрясения — не говоря уж о безумных воплях ведьмы ятверианского культа.

— Стены…- ахнул безымянный юный воин, его хмурая сосредоточенность на глазах превращалась в радостное изумление, — они кричат, что обрушились стены!

Маловеби наблюдал за тем как до многострадального сына Караскамандри дошел смысл этих слов, узрел как лицо его преобразилось, охваченное столь могучими страстями, что они сокрушили бы большинство прочих душ…

Увидел его беззвучный вопль…

— Бог! — дрожа всем телом прохрипел он, — Одинокий Бог!

Но возглас его казался слишком явно наполненным чувством, напоенным чем-то чересчур человеческим, свидетельствующим о чем угодно, но не о святости.

Крики и возгласы, доносившиеся из-за гребня холма, пронзали наступившую благоговейную тишину. Ятаганы вспыхнули в сиянии утреннего солнца.

— К оружию! — с внезапной дикостью в голосе заревел падираджа. — К оружию! Сегодня мы станем бессмертными!

И весь мир превратился в крики и ощетинившийся смертоносным железом натиск.

Его оскал ожесточился, Фанайял, обернувшись, схватил Маловеби за плечо и яростно крикнул ему:

— Оставь себе свои проклятые корабли, богохульник!

Затем он скрылся в недрах шатра, чтобы забрать оттуда своё оружие и доспехи.

 

Благословенная императрица Трех Морей обошлась без церемоний и предложила генералу Искаулу проследовать за ней в пределы Мантии, где они могли бы увидеть город и обсудить как ему лучше организовать оборону столицы. Генерал выглядел именно так, как и должен был выглядеть один из знатных норсирайских дворян — фигура героя, длинные светлые волосы с благородной сединой, могучая челюсть и столь же могучий акцент. Но манеру его речи скорее можно было счесть свойственной ученому, а не галеотскому военному вождю: что и понятно, поскольку Искаул славился в армии Империи как офицер в равной мере способный и тщательно спланировать кампанию, и держать в уме все необходимые расчеты, всегда зная какие именно ресурсы находятся в его распоряжении. Он начал с бесконечных вопросов.

С помощью Финерсы и Саксилласа она сумела пережить сие тяжкое испытание. Но, в отсутствие Телиопы, каждый из присутствующих не сумел дать исчерпывающих ответов. Более того, некоторые из вопросов, например о количестве бельевых веревок в городе (как выяснилось позже для лошадиной упряжи), попросту вызвали недоверчивый смех. Беседа была наполнена легким весельем и взаимным уважением и Эсменет, в конце концов, воскликнула:

— И как могло так случится, что мой муж ни разу не вызывал тебя сюда?

— Это потому, что я следую за полем битвы, ваше великолепие, — ответил генерал, — просто в этот раз поле само явилось сюда.

Его красноречие заставило её обратить взор к сумрачным хитросплетениям и лабиринтам Момемна. И у неё, как это часто случалось, засосало под ложечкой от всех тех высот и далей, что лежали между ней и её народом…

Земля заколыхалась, словно одеяло. Вновь и вновь. Всё Сущее приподнялось и содрогнулось.

Она оказалась единственной, кто устоял на ногах.

Задняя терраса ходила ходуном, как корабельная палуба во время шторма, только, в отличие от корабля, эти толчки не смягчались водой.

Она стояла…а весь мир вокруг неё сотрясался.

Земля, казалось, подпрыгнула, ударив её по подошвам сандалий, но императрица продолжала стоять, словно привязанная и поддерживаемая какими-то незримыми нитями. Несмотря на всё своё самообладание, ген<