Посттоталитарное сознание и его лидеры

 

Массовое сознание нашего общества так устроено, что не может мыслить о политике без двух вещей. Во-первых, без ее персонифика­ции (для нас значительно важнее люди, а не идеи). Во-вторых, без антагонизации (для нас необходимо деление на «плохое» и «хорошее», «красное» и «белое», «тоталитарное» и «демократическое» — мы никак не можем понять, что у радуги не два цвета). До последних полутора лет оба этих фундаментальных свойства олицетворялись в псевдоуни­версальной «объяснительной» схеме «Горбачев — Ельцин» точно так же, как до этого в аналогичной схеме «Горбачев—Лигачев», затем в схеме «Ельцин—Руцкой», а ныне еще и «Ельцин—Жириновский».

Это понятно. Более интересным является обратное влияние — все­властие Подобной схемы ведет к тому, что оба персонажа, скажем, Горбачев и Ельцин, начинают трактоваться массовым сознанием пре­дельно упрощенно, по принципу «от противного»: одному приписыва­ются именно те качества, которых не хватает другому. И наоборот, причем совершенно независимо от того, какие качества на самом деле доминируют у каждого из этих лидеров.

Если суммировать данные многочисленных опросов конца 80-х —_: начала 90-х годов, то возникает следующая картина:

ГОРБАЧЕВ ЕЛЬЦИН

Гибкость, умение маневрировать Открытость, прямота

Слабость, неуверенность в себе Решительность, сила, уверенность

Двуличие, лицемерие Искренность, правдивость

Равнодушие к людям, к человеческим Учет интересов, настроений простых

жертвам людей

Хитрость, предусмотрительность Простодушие

Стремление удержать властьлюбой Амбиции, стремление к власти

ценой Умение предвидеть развитие событий и

Склонность медлить, оказываясь в хво- играть на опережение.

сте событий

И. так далее.

 

Почти те же противоположные друг другу качества, по данным опросов, затем стали приписываться паре «Ельцин — Руцкой» (до ок­тября 1993 г.), а начиная с декабря 1993 г. — паре «Ельцин — Жири­новский». Причем Ельцин, естественно, занял место Горбачева, а Жи­риновский — место Ельцина.

Доминирующая в массовом сознании схема очень проста. Один из лидеров (скажем, Горбачев или затем Ельцин)—человек, на ко­торого возлагается ответственность за все неудачи, кризис общества и неисполненные обещания—за «катастройку». Другой (вначале Ель­цин, затем Руцкой и даже Жириновский) предстает до определенного момента как суровый и открытый критик, до поры свободный от такой ответственности. В нем люди видят воплощение тех надежд, которые породил, но не реализовал предыдущий лидер.

Налицо практически зеркальная взаимодополняемость этих двух образов. Рассмотрим уже почти канонический пример: скажем, Ель­цину приписывалось то, чего, по мнению массового сознания, не хва-

 

тало Горбачеву. И наоборот, в Горбачеве хотели видеть то, чего не желали замечать у Ельцина. Данные вопросы связаны с удивительным совпадением ожиданий массового сознания и тех качеств, которые де­монстрировал Ельцин, а за ним и те, кто встал в оппозицию теперь уже к нему. Оттолкнемся от свидетельства такого наблюдательного политика, как бывший президент США Ричард Никсон. Посетив нашу страну весной 1992 г., он дал понять, что уже не считает Ельцина ни «демагогом», ни «нахальным простаком», ни «легковесным поли­тиком», как поначалу пытались о нем писать американские диплома­ты и журналисты. Никсон отметил, что он обнаружил «намного более сложный характер», и это стало «важнейшим сюрпризом» всей поездки. «Я могу видеть, где Ельцин проявляет необыкновенную привлекатель­ность как политический лидер, — уточнил экс-президент. — Он может стать, пожелай он того, лидером насильственной революции». Допол­нительные подтверждения здесь не нужны.

Вернемся к Никсону: «Ельцин может многое внушить людям, у него животный магнетизм, и он достаточно безжалостен, чтобы пре­творить все это в жизнь». Здесь, однако, возникает сомнение: от Ель­цина ли все идет? Похоже, дело значительно глубже. И тот же Никсон своими встречами зимой 1994 г. с Руцким и Зюгановым подтвердил это.

Еще оценка — человека, которого принято считать одним из глав­ных «душителей» Ельцина в телеэфире. Кравченко признавал: «Ель­цин хорош, когда перед ним аудитория. Никто другой не может так чувствовать аудиторию из современных политических деятелей, как Ельцин. Он реагирует на нее моментально, чувствует и умеет вмастить даже опережающие вопросы. Аудитория, которая к нему хорошо от­носится, его взбадривает, по-хорошему возбуждает, позволяет вклю­чить дополнительные внутренние резервы. Он — как хороший актер: когда заполнен зал, играет вовсю. Но, если актер одинок, и он про­износит монолог, который не выучивал, он выглядит совсем иным. Или ему нужны хорошие интервьюеры, настроенные по отношению к нему очень благодушно, влюбленные в него».

В литературе принято трактовать харизматического лидера не­сколько однобоко, с упором лишь на личностную яркость. Так, рас­пространено противопоставление «харизматика» Троцкого_—«бюрокра­ту» Сталину. Не умаляя блестящих характеристик первого, зададимся вопросами, которые до сих пор игнорируются: почему на определен­ном этапе развития событий был необходим (и потому популярен, а не наоборот) Троцкий, а точно так же на последующем этапе стал необхо­дим (и потому популярен) его антагонист? Почему резко упала попу­лярность Троцкого, а сам он сник по мере того, как менялся ход со­бытий, исчезали привычные ситуации, в которых он блистал прежде, и на первое место выходили совершенно новые, непривычные для' него задачи?

Ответ прост: дело не в конкретном персонаже, а в соотношении свойств неразрывной пары лидер — ведомые. Дело не в первичности, а в совпадении, пересечении свойств, которое и образует тот или иной специфический феномен, тип лидерства. Короля, говорят в театре, играют придворные. Но король, в.свою очередь, формирует двор, свиту, подданных.

Наше массовое сознание в целом все еще, безусловно, тоталитарно. Однако, как это не парадоксально, с некоторыми признаками отвраще­ния к тоталитаризму. Мы почти ненавидим сами себя. Одни —свое прошлое, другие — настоящее, третьи"—уже просвечивающее будущее.

 

За годы перестроечных попыток детоталитаризации нашего общества все мы утратили аутоидентичность: мы не тождественны сами себе, по­теряли связь и естественную преемственность между своим прошлым, настоящим и будущим. Это не только социальный, но прежде всего, в чистом виде, психологический мазохизм: распад целостности, рас­щепление, «схизос», как говорили древние греки и повторяют современ­ные психиатры. «Начать перестройку с себя», к чему призывали не­сколько лет назад с высоких трибун, оказалось возможным только ценой патологического процесса. Для этого пришлось пойти по тропам психоаналитических комплексов и по сути возненавидеть какую-то часть себя.

Когда подобное происходит с психикой отдельного человека, его лечат. Когда с большим количеством людей, с массовой психологией — ими манипулируют. В такие моменты история и выводит на авансце­ну именно тот тип лидера, который оказывается необходим кризис­ному обществу: ниспровергателя, иконоборца, раскольника, отступни­ка. В целом, революционера. Порывая со своим прошлым, неся «свет новых идей» в те самые «темные массы», человек неизбежно становит­ся на путь революционных трансформаций. Больному обществу тре­буются болезненные процедуры. И такие «операторы» всегда находят­ся. Так было и так есть.

Возненавидя тоталитаризм, наша интеллигенция сделала все, что­бы мы поняли и перестали любить свое прошлое. Наше общество нуж­далось в лидере-символе, который своей личной биографией олице­творял бы разрыв с этим тоталитарным наследием. С психоаналити­ческой точки зрения, здесь все достаточно просто: стремясь избавить­ся от мучительных внутренних конфликтов, раздирающих массовое сознание, это сознание переносит все свои проблемы на подходящего лидера. Происходит то, что 3. Фрейд называл словами «трансфер» и «проекция». За счет простой акции голосования массовое сознание вроде бы избавлялось от таких проблем, передоверяя их вождю. В этом смысле голосования за Ельцина — символические акты массового ка­тарсиса. Ведь он-то являлся не только символическим носителем ти­пичных противоречий массового сознания в связи с тоталитаризмом и изживанием его в себе, но и образцом того, как можно и нужно решительно и бесповоротно избавляться от внутренних конфликтов и сомнений. Раз — и требование немедленной политической реабили­тации на XIX партконференции, партийной реабилитации. Не хотите? Тогда два—и партбилет на стол XXVIII съезда той же партии. Три— Указ о департизации. Четыре — о запрете деятельности этой «родной» партии в России. И тому подобное — без страха и внутреннего упрека.

Налицо откровенная демонстрация: вот так Надо жить, а не му­читься сомнениями, как миллионы бывших рядовых коммунистов, например. Ну, а в полной ли мере соответствует такой лидер некоему абстрактному идеалу политика—,не так важно. В царстве слепых и кривой — король. Главное все то же — он демонстрирует именно то, чего хотят видеть люди. То, что им так нужно сегодня.

Однако массовое сознание несут конкретные люди, а они-то очень разные и сложные. Демонстрируя только набор антитоталитарист­ских качеств, рискуешь оказаться где-то близко к обочине — рядом с хорошими, уважаемыми, но несколько однозначными, как теперь вы­ясняется, людьми.

Ненавидя тоталитаризм, мы еще слишком недалеко ушли от него. По непопулярному ныне В. И. Ульянову (Ленину), декабристы стали возможны потому, что им предшествовали «три поколения непоротых

дворян». Нам до этого еще далеко: внутренний тоталитаризм властно требует, чтобы лидер при всей антитоталитарности был бы не слишком...антитоталитарным. Чтобы он был именно Ельциным, а не, скажем, Яковлевым или Шеварднадзе. Не Новодворской. С течением времени — больше: чтобы он не был Гайдаром, а скорее был Руцким или даже Жириновским.

В чем нуждается остаточный внутренний тоталитаризм? Прежде всего в сильной руке. Эта тяга к «хозяину» и «порядку» сидит в каж­дом из нас. Демонстрирует ли тот же Ельцин «сильную руку»? Во вся_: ком случае, пытается: установление практически монопольной систе­мы власти после событий октября 1993 г., появление державно-патрио­тической риторики в последние месяцы, стремление к неконституцион­ным методам управления путем указов — все это определенные при­знаки движения от псевдодемократии 1990—1992 гг. к неототалита­ризму 1993—1994 гг.

Подобный тоталитаризм нуждается в новых порциях того старого «горючего», на котором работал мотор былого энтузиазма — в новых обещаниях, в светлой перспективе, в вере в лучшее будущее. Дает ли Ельцин такие обещания? Безусловно. То, что обещания не сбыва­ются, — не так важно до поры, пока есть «кредит доверия». На смену несбывшимся обещаниям придут новые. Другое дело, что прежний ли­дер может стать жертвой нового, еще более обещающего — типа Жи­риновского.

Остаточный тоталитаризм падок на внешнюю символику. «Мы наш, мы новый мир», если не построили в реальности, то уж на бумаге, в названиях, всю Россию однажды уже перепахали, Что делает Ельцин, возрождая тот же трехцветный российский флаг? Да то же самое с точностью до наоборот: если не восстановим досоветский, досоциали­стический строй и капитализм в России реально, то чтобы хоть на карте, на словах и символах все было по-прежнему.

Тоталитаризм требует от нас терпения и послушания. Использует.ли это Ельцин? Об этом можно поинтересоваться, например, у авто­номных республик — у той же Чечни, скажем. Он пытается навязать угодное нам послушание, не считаясь с тем, что оно уже не везде так уж угодно. Скажем, в попытках перейти к унитарной России от России федеративной или к очевидно тоталитарным методам борьбы с пре­ступностью.

Наконец, тоталитаризм нуждается во внимании и хотя бы в эпи­зодических благостях со стороны вождя — даже не столько в реаль­ных, сколько в символических. И здесь Ельцин не обманывает массовых ожиданий: периодически провозглашаются новые социальные про­граммы, изображается забота о простых людях. Для рационального сознания ясна мифологическая природа подобных акций, для постто­талитарного— она не доступна. Совершенно ясно, скажем, за счет чего или кого пойдут эти благости, но для остаточного тоталитаризма в массовом сознании это не имеет значения.

Еще раз вернемся к Никсону: так как же насчет «животного маг­нетизма» Ельцина? Если думать об этих словах буквально, то все прав­доподобно: внешняя фактура, стать, рост, голос впечатляют. Между прочим, в партаппарате, как в свое время в императорской гвардии, умели ценить экстерьер — «народность» партработника должна была быть заметной, а доминирование физической силы очень помогало на­вязывать свою волю людям, как было принято говорить, «овладевать» аудиторией. В проведенном нами в свое время специальном опросе среди бывших партфункционеров это нашло подтверждение.

Однако дело не только в этом. Политический магнетизм Ельцина имеет иную, связанную не только с ним природу. Такой магнетизм порожден массовым сознанием и перенесен на Ельцина, приписан ему, а кое-где и присочинен. Миллионы голосовавших за него людей сде­лали Ельцина — Ельциным (как, впрочем, в декабре 1993 г. миллионы же сделали Жириновского — Жириновским). Совпало, сошлось. И за­слуга Ельцина — в двух вещах. Во-первых, в том, что он есть такой, какой он есть. Во-вторых, в том, что он не просто уловил возникшее сов­падение, но и углублял, развивал его. Вплоть до нынешней почти ра­дикальной смены курса. Ельцин оказался достаточно обучаемым для политика старой, капээсэсовской школы: он восприимчив и к тому, что мы_чеще недавно высокопарно именовали «гласом народа», и к со­ветам консультантов. Личностный рост Ельцина как политика был особенно заметен в первые два года его президентства. Однако Ельцин "был и остается детищем тоталитарной системы. И как только в мас­совом сознании наметилось движение отхода от новых, демократи­ческих тенденций, он вступил на путь постепенной реставрации преж­них тенденций.

В конечном счете дело не в Ельцине — это уже проходящий пе­риод истории нашего общества. Дело в тенденциях развития массового посттоталитарного сознания. Они же достаточно тревожны. В про­гнозируемом постельцинском будущем возможны три основных сце­нария.

Сценарий 1 (тоталитарный): сильный лидер. На смену нынешнему президенту приходит еще более неототалитарная фигура. Учитывая нынешнее движение Ельцина и схожесть потенциальных электоратов двух других претендентов, обозначим ее как «Ель-Руц-Жириновский». 'Следуют новая силовая консолидация общества и реставрация сильного государства на основе борьбы с преступностью и коррупцией, а также нового образа внешнего врага (то ли кто-то из стран СНГ, то ли Япония — в зависимости от обстоятельств). Массовое сознание в це­лом довольно, отдельные недовольные легко подавляются и устраня­ются. Вариант весьма вероятный, но не очень желательный.

Сценарий 2 (демократический в предельном выражении): отсут­ствие лидера. Общество оказывается настолько дезориентированным, деморализованным и плюрализированным в результате процессов ин­дивидуализации, начатых рыночными экономическими реформами, что не сможет избрать одного общенационального лидера или же изберет его настолько незначительным большинством голосов, что он не будет обладать весомым легитимным моральным правом на власть. Вариант, который можно обозначить как «Гай-Шах-Явлинский». Вариант менее вероятный, но еще более нежелательный.

Сценарий 3 (промежуточный): слабый лидер. К власти приходит человек, обладающий умением не столько осуществлять, сколько коор­динировать чужие интересы и, тем самым, устраивающий большую часть разнообразных пока еще не структурированных групп и слоев, занятых перераспределением влияния и ресурсов жизни бывшего со­ветского-общества. Здесь хотелось бы избежать персональных обозна­чений: ясно, что это вариант не слишком вероятный, но достаточно желательный.

Судя по всему, основные тенденции массового посттоталитарного сознания настроены на первый сценарий. Проблема заключается не в том, чтобы найти фигуру, которая могла бы вести страну по пути ре­форм, камуфлируя свои «прогрессивные цели» привычными тотали­тарными методами (в этом случае достаточно было бы указа о коро-

 

нации Ельцина). Вопрос состоит в том, как трансформировать, разви­вая массовую посттоталитарную политическую культуру и политическое сознание в демократические, не дав им скатиться к анархо-охлократическим. Для этого нужна не «твердая рука», а рамочное управление обществом, способствующее развитию массового демократического сознания. Именно в этом случае нового лидера России «сделают» не он сам (не нужен нам очередной новый self-made-man) и не посттотали­тарный по складу народ, а просвещенные и влиятельные круги, обла­дающие достаточными ресурсами для проведения эффективной прези­дентской избирательной кампании.

Поступила в редакцию

23.09.94

 

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 12, ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАУКИ. 1995. № 1

 

Д. В. Бадовский

 

СОВЕТСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭЛИТА. ОТ «ОРГАНИЗАЦИИ

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ» К НОМЕНКЛАТУРНОЙ

СИСТЕМЕ

 

В настоящее время как в общественном сознании, так и в научном сообществе все более ощущается потребность в осмыслении логики и динамики политических и, более широко, общественных изменений в современной России. Системные перемены, переходный характер и неустойчивость организации и функционирования политической сис­темы предопределяют особую необходимость понимания способов и механизмов трансформации прежнего общественного строя как в исто­рическом контексте, так и в рамках развертывания современного по­литического процесса в России. Наиболее актуальной представляется задача концептуализации накопленного за последние годы эмпириче­ского исследовательского материала. Кроме того, необходимо иметь в виду задачу прогнозирования и построения гипотез относительно воз­можностей дальнейшего развития, теоретического и методологического обеспечения политических и социальных преобразований при условии, что мы будем исходить из той точки зрения, согласно которой данные изменения могут носить организационный и контролируемый характер. В связи с последним утверждением особенно важно иметь четкое пред­ставление не только о том, каковы способы и механизмы преобразо­вания политической и общественной системы, но также и о политиче­ских субъектах или группах субъектов, которые обладали бы полити­ческой волей и необходимыми ресурсами для обеспечения и реализации подобных изменений, учитывая при этом способы, механизмы и тен­денции трансформации самих этих агентов политических изменений.

С этой точки зрения интересен период посттоталитарного развития России, характеризующийся процессом распада и трансформаций то­талитарной политической элиты. Это явление, по сути, глубоко отлично от формально-однородного процесса в послевоенной Германии, где по­добная трансформация носила скорее характер оперативной хирургии,, навязанной извне и поддерживаемой силой оккупационного режима.

Утверждение о возможности и даже необходимости изучения то­талитарных режимов через призму механизмов формирования, функ­ционирования и трансформации политических элит базируется на методологическом подходе Р. А. Даля, изложенном в его статье «Кри­тика модели правящей роли элиты». Согласно Далю, гипотетическая правящая элита должна быть четко определенной группой. В качестве

 

подтверждения системообразующей роли подобной группы необходимо привести примеры наиболее существенных ключевых правительственных решений и показать, что в них интересы гипотетической правящей элиты были бы направлены против интересов других групп общества. В этом случае в ключевых правительственных решениях интересы эли­ты должны постоянно превалировать1. Получить такое подтверждение применительно к номенклатуре можно, например, обратившись к книге Михаила Восленского «Номенклатура»2.

Нам представляется, что процессы образования элит являются и долго еще 'будут являться ключевыми факторами политического ана­лиза в современной России, В первую очередь это обусловлено тем, что формирование новой политической элиты во многом идет на основе заимствования у старой как на персональном уровне (адаптация и пе­ретекание значительной Части прежней элиты в новую), так и на ор­ганизационном и процессуальном уровнях (заимствование части преж­них механизмов рекрутирования и функционирования элиты). В связи с этим задача рассмотрения механизмов дезинтеграции и трансформа­ции тоталитарной политической элиты, влияния этих процессов на по­литическое развитие и социальное реформирование посттоталитарных систем становится особенно актуальной.

Здесь мы сталкиваемся с еще одной, довольно характерной для современной российской политологии методологической проблемой. Преобразования, охватившие нашу страну, коснулись в том числе и научного сообщества. Результатом этого стало то, что многие иссле­довательские подходы, теоретические и методологические разработки западной политической науки (в частности, различные элитистские концепции), использование которых ранее было ограничено или даже невозможно, стали активно эксплуатироваться современными россий­скими авторами. При этом оправданная или неоправданная дискреди­тация объяснительных схем марксизма при анализе процессов обще­ственного развития сделала подобные обращения к зарубежному опыту особенно частыми и иногда некритичными. Однако наряду с этой крайностью существует и другая — происходит абсолютизация социокультурной специфики российского политического процесса и де­лается вывод о неприменимости к России зарубежного опыта полити­ческого анализа и социального реформирования. Предпринятая в на­стоящей работе попытка предложить некоторый методологический под­ход к изучению феномена номенклатуры имеет своей целью в том числе и преодоление этих крайностей.

Суть данного подхода заключается в определении более широкого круга понятий, включающих понятие «номенклатура» или пересекаю­щихся с ним. С нашей точки зрения, понятия «класс», «элита» и «бюрократия» наиболее четко очерчивают те теоретические концепции, в рамках которых возможно рассматривать номенклатуру, определен­ную как политическая элита советского общества в ее реальных про­явлениях. Процесс ее становления, развития и трансформаций пони­мается нами как процесс складывания в СССР номенклатурной сис­темы.

В данном случае, по мнению автора, принципиально невозможно рассматривать феномен номенклатуры, исходя из какого-либо одного из предложенных объяснительных принципов, поскольку каждый из них фиксирует лишь отдельные стороны организации, механизмы

функционирования и тенденции развития и трансформаций номенкла­туры. Разрешение этих теоретических и методологических проблем ле­жит в русле критического анализа и синтеза объяснительных схем теории бюрократии, теории элит или же концепций «нового класса» с учетом российской исторической и культурной специфики, используя интеллектуальное наследие отечественной философской и политологи­ческой традиции.

Необходимо.подчеркнуть и то, что данные подходы не исчерпыва­ют весь спектр концептуальных призм, применимых при исследовании: советской политической элиты, Речь идет о тех моделях, которые стре­мятся некоторым образом типологизировать номенклатурную элиту, проанализировать ее с точки зрения определенной исследовательской традиции. Ниже мы остановимся на двух возможных вариантах по­добной типологизации.

В рамках первого подхода выдвигается тезис о преемственности: в принципах организации и функционирования правящего класса в России. Так, Дж. П. Ледонн считает, что возможно и даже необходимо проводить параллели между досоветским и советским правящими классами в России. Согласно Ледонну, «длящаяся трагедия России заключается в том, что она всегда имела не столько государство, сколько эгоистический правящий классе, безразличный к общему бла­гу, никогда не соглашавшийся признавать посягающих на его приви­легии правил поведения: законов ли рыночной экономики или же. просто утверждения самодостаточной ценности отдельных личностей».. Советский правящий класс вслед за своими предшественниками вос­произвел традиционное для России положение, когда целью правления является «эгоистическое удовлетворение своих потребностей и макси­мизация военной власти»3.

С самого начала советского периода в истории России новый пра­вящий класс формировался по традиционным образцам. Обусловлено» это было главным образом тем, что новое правление должно было быть подчинено задаче быстрого преобразования аграрного общества в ин­дустриальное. Сохраняется устоявшийся порядок, согласно которому развитие общества инициируется и осуществляется властными струк­турами, мобилизующими зависимое население и недопускающими ни­каких проявлений автономности как внутри правящего класса, так и в обществе в целом. Во многом воспроизводится и структура правя­щего класса. В нем присутствуют традиционные группы: представи­тели армии, органов внутренних дел и государственной безопасности, управленческий аппарат. Функции политической инфраструктуры выполняет партия. Прежней остается и взаимозаменяемость должност­ных лиц, и взаимопроникновение различных подструктур правящего класса.

После «ленинского призыва» в партию число ее членов выросло до 914 307 человек в январе 1928 г., что составило около 0,62% на­селения (всего на 1926 г. насчитывалось 147 млн человек). Тем самым доля членов партии по отношению к населению стала такой же, что и доля потомственного дворянства в XVIII в.

Автор заключает, что история России демонстрирует постоянство образцов правления, когда «политическая жизнь концентрируется в рамках четко очерчиваемой грунпы индивидов, будь то потомственное дворянство в XVIII веке или коммунистическая партия в XX веке»4.

Та же мысль прослеживается в работах Михаила Восленского. В своей концепции номенклатуры как нового класса управленцев он исследует природу данного класса. Используя формационный подход, автор приходит к выводу, что «диктатура номенклатуры хотя и воз­никла в XX в., но она — то явление, которое Маркс назвал „азиатским способом производства"». Только способ этот действительно способ, *метод, а не формация. Как и в царствах Древнего Востока или у ин­ков Перу, этот метод «социализма», метод тотального огосударствле­ния, наложился на существовавшую там социально-экономическую формацию, на имевшиеся общественные структуры. Ничего большего этот метод не мог сделать, ибо не формация зависит от метода, а метод "обслуживает формацию. Данный метод наложился на существовав­шую тогда в России феодальную общественно-экономическую форма­цию. Октябрьская революция в этом смысле представляет собой контр­революцию, феодальную реакцию. Вывод же можно сделать следую­щий: «Диктатура номенклатуры — это по социальной сущности фео­дальная реакция, а по методу — «азиатский способ производства»5.

Другой подход основан на типологизации советской политической элиты как тоталитарной. В этом случае выдвигается тезис о генети­ческой связи между советской и нацистской политическими элитами. Появление организации подобного рода является характерным приз­наком тоталитаризма, ставшего феноменом XX в. Особую популярность данное направление исследований приобрело на Западе после второй мировой войны. Отметим, например, работу Ханны Арендт «Проис­хождение тоталитаризма»,. вышедшую в 1951 г. Но еще в 1944 г. Ф.А. Хайек писал в своей книге «Дорога:к рабству»: «Конфликт между фашистской (или национал-социалистической) партией и старыми со­циалистическими партиями нужно рассматривать в значительной мере как неизбежный конфликт между соперничающими социалистическими фракциями. Они не расходились в вопросе о том, что именно воля государства должна определять место каждого человека в обществе. Но между ними были, и всегда будут, глубочайшие расхождения в вопросе о том, какое место должны занимать конкретные классы и социальные группы»6.

Противопоставляя коллективизм индивидуализму как фундамен­тальные модели общественной организации, Хайек отмечает: «Различ­ные виды коллективизма (коммунизм, фашизм и т. д.) разнятся меж­ду собой характером целей, на достижение которых они стремятся на­править усилия общества; но все они отличаются от либерализма и индивидуализма. стремлением организовать все общество и все его ресурсы во имя достижения этой единой цели, а также отказом при­знавать существование сфер, в которых верховным законом являются личные цели индивидуума. Короче говоря, они являются тоталитарист­скими в подлинном смысле этого нового слова, принятого нами для обозначения неожиданных, но неизбежных проявлений на практике того, что в теории мы называем коллективизмом»7.

Для нас, однако, важно решить вопрос не о том, какая из указанных точек зрения является более правильной, а о том, каким об­разом заявленные характеристики той или иной модели реализуются на практике, в функционировании некоторой политической элиты, в данном случае — номенклатуры. Можно соглашаться с марксистским

анализом понятия «класс» или формационным подходом. Можно ана­лизировать социальные и политические процессы в XX в., исходя из объяснительной концепции тоталитаризма, противопоставляя при этом «коллективизм» и «индивидуализм» как фундаментальные категории и стратегии развития. Мы хотим обратить внимание на другое: каждая из этих теоретических схем в применении к анализу номенклатуры фиксирует ее определенные характеристики. Так, тоталитаристские концепции наилучшим образом описывают организационные формы и систему функционирования данной элиты, некоторые объективные, внешние показатели ее существования. Концепция же Восленского или подход Ледонна, ориентирующие нас на факт преемственности новой элиты по отношению к старому правящему классу, на тради­ционность системы властных отношений в обществе, расширяют по­знавательные возможности при рассмотрении внутренней, субъективной структуры элиты, анализе стереотипов и моделей поведения ее пред­ставителей, а также при исследовании взаимоотношений правящего класса и зависимого населения.

Переходя непосредственно к рассмотрению номенклатуры, описа­нию процесса ее становления и развития, остановимся более подробно на тех вопросах, которые связаны с анализом данного феномена в рам-как объяснительных моделей теории элит, теории бюрократии и кон­цепций «нового класса».

В литературе можно найти различные определения понятия «но­менклатура». Так, Михаил Восленский определяет номенклатуру как «во-первых, перечень руководящих должностей, замещение которых производит не начальник данного ведомства, а вышестоящий орган. Во-вторых, перечень лиц, которые такие должности замещают или же находятся в резерве для их замещения»8.

В современной публицистике это определение иногда дополняется характеристикой номенклатуры, «во-первых, как директивных докумен­тов, в результате создания которых произошла обособление совпарт-бюрократии от общества; во-вторых, как основанной на них системы назначения на эти должности, в-третьих, как назначаемой части госу­дарственных служащих с присущими ей чертами и особенностями, вехами развития, способами и принципами самовоспроизводства»9.

Данные определения являются генетическими, раскрывающими происхождение самого термина. Дискуссии начинаются тогда, когда предпринимаются попытки содержательного определения феномена но­менклатуры в рамках того или иного подхода, описания познаватель­ных границ каждого из них.

Одним из общих утверждений элитистских концепций независимо от их разновидностей, является тезис о существовании в любом обще­стве господствующего меньшинства и управляемого большинства. При этом подобное положение признается естественным, всеобщим и не­избежным. «Во всех обществах — от крайне неразвитых, освоивших лишь зачаточные формы цивилизации, и до самых передовых и могу­щественных— прослеживается существование двух классов людей — класс, который управляет, и класс, которым управляют. Первый класс, всегда малочисленный, исполняет политические функции, монополизи­рует власть и пользуется, предоставляемыми ею преимуществами, тогда как второй, значительно более многочисленный, направляется и контролируется первым таким способом, который иногда более ила

 

менее узаконен, а иногда более или менее произволен и насильст­вен» (Гаэтано Моска)10. Аналогичным образом высказывается и Па-рето: «Не упоминая об исключениях, немногих и недолговечных, по­всюду мы имеем немногочисленный правящий класс, удерживающийся у власти частично с помощью силы, частично с согласия управляемого класса, более многочисленного»11.

В современной западной политологической литературе особо под­черкивается, что элитистские концепции наиболее адекватно описыва­ют традиционные или же авторитарные и тоталитарные системы, где они обладают значительным эвристическим потенциалом. Выра­жая эту мысль, Дж. П. Ледонн пишет: «Понятие „правящий класс", временами подвергающееся критике как неподходящее для трактовки процессов в современных демократических обществах, — прекрасное средство для анализа социальных структур доиндустриальных обществ, равно как и коммунистических обществ на стадии форсированной ин­дустриализации»12.

О существовании «истинной» элиты можно говорить тогда, когда в обществе существует четко определенная и стабильная группа, ко­торая может быть названа также «правящим классом». Члены этой группы не только имеют общие интересы, но и чувствуют собственную принадлежность к.некоему особому, единому, узкому и закрытому ми­ру, в котором согласие и сотрудничество достигаются спонтанно даже в условиях ограниченного общения. Этот эффект является результатом существования господствующего и подчиненного классов, ясное и от­четливое представление о принадлежности к которым внушает участ­никам их социальная система. Данное внушение, в свою очередь, осу­ществляется легче в болеее закрытых системах, с жесткой иерархией,
с ограниченными возможностями социальной мобильности, с четкоопределенными и стабильными социальными статусами и ролями, с более или менее непрозрачными, закрытыми границами между клас­сами.

С точки зрения данного подхода номенклатура является правящей элитой советского общества, т. е. группой, обладающей наиболее вы­соким объемом (или, говоря словами Парето, «индексом») власти или доступа к ресурсам и центрам власти. Это закрытая, внутренне не­однородная, иерархически выстроенная и организованная на принци­пах строгого подчинения.и жесткой централизации социальная группа. Внутренняя ее неоднородность может быть определена в данном кон­тексте двояко: как иерархичность построения и как множественность сфер деятельности и функций, с которыми связаны, номенклатурные должности. Механизм формирования данной группы ограничивается чисто внутренними процедурами и не требует согласования с обще­ством в целом. Это также подразумевает, что критерии отбора канди­датур и их назначения всецело определяются высшими представите­лями иерархии и находятся в соответствии- с господствующей идеоло­гией, которая в данном случае является государственной.

Номенклатура может быть также охарактеризована как форма организации политической элиты и, даже более широко, как форма организации государственной власти в СССР. Коммунистическая пар­тия, выступая в качестве института, организующего функционирование Советского государства, формировала корпорацию упра