Глава 8. Космогонические представления о семиосфере

Глава 8

КОСМОГОНИЧЕСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ
О СЕМИОСФЕРЕ

Есть много, друг Горацио, на свете, О чем не снилось нашим мудрецам. В. Шекспир

Метафоры семиосферы

Искусство демонстрирует бесконечное разнообразие и множественность миров, имеющихся у его творцов и творимых ими героев, персонажей. Философия и наука стремятся упростить и ограничить это множество, свести его к единой картине мира. К счастью, решение подобной задачи оказывается им не по плечу и остается для них недостижимым идеалом. Как бы ни относиться к подобным интенциям и претензиям философии и науки, схематизация необходима. Без нее невозможно самоопределение человека в мире.

Наиболее простые, привычные варианты схематизации — деление мира надвое: неорганический/органический; объективный/субъективный; внешний/внутренний; реальный/виртуальный; телесный/духовный; свой/чужой; черный/белый и т. д. Весьма полезны абстракция «жизненного мира» Э. Гуссерля как основы взаимопонимания индивидов и ее вариации у психологов К. Левина, А. Н. Леонтьева, Ф. Е. Василюка. Иногда жизненный мир отождествляется с миром психическим (К. Левин). Главное свойство психического мира, мира сознания — его открытость. Поскольку предмет настоящей главы — семиосфера — значительно у́же жизненного и психического мира, то удобнее воспользоваться классификацией миров К. Поппера.

К. Попперу принадлежит учение о «трех мирах»: 1) мир внешних объективных отношений и связей, 2) мир субъективного знания, 3) мир общего коммуникативно-конвенциального знания, знания жизненно необходимого в людском общении, знания, не перечеркивающего ценность двух предшествующих миров, но напротив, необходимо соотносящегося с ними и непрерывно востребующего

325

их опыт (см.: Рашковский Е. Б., 1997). Воздержимся пока от обсуждения объективности коллективного знания или третьего мира. Более важно принять, что этот третий мир «дает надежду на сближение и взаимообщение наших субъективных миров. Третий мир автономен, он растет и развивается в истории, мы можем приобщаться к нему, и тем самым для нас открывается возможность приобщаться к общечеловеческому, преодолевать личную ограниченность» (Овчинников Н. Ф., 1992. С. 44). Добавим, преодолевать и ограниченность общечеловеческого, развивать и превосходить его. В психологии этот «третий мир» нередко называют культурой, идеальной формой, континуумом бытия — сознания. Как бы ни называть третий мир, в нем, в свою очередь, можно выделить еще три: духосферу, техносферу и семиосферу (когитосферу). В дальнейшем нас будет интересовать преимущественно последняя. Она заведомо неоднородна, поэтому имеет смысл поразмышлять о ее строении. На первых порах мы не будем проводить строгого различия между вторым и третьим мирами Поппера, потому что их характеризует общность строения, а их сердцевину составляет живое знание. Главное, что их объединяет, — это незавершенность, недосказанность, открытость к изменениям и развитию, внутренний диалогизм, полифония и полицентричность. Вполне разделяя утверждение К. Поппера о погрешимости всякого знания и, в первую очередь, собственного, свои размышления не считаем непогрешимыми.

Что же представляет собой мир знания, построенного посредством многих языков? Можно ли представить себе его образ? Такие попытки делались неоднократно. Их лейтмотивом звучал образ пространства — globus intellectualis — Лейбница, затем более известные духосфера, ноосфера, семиосфера, когитосфера, техносфера (все они включают также и знания), перцептивное пространство, мир сознания, ментальное пространство, логическое пространство, поле, провал, пирамида, тупики, лабиринты, глубины, бездны незнания, вершины знаний и т. п. Звучали и энергетические мотивы: знание — свет, знание — сила, эйдетическая энергия или энергия образа, пороховой погреб, фонтан, энергия заблуждения. Реже звучали мотивы времени: вечная истина, эпоха Просвещения, серебряный век, хронологическая провинция. Встречаются и вполне конкретные метафоры: мозг, крыша, корабль дураков, параноев ковчег, менталитет и т. п.

Все приведенные образы и метафоры, конечно, имеют право на существование, поскольку они рождены воображением и языком,

326

а с языком не поспоришь: он имеет свои законы. Но все же один образ придется отбросить сразу. Это идентификация знаний и мозга, или размещение знаний, даже сознания, в пространстве мозга. Осип Мандельштам заметил, что «колба не является пространством, в котором совершается химическая реакция. Это было бы чересчур просто». По такому же чересчур простому пути идут и некоторые ученые, склонные искать не там, где потеряно, а там, где светлее. Приведем по этому поводу размышление М. К. Мамардашвили, которое полезно знать представителям компьютерной науки, наивно полагающим, что моделирование функций мозга — это и есть моделирование знания и сознания, а также ищущим нейроны сознания: «Можно, например, пытаться показать, как те или иные сознательные состояния вызываются процессами в нейронах головного мозга и комбинациями их активности. Но, независимо от успеха или неуспеха попытки такого рода, ясно, что знание о нейронах не может стать элементом никакого сознательного опыта, который (после получения этого знания) порождался бы этими нейронами. Так вот, это и есть один из шагов редукции: в объяснении образований сознания понятие нейронов является лишним, лишней сущностью, поскольку, в принципе, ни в какой воображаемой культуре, ни в каком вообразимом сознательном существе эти процессы, вызывающие, как мы знаем (я слово «знание» подчеркиваю), активность сознания, не могут стать элементом сознательного опыта» (1984. С. 28).

Эти слова в полной мере относятся и к рассуждениям об асимметрии функций левого и правого полушарий, без упоминания которой не обходится, кажется, ни одна работа, посвященная механизмам творческой деятельности. Асимметрия не вызывает сомнения, как и то, что мозг обеспечивает работу сознания. Но нелепо пытаться сделать работу того или иного полушария элементом сознательного опыта. К тому же нельзя забывать, что мозг в принципе «беспартиен». На нем может быть записано любое знание, любой опыт, независимо от их осмысленности, истинности, нравственности и прочих существенных измерений человеческого сознания и бытия.

Сказанное, конечно, ни в коем случае не умаляет значения исследований физиологии мозга, в том числе и опыта моделирования его деятельности. Мозг — такая же тайна и загадка, как и сознание, но это разные тайны, а не одна. Их различению мешает язык, самомнение, эгоцентризм: «в моей голове родилась мысль», «в моем мозгу зародилась идея» и т. п. Вот что писал по

327

этому поводу М. М. Бахтин, анализируя творчество Ф. М. Достоевского: «Идея — как ее видел художник Достоевский — это не субъективное индивидуально-психологическое образование с «постоянным местопребыванием» в голове человека; нет, идея интериндивидуальна и интерсубъективна, сфера ее бытия не индивидуальное сознание, а диалогическое общение между сознаниями. Идея — это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний» (1994. С. 294).

Здесь ключевое слово — между. Вот в этом «между» и находится семиосфера. Она не только экстрацеребральна, но и интериндивидна. А раз так, то она объективна. Поучительное для педагогов и психологов пояснение объективности дает Г. Г. Шпет: «Идея, смысл, сюжет — объективны. Их бытие не зависит от нашего существования. Идея может влезть или не влезть в голову философствующего персонажа, ее можно вбить в его голову или невозможно, но она есть, и ее бытие нимало не определяется емкостью его черепа. Даже то обстоятельство, что идея не влезает в его голову, можно принять за особо убедительное деказательство ее независимого от философствующих особ бытия» (1989. С. 422).

Сложнее отделить сферу знаний от сферы умений, которую называют техносом, или техносферой, хотя когда-то слово «техне» означало и знания, и умения, и мастерство, и искусство. Сегодня это другое. Сложно отличить сферу знаний и от духосферы, в которую чаще всего поселяли совесть и мудрость — Софию. Все эти сферы, конечно, пересекаются. Более того, они имеют один источник. Это — душа, непременными атрибутами которой издавна считаются познание (семиосфера), чувство (духосфера) и воля (техносфера).

Понятие «духосфера», введенное П. А. Флоренским, постепенно возвращается в культуру, для которой более привычны представления о ноосфере и техносфере. Человеческая мысль, в соответствии с прогнозами В. И. Вернадского, действительно стала геологической силой. Подчеркнем: мысль, а не разум (не ноо). Можно даже сказать сильнее: техносфера если и не задушила ноосферу в колыбели, то не позволила ей нарастить мускулы. К голосам разума человечество издавна прислушивается вполуха, а порождения техносферы весомы, грубы, зримы, они всегда перед глазами. Техносфера проще, понятней, удобней. Вновь прислушаемся к языку. Техносфера стала технократией или технократия создала техносферу — это не суть важно. А ноосфера

328

не сумела породить ноократию. Власть и разум несовместимы. Во-первых, разум эмоционально привлекателен, а «власть отвратительна, как руки брадобрея». Во-вторых, власти нужны простые, быстрые, стандартные решения. Она нечувствительна к лемам и смыслу. Она пользуется скорее плодами, а не трудами разума, да и то лишь от случая к случаю в качестве средства достижения своих сиюминутных целей. Но все же человеческие проблемы желательно решать не перетягиванием каната. Для этого человечество выработало другой механизм — механизм диалога, понимания, к которому оно, правда, не так уж часто прибегает. Да и языки разные. Общение между властью и интеллектуалами похоже на общение между представителями так называемого точного и гуманитарного знания. И то и другое нередко напоминают перестукивание в тюрьме без знания кода. Но договариваться все же придется, иначе ноосфера и техносфера окончательно разделятся на мир и антимир. И тогда будет совершенно неважно, кто мир, а кто антимир, кто будет виноват в гибели человечества — ноосфера или техносфера. Ведь нелепо обсуждать, какое из двух Я в человеке, первое или второе, решит свести счеты с жизнью. Все равно погибнут оба. Речь идет не о том, чтобы пугать человечество. Оно не из пугливых. Правда, неясно по причине ли безумной храбрости, феноменальной тупости или равнодушия к своей судьбе. А может быть, всего вместе? Уж сколько раз твердили миру, что движение, активизм, прогресс представляют собой ценности не только не абсолютные, но и часто весьма сомнительные. Приведем еще одно размышление относительно «целесообразности движения», имеющее прямое отношение к целесообразности и смыслу научно-технического прогресса: «Но раз уж мы начнем руководствоваться принципом целесообразности, то дозволительно спросить: целесообразность с чьей точки зрения? Если «с точки зрения ноги», то с нее достаточно, если она хорошо сгибается и разгибается. Но если «с точки зрения головы», и стало быть, всего организма, то целесообразность будет в том, чтобы ноги не занесли, куда не следует» (Ухтомский А. А., 1978. С. 102).

Приглушить бездумный прогрессистский жар может лишь повышение интереса человека к самому себе, к миру, к жизни. Все это не так уж плохо было задумано, чтобы непрерывно реформировать, переделывать, усовершенствовать. Реформаторский зуд выше всего там, где отсутствуют устоявшиеся формы, а бесконечные реформы препятствуют их становлению.

329

Техносфере и ноосфере недостает одного — признания реальности духосферы. Напомним библейскую последовательность творения: «Дух. Жизнь. Разум». Когда мы лишаемся духа или забываем о нем (теряем присутствие духа), то искажается знание, техника порождает глобальные проблемы современности. Их предвидел еще А. Бергсон, писавший, что небывалое по масштабам воздействие на природу приводит к разрастанию человеческого тела сверх всякой меры. Этому телу недостает такой же большой души (см.: Реале Д. и Антисери Д., 1997. С. 500—501). Такие же беспокоящие человечество проблемы порождают идеология, религия, точнее, религиозный фанатизм... На глобальные проблемы возможен и другой взгляд: «Нет проблем, беспокоящих человечество, — существуют только проблемы, беспокоящие каждого в отдельности. И дай Бог, чтобы мы беспокоились такими проблемами, потому что общим состоянием человечества является как раз отсутствие такого беспокойства» (Мамардашвили М. К., 1995. С. 17).

В дальнейшем мы будем пользоваться преимущественно понятиями «духосфера», «техносфера», «семиосфера», рассматривая их как отражение некоторой эмпирической реальности, своего рода контекста, в котором существует сфера образования.

Отношение духосферы, техносферы и семиосферы к сфере жизни — вопрос, к сожалению, далеко не философский. Он, впрочем, только таким никогда и не был, не побуждался праздными мотивами или соображениями. Границы между ними весьма относительны. Ведь для создания первых духовных символов нужна была техническая сноровка и какие-никакие, но знания. А если говорить о памятниках человеческого духа, то их красота, совершенство и смысл несоизмеримы с любыми мыслимыми достижениями техносферы и семиосферы (ученые и инженеры с этим могут поспорить). Как бы мы ни сетовали на конструктивизм техносферы, которому всегда сопутствуют де-конструктивизм и разрушение, или на неудержимость развития семиосферы, которому сопутствуют ошибки, заблуждения, искажения реальности, все три сферы равно необходимы друг другу. Хотя дух все чаще отлетает от науки и техники, он с такой же неизбежностью возвращается к ним. Вслед за прозрением относительно антропного принципа организации Вселенной этот принцип (в виде души и духа) стал возвращаться в гуманитарное знание, в частности, в психологию (см.: Лефевр В. А., 1996).

Оставим на время этот печальный и бесконечный сюжет и обратимся к сфере знаний.

330

Понятие «семиосфера» принадлежит Ю. М. Лотману (1984). Он использовал его для обобщенного наименования знаковых систем. Мы несколько расширили его объем, включив в него системы знаний, выраженных и существующих посредством разнообразных знаковых систем — языков, изображенных на рис. 1. Обозначение сферы знаний как семиосферы весьма условно. Ее с таким же правом можно было бы назвать когитосферой. Последнее название, однако, может ввести в заблуждение, так как за «когито» в современном словоупотреблении закреплены в основном понятийные, словесно оформленные пласты знаний.

В обозначении всех трех указанных сфер используется пространственная метафора. Будем придерживаться ее. К времени и энергии обратимся немного позже.

Конечно, образ сферы весьма приблизителен. О сложности ее внутреннего устройства можно только догадываться. Достаточно сослаться на то, что адекватной изотропному цветовому (только цветовому!) пространству оказалась сферическая модель цветового зрения, лежащая в четырехмерном Евклидовом пространстве (см.: Соколов Е. Н., Измайлов Ч. А., 1984).

Для сферы знаний, семиосферы число измерений будет равно числу мыслимых и немыслимых языков, дополненное неопределимым веером значений и смыслов. В Евклидовом (даже четырехмерном) пространстве она не поместится. Для нее будут недостаточными и пространства Лобачевского — Минковского — Эйнштейна. Однако лучшего образа в культуре пока нет. Воспользуемся им. Он все же лучше, чем унылые образы банка данных, базы знаний, бытующих в компьютерной науке и технике. Это даже не образы, а непродуктивные, не стимулирующие мысль сравнения.

Космогоническая (именно космогоническая, а не космологическая, так как представлениям о семиосфере до «логии» далековато) метафора интуитивно приемлема. В своем воображении, представлении, знании человек вышел в Космос задолго до полета Гагарина. Это было не научное предвидение, а эмоциональное предвосхищение: «Ребенком я чувствовал, что во всех нас есть некая тревожная сила. Вот почему мои персонажи оказались в небе раньше космонавтов» (М. Шагал).

У гуманитарного знания на такую метафору не меньше прав, чем у астрономии и физики на метафоры, имеющие гуманитарное происхождение. Например, прототипом принципа дополнительности Н. Бора было давнее знание о том, что нельзя одновременно мыслить, испытывать страсти и наблюдать за их течением.

331

Физики для объяснения парадокса Эйнштейна — Подольского — Розина наделили разлетающиеся половинки расколотой частицы общим сознанием. Они же наделили электрон свободой воли и т. п. Иначе говоря, они вчитывают в картину физического мира, в знание о нем свое знание о своем сознании. Они одушевляют микромир точно так же, как язычники одушевляют свой макромир.

Эта традиция неистребима. Компьютерная наука черпает свои метафоры из когнитивной науки, когнитивная наука, в свою очередь, использует компьютерные метафоры. Сегодня этот обмен, увы, кажется, исчерпал себя и перестал давать приращение нового знания, что, впрочем, в последнее время все отчетливее осознается обеими науками. Показательно, что они независимо друг от друга стали обращаться к психологии действия, за чем, несомненно, последует обращение к психологии знания, понимания, сознания. Перечисленные области представлены в когнитивной науке столь же скудно, как и в компьютерной.

Как бы то ни было, но достижения любой науки рано или поздно меняют не только наши знания о мире, но и представления о знании. Эта мысль не нова. В 1921 г. А. Эйнштейн в работе «Геометрия и опыт» писал, что сам человеческий опыт, его интегральные образы и даже физиологическое восприятие форм могут быть изменены и преобразованы согласно новым концепциям пространства и времени. Он не склонен был недооценивать сложность мира человеческого опыта и признавал, что теория относительности — это детская игрушка по сравнению с детской игрой.

Семиосфера сложнее расширяющейся Вселенной. Зато она делает ее обозримой, а стало быть, и доступной пониманию. Обозримость достигается за счет пульсаций семиосферы, которая способна сжиматься и расширяться, вновь становиться необозримой. Ее кажущаяся, а порой и неслыханная простота и целостность сменяется новой неправдоподобной раздробленностью и сложностью. В семиосфере есть свои «прибитые к сфере» («образ Данта») или блуждающие звезды, гиганты, карлики, скопления, галактики, туманности, пустоты, черные дыры, самопроявляющиеся вспышки (озарения) новых и сверхновых знаний, долго идущий (или медленно доходящий) свет старых. Есть свои молекулы, атомы — понятия, имеющие планетарное строение, втягивающие в свою орбиту другие понятия и сами движущиеся по «чужим» орбитам; свои «элементарные» частицы (образы, метафоры), пронизывающие семиосферу со скоростью

332

мысли, способные трансформироваться в любые другие частицы. Есть ассоциативные поля с сильными, слабыми и сверхслабыми взаимодействиями, есть свои фазовые переходы. В ней живут свои демоны и гомункулусы, имитирующие свободу воли. Семиосфера — это незавершенный мир с полным набором координат, бескрайним пространством, бесконечным временем, точнее, с богатым набором времен (физическим, историческим, психологическим, личным-автобиографическим...) и с разными представлениями о бесконечности (актуальная, потенциальная...).

Пространство и время семиосферы обладают еще более странными свойствами по сравнению с пространством и временем Космоса. Пространство не только искривляется, но и субъективируется, «овременяется», более того, меняется на время, трансформируется в него. Время, в свою очередь, трансформируется в пространство, становится действующим лицом, останавливается, течет вспять, «выходит из колеи своей», и из него можно выпасть. Его мерой становятся мысли и действия. В одной временно́й точке собираются прошлое, настоящее, будущее. Материя в семиосфере исчезает, а пространство и время приобретают вполне ощутимые физические свойства. Например, пространство оказывается душным, затхлым, небо кажется с овчинку, время — тяжелым, давящим, невыносимым, оно может мчаться, останавливаться, теряться в пространстве и т. п. Словом, в семиосфере есть многое, что не снилось современной физике и астрономии. Не будем спешить строить модель сферы человеческого знания. Гуманитариям далеко до А. Эйнштейна, который «простенькой» формулой, состоящей из четырех символов, описал половину Вселенной. Это превосходный пример ее концептуального сжатия. Приведем пример поэтического или эмоционального сжатия Мирозданья:

И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье — лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.

Борис Пастернак

Это если и не вся вторая половина, то иной взгляд на Вселенную, ее одушевление. Такой взгляд можно назвать «аффективной феноменологией» (Р. Барт), которая отличается от строгого, иерархически и структурно организованного, определенного истинного знания, добываемого «hard scientist» (термин «твердые» или «тяжелые ученые» относится к специалистам точных и естественных

333

наук). Идея концептуального ли, эмоционального ли, а скорее, человеческого сжатия, свертывания мира — идея очень давняя. Николай Кузанский писал: «Как сила человека человеческим образом способна прийти ко всему, так все в мире приходит к нему, и стремление этой чудесной силы охватить весь мир есть не что иное, как свертывание в ней человеческим образом вселенского целого» (1979. Т. 1. С. 260).

И все же физики, вероятно, ближе к созданию общей теории поля, чем гуманитарии — к созданию общей теории знания (семиосферы). Трудности ее исследования сопоставимы с трудностями изучения человека. Она, как и он (включая и его бытие), никогда не равны самим себе.

Предложенный образ семиосферы относится к классу гносеологических образов (Тюхтин В. С., 1972). Такие образы действительно представляют собой живое знание. Они подобны живому движению и действию, более того, содержат их в своей ткани. Они не могут быть заучены, а должны быть построены и сохранять при этом свойство открытости. Гносеологические образы выполняют функции не только дидактической наглядности. Они способны сжимать знания и вновь открываться (взрываться), расширяться, затем снова сжиматься. Собственно, образ семиосферы и ее возможные пульсации демонстрируют свойства гносеологических образов. К их числу относятся образ планетарной модели атома, образ двойной спирали генетического кода, образ генома культурного и духовного развития, о котором разговор впереди. Главным свойством гносеологических образов является их эвристичность. М. К. Мамардашвили называл их интеллигибельной материей. Они содержат в себе знание до знания, т. е. интуицию, на основе которой они были построены (увидены), знания как таковые и знания о незнании.

Психология, а вслед за ней и педагогика многое знают о формировании умственных действий, обобщений, понятий. В теории известно о роли образов в познании и обучении. К сожалению, несравнимо меньше известно о том, как формировать гносеологические образы, образное и визуальное мышление, которым человечество обязано слишком многим.

Прежде чем строить модель семиосферы или ее общую теорию, полезно хотя бы признать ее реальность и представить себе ее сложность, превосходящую любые существующие школьные и университетские предметы для усвоения. Хотя знания о ней не преподаются, тем не менее они существуют в форме знания до знания. Философы сказали бы, что знания о ней существуют в

334

качестве априорных, пусть трижды примитивных или сказочных, мифологических, но они существуют. Психологи такое фоновое знание называют апперцепцией, не всегда обращая внимание на то, что «апперцепция в отличие от восприятия (перцепции) по определению не индивидуальна (т. е. культурна, этнокультурна и т. д.) и поэтому находится за гранью собственно психологического» (Пятигорский А. М., 1996. С. 148).

Другими словами, это объективная данность, с которой необходимо считаться при организации усвоения новых знаний. Без семиосферы невозможно усвоение научных знаний, научных понятий просто потому, что отсутствует пространство, в которое они могли бы вписаться или перестроить его. Наличие семиосферы представляет собой не только условие усвоения знаний (любых, не только научных), но и зону ближайшего и более отдаленного развития всей системы знания. То, что представление о семиосфере, как, впрочем, и о духосфере, техносфере, складывается у человека стихийно, вовсе не означает, что размышления и построение более осознанного представления о ней бесполезны. Из исследований в области психологии восприятия известно, что адекватное восприятие картины мира, контекста является условием адекватного восприятия предмета, находящегося в этом контексте.

Представление о семиосфере учит и тому, что включение знаний в более широкий контекст лишает их признаков абсолютности, окончательной истинности. Чтобы не пустить читателя по ложному следу примитивного представления сферы, дополним космогоническую метафору древнеиндийским образом сферы, который в европейской традиции использовал Николай Кузанский. Попробуйте напрячь воображение и попытайтесь представить бесконечную сферу, центр которой везде, а окружность или окраина — нигде (см.: Мамардашвили М. К., 1995. С. 45).

Сделав еще одно усилие, можно себе представить, что в семиосфере существует множество солнц. И каждый человек, находящийся в центре семиосферы, может выбрать свое собственное солнце, свою путевую звезду. Если, конечно, у него хватит мужества, хотя бы чувства юмора, чтобы не поддаться «обманам путеводным», преодолеть стадный инстинкт.

Это в высшей степени оптимистический образ места человека если не во Вселенной, то, потенциально, в семиосфере. Наличие в семиосфере не столько человечества, сколько индивида делает ее живой. Равным образом, осознание человеком своего места в семиосфере, техносфере и духосфере ведет к осознанию того,

335

что человек — не случайное явление в составе космоса, делает его космическим субъектом (см.: Кедров К. А., 1989; Лефевр В. А., 1996). Аргументом в пользу такого беспредельного расширения семиосферы является включение в нее знания о незнании и убеждение в том, что человеческое понимание тоже не имеет границ. Этот образ, примененный к сфере знаний, помогает почувствовать ограниченность и комизм представителей — держателей того или иного знания, самодовольно пренебрегающих другим знанием. Основанием, на котором держится семиосфера, служат разнообразие, множество точек зрения, скрепляемых диалогом, полилогом, спором — согласием. Вне диалога невозможно осознание себя агентом знания и нахождение своего места в семиосфере, в культуре.

Продолжая размышления о семиосфере, попробуем представить себе то, что о ней известно, и сформулируем некоторые требования к будущей модели семиосферы.

Семиосфера — это многомерное пространство, которое держится благодаря внутренним напряжениям, имеющим разную природу. Первым источником этой напряженности является постоянно меняющееся соотношение между знанием и незнанием. Разница между знанием о знании и знанием о незнании порождает то, что на психологическом языке называется аффектом неудовлетворенности (хотя, конечно, есть немало ленивых и нелюбопытных или таких, которые знают только то, что они знают, и не стремятся узнать что-нибудь еще); на языке искусствоведения — эффектом недосказанности. Второй источник лежит во внутренней противоречивости знаний, побуждающей либо к ее минимизации, либо к обострению противоречий, доведению их до абсурда, взрыва и перестройки знания, к созданию новой парадигмы. Аналогом этого, например, в зрительном восприятии является один из законов гештальтпсихологии, носящей название закона прегнантности, стремления к хорошей форме. Третий источник, вызывающий тревожность, — это соотношение между пониманием и непониманием. Он является постоянно действующим, так как абсолютное понимание в принципе невозможно. И слава Богу. Продуктивно непонимание, разумеется, как стимул продуктивного и творческого понимания. Из него вырастает культура. Психологически это понятно и оправдано. Между значением и смыслом нет однозначного соответствия, которое могло бы быть заучено. Не говоря уж о ситуациях, когда все значения как будто бы на месте, а смысл недоступен.

336

Мы подняли семиосферу на недосягаемую высоту. Попробуем ее заземлить. П. А. Флоренский различал движение и развитие все -человеческого, сверхиндивидуального разума и обще -человеческого, индивидуального. Движение последнего, согласно Флоренскому, «легче обозреваемо вследствие малости масштаба и более или менее сознательного зиждительства; это микрокосм» (Флоренский П. А., 1994. С. 251). На вопрос о том, как строится микрокосм, дает интересный ответ генетическая эпистемология Ж. Пиаже. Пиаже рассматривает ребенка как исследователя-ученого, проводящего эксперименты над миром для того, чтобы посмотреть, что получится. В результате этих мини-экспериментов ребенок строит «теории» — Пиаже называл их схемами, в которых представлено устройство физического и социального миров. Встречаясь с новым объектом или событием, ребенок пытается понять его на языке уже существующей схемы. Это процесс ассимиляции, уподобления нового события предшествующей схеме. Если старая схема оказывается неадекватной для ассимиляции ею нового события, тогда ребенок, подобно хорошему ученому, модифицирует ее и тем самым расширяет картину, образ, теорию мира. Этот процесс переделки схемы Пиаже называют аккомодацией. Этот удивительно оптимистический взгляд на развитие ребенка невольно ассоциируется со строками:

«Ребенок — непризнанный гений
Средь буднично серых людей.

Максимилиан Волошин

Попробуем продолжить эту эпистемиологическую линию размышлений и обратимся к общечеловеческому и индивидуальному, т. е. к микрокосму.

§ 2. Отношение «Человек — Мир»:
Я в Мире; Мир во Мне; Я и Мир

При всей важности выделения в континууме «бытие — сознание» духосферы, техносферы и семиосферы мы не должны забывать об исходном и главном отношении, каким является отношение «Человек — Мир». В советское время об этом отношений размышлял С. Л. Рубинштейн (1973). Его мысли интересно развивает А. С. Арсеньев: «Человек как разумное (sapiens — мудрое, что, на мой взгляд, вернее) существо начинается со вспышки рефлексии во всеобщей форме — осознания себя как «Я» и Мира как «Ты». Это — первичное непосредственное религиозное

337

отношение — самонахождение и самовосприятие себя в Мире. Связанное с рефлексией трансцендирование выводит сознание в положение вненаходимости, и опосредованное рефлексией-трансцендированием отношение Я — Ты предстает как Человек — Мир. Становится возможной философия — самопонимание и самоопределение Человека в Мире» (1997. С. 1).

Далее Арсеньев констатирует, что «первоначальное господство отношения Человек — Мир постепенно замещается господством его вырожденной формы — отношением субъект — объект, где человек представлен как частичный и в такой же частичности представлен Мир, как мир объектов» (там же). Указанная констатация, на наш взгляд, даже более справедлива для психологии, чем для философии. В отечественной науке редукция пошла еще дальше: не субъект — объект, а стимул — реакция. В этом не было бы большой беды, если бы на основании несомненно полезных экспериментальных процедур, с помощью которых изучались изолированные психические функции, не делались заключения о поведении (а порой, и сознании) целостного человека в мире. Значительная часть исследований в истории психологии была направлена на вытеснение субъективного из науки во всех его ипостасях: как объекта, предмета и метода исследования. Это начиналось как будто бы с благими намерениями, чтобы избежать субъективизма в исследовании и получать объективные результаты. Спорить с этим бесполезно и бессмысленно. Попробуем начать постепенно выходить за пределы семиосферы с тем, чтобы обратиться к основному отношению «Человек — Мир».

Источники напряжений в полиморфной, полифонической и полицентрической семиосфере вызывают когнитивные и эмоциональные диссонансы. Но для того чтобы эти напряжения превратились в движущую силу развития знаний, в сфере должен быть индивид, персона, хозяин, обладающий, как минимум, рефлексивными способностями, а еще лучше — сознанием. Если у него есть сознание, то он может находиться как внутри семиосферы, так и рядом с ней или над ней. Если же он может менять эти виртуальные позиции наблюдения и типы отношения к своему знанию, он становится подлинным хозяином своего знания, а не реагирующим рефлекторным устройством. Разница между рефлексом и рефлексией очень мала (ср.: рефлекс и рефлекс-и-Я), но весьма существенна. Рефлексия — это способность заглядывать внутрь самого себя, владение пусть маленькой, но своей семиосферой и понимание того, что при всей ее уникальности она не

338

единственна. А. М. Пятигорский заметил, что в строгом смысле рефлексия противостоит внешнему наблюдению: рефлексивное думание — это думание о думании, а не о событиях или знаниях.

Понятие «семиосфера» — это символ, за которым скрыты гармония и диссонанс многих сфер, например сферы или энергетические поля мотивов. Мотивационное поле — это преобразованные в энергетику поля предметов, действий, мыслей, деятельностей, страстей. Ведь человек стремится не только к предмету per se. Он не меньше, а то и больше стремится к действию, к переживанию, к знанию, которые становятся смыслом и целью его жизни и деятельности. Эти стремления часто несовместимы, что порождает борьбу мотивов. Сознательная борьба мотивов дополняется неосознаваемыми побуждениями-интенциями. Психология пока смутно себе представляет специфику, динамику, энергийность и взаимодействия таких сфер (полей), как когнитивная, эмоциональная, мотивационная, волевая, личностная и т. п. Между ними возникают силы притяжения и отталкивания, изредка устанавливается равновесие, гармония, которая вновь нарушается. Семиосфера — это мир миров, имеющих свои антимиры.

Включение индивида в сферу знаний или сферы знаний в него помогает уточнить, а возможно, и облегчить решение проблемы так называемой репрезентации знаний, которой озабочена компьютерная наука. Строго говоря, репрезентация невозможна без презентации. Они всегда вместе. Презентирует их знающий, мыслящий, действующий, построивший знание, переживающий индивид. Лучше — личность или персона. Только в этом случае мы получаем живое, личностное, персональное, пристрастное знание, которое одновременно знание, страсть и действие. Не только знание, но и отношение к нему, переживание его. Вообще-то говоря, у индивида, кроме знания, мысли, действия, переживания, нет других признаков и доказательств его существования и его субъективности. Все это содержится в Декартовом cogito ergo sum. У Декарта cogito включает и действие: ago ergo sum, а действие, соответственно, включает страсть.

По линии субъективности cogito и ago проходит граница между знанием и информацией. Знание всегда чье-то, кому-то принадлежащее, его нельзя купить, украсть у знающего, а информация — это ничейная территория, она безлична, ее можно купить, обменять или украсть, что часто и происходит. К этой разнице чувствителен язык. Есть жажда знаний и есть информационный голод. Знания впитываются, в них впиваются, а информация

339

жуется или глотается (ср.: «глотатели пустот», «читатели газет»). Жажда знаний, видимо, имеет духовную природу: «духовной жаждою томим». Однако и одной, и другой жажде испокон века противостоят «суета сует и томление духа».

Надеемся, не стоит объяснять, что граница между знанием и информацией пролегает по линии смысла, представляющего собой пятое измерение бытия (три координаты физического пространства, плюс время, плюс смысл). Несмотря на кажущуюся простоту этого положения, которое давно фиксировалось в философии и науке, оно требует пояснения. Едва ли кто-нибудь станет спорить с Анной Ахматовой, что любовь — это пятое время года. Но ведь любовь — это аффективно-смысловое образован<