Поиск частичного смысла или смысла жизни?

При выборе метода психотерапии для конкретного пациента вопрос о том, что ищет пациент – частичный смысл или смысл жизни, – может оказаться решающим. Для молодого человека, которому нужно укрепить свое Я, или для пациента с локальной симптоматикой, например с фобией, суть лечения заключается в применении поддерживающего, структурирующего метода. Такой метод помогает человеку лучше переживать страдание, которое существует здесь и сейчас или устранять симптомы. Скорее всего, выбор падет на поведенческую терапию или нейролингвистическое программирование, так как эти методы обещают быстрый эффект. Перес называет их «технологиями» достижения ограниченной цели лечения, которая ad hoc [7] определяется психотерапевтом и клиентом как «партнерское соглашение» (Perez, 1979). Эти методы не обращают внимания ни на «целостность», ни на более глубинную философскую обоснованность жизни, так как, по словам Бендлера, одного из основоположников НЛП, «от философии человек тупеет». Эти методы подходят для пациентов, ищущих метод, который помог бы им реализовать наиболее важный для них частичный смысл практического управления своей жизнью, а не «идти по пути индивидуации» или самореализоваться. Им нравится Бендлер со своим девизом «I wanna have the stuff done» («Хочу, чтоб „дело“ было сделано»).

Все же многие перестают довольствоваться минимальным смыслом. Это о них Фромм писал: «Мы все страдаем от чувства отчуждения от себя самого, от окружающих и от природы; от сознания, что жизнь уходит, как песок сквозь пальцы, что мы умрем, не прожив жизнь, что мы живем в изобилии, но остаемся безрадостными» (Fromm, 1972, S. 111).

Для того, кто осознал значение этих слов, цель терапии, ориентированной преимущественно на эффективность, «осязаемый» результат и функциональность, оказывается слишком однобокой. Такой «частичный смысл» оказывается недостаточным, но при этом необязательно, что у человека возникнет желание стать целостным, постигнуть окончательный смысл жизни и овладеть собственно «искусством жизни».

Ни частичные смыслы, ни общий смысл, отдельно один от другого «не имеют смысла». Напротив, они неразрывно взаимосвязаны. Функциональный, служащий только достижению конкретной цели смысл нужно рассматривать в контексте общего смысла, выступающего как последняя цель, иначе он «теряется». К тому же, вопрос о смысле жизни неизбежно заставляет задуматься над смыслом смерти. «Если бы смерть была всепоглощающим концом, то сегодняшние частичные смыслы не несли бы в себе общего смысла» (Lotz, 1977, S. 90). Богослов Иоганн Лотц рассматривает смерть как «начало, источником которого является конец». Лотц ссылается на Хайдеггера, который призывал нас неустанно и внимательно вслушиваться в «тихий голос бытия в шуме повседневности», писал о присутствии трансцендентного по эту сторону существования. Для того чтобы уметь слышать этот голос, нам в психотерапии нужна особая способность слушать шорохи и шумы «третьим ухом», слушать «сердцем», чтобы понять, какой смысл скрывается в бессмыслице.

Так же как функциональный смысл, цель требует окончательной цели, без которой он абсурден, так и абсолютный смысл стал бы абстрактной, пустой формулой, если бы он был оторван от своей функции, от конкретного поведения, от «созидания смысла» и от реального опыта. Смысл не является чем-то оторванным от реальности и воображаемым, напротив, всю жизнь человек изучает узор своих смыслов и то, как с ними обходиться. Смысл – это восприятие того, что есть, и может быть надеждой и страстью, необходимой для того, чтобы выжить. В Освенциме Франкл спрашивал у тех заключенных, кто думал о самоубийстве, есть ли у них человек, ждущий от них чего-то, или незавершенное дело, которые могли бы наполнить их жизнь смыслом, ради чего стоило бы выжить. Смысл может возникнуть и из преодоления бессмысленности.

Как смысл, так и бессмысленность связана с парадоксом: тот, кто ориентируется на «конечное», рискует потеряться в сегодняшнем. Если кто-то отказывается принять свои собственные ограничения и пределы мира, не готов отступить от принципа «все или ничего» и отказаться от сенсаций, не хочет довольствоваться «обычным смыслом» и собственной «обыкновенностью», тот рано или поздно будет парализован своими сверхтребованиями и охвачен ощущением бессмысленности происходящего. Жизнь человека плодотворна только на границе между смыслом и бессмысленностью.

За смыслом далеко ходить не надо, как пишет Фонтане: «Счастье… заключается… в мерном ходе повседневной жизни, то есть в том, чтобы не жали новые ботинки и чтобы удалось выспаться. И если 720 минут двенадцатичасового дня прошли без особых неприятностей, то можно говорить об удачном, счастливом дне»[8].

Смысл нельзя по отдельности охарактеризовать ни как частичный, ни как общий, так как оба аспекта неразрывно связаны друг с другом. Он возникает из внутреннего противостояния между частичным и общим смыслом, которое надо принять как необходимое, без которого мы возведем в абсолют один из аспектов или соскользнем к позиции «все или ничего».

В экстремальных экзистенциальных ситуациях, когда бессмыслица достигает своего апогея, а сомнения – предела, в силовом поле между смыслом и бессмыслицей может произойти прорыв к переживанию абсолютного, при котором сама смерть может быть воспринята не как последний предел, а как начало чего-то нового. Такое переживание парадоксальности смысла становится благодатью для человека в состоянии ничтожности, так как приводит его к полноте и целостности (Адлер), становится смыслом бессмыслицы, путем и в то же время целью. В наше время, примечательное гипертрофией частичного смысла в виде Я-сознания, человек может найти исцеление и спасение, интегрируя в свою жизнь другой полюс – общий смысл, увязывая оба аспекта со своей Самостью, которая, в свою очередь, соединяет и примиряет человека с большей полнотой его окружения и с миром в целом.

Итак, смысл является «дву смысл енным». Он соединяет в себе оба аспекта: частичный и общий – смысл, сотворенный человеком, и смысл, существующий независимо от него, априори (Jaffe). При этом мы видим задачу психотерапии в том, чтобы удерживать в поле зрения оба аспекта смысла и сопровождать человека в его поиске смысла, помогая определить, какая «мера» смысла, какой аспект соответствует его сознанию и этапу развития, не отставая и не забегая вперед. Все же загадка до конца не разгадана и смысл по-прежнему выражает таинство: ведь смысл, даже в виде конкретного «частичного смысла», в конкретной психотерапевтической работе не всегда можно ясно описать, невозможно «измерить» и уж тем более нельзя «прописать» пациенту как лекарство. Поэтому в нашей терапевтической практике, когда пациенты маялись в раздумьях о смысле и возникало нечто «невыразимое в словах», мы были рады любым символам, сказкам, мифам и «образам смысла» самого разного рода. Они помогали пациентам выразить смысл и осмысленность своим уникальным способом. Когда на терапевтической сессии обсуждается проблема смысла, когда как бы присутствует Кайрос – бог удачного момента, и в игру вступает «синхронистичность», часто у клиента и терапевта спонтанно появляются образы, неожиданные идеи, воспоминания, которые постепенно формируют целостный «гештальт, наполненный смыслом». Может быть, это побудило нас обратиться к тому, как тема смысла освещается в литературе. Произведение, в котором писатель мастерски противопоставил общий и частичный смысл, стремление «быть» и «иметь», нашлось в «Четвертой русской книге для чтения» Льва Толстого. Один из рассказов называется «Много ли человеку земли нужно», по аналогии мы озаглавили и вторую главу первой части нашей книги. Мы рассмотрим здесь эту историю, по своей простоте и глубине напоминающую библейскую притчу.

«Много ли человеку земли нужно?» Понимание смысла у Толстого

Толстой рассказывает историю о крестьянине Пахоме, который живет скромно, но счастливо. Однажды к его жене приехала старшая сестра и стала расхваливать свою роскошную жизнь в городе. Пахому стало завидно: не потому, что живет он не в городе, а потому, что слишком мало у него земли: «Одно горе – земли мало! А будь земли вволю, так я никого, и самого черта, не боюсь!»[9]А черт сидел за печкой и все слышал. Он не упустил случая и сделал так, чтобы у крестьянина появилась возможность купить пахотной земли. По очень выгодной цене в тысячу рублей башкиры обещают ему столько земли, сколько он сумеет обойти за день. Но если он – таково условие – сделав круг, не успеет до захода солнца вернуться к тому же месту, откуда начал мерить землю, – все потеряет.

Толстой описывает, как крестьянин борется в поте своего лица за землю. С утра он был полон решимости обойти как можно больше земли, как можно дальше раздвинуть границы своих будущих владений. Его оптимизм помогает ему собрать все силы; Пахом бодро пускается в путь, идет все дальше и дальше, а солнце неуклонно движется по небосклону вместе с ним.

То же самое происходит в первой половине нашего «дня» жизни: мы полны желания творить и действовать. Мы живем, руководствуясь фрейдовскими ценностями – способностью работать и получать удовольствие. Солнце вместе с нами поднимается к своему зениту, мы живем в согласии с природными циклами, нам нетрудно под них подстраиваться. Наша современная цивилизация ориентирована на бесконечный рост и линейный прогресс. Нам внушают, что мы только выиграем, если примем сегодняшнюю идеологию благосостояния и потребления. Но в рассказе Толстого естественный ход событий принимает другой оборот.

После полудня солнце начинает клониться к закату. Вечер все ближе. Тут герой рассказа замечает, что переусердствовал, и это может обернуться против него. Нужно рассчитать свои силы и ограничить себя. С одной стороны, он хочет получить побольше земли, а с другой стороны, боится все потерять. «Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал?.. Ах, думает, позарился я, все дело погубил, не добегу до заката… И еще хуже ему от страха дух захватывает… Помереть боится, а остановиться не может… Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться – дураком назовут».

Здесь мы встречаемся с экзистенциальной темой – конфликтом между жадностью и духовными запросами, с дилеммой «иметь или быть», выиграть или отказаться от борьбы, с конфликтом между автономией и приспособлением к внешним обстоятельствам и к собственному характеру.

Пахом понимает, что стал жертвой своей жадности, но до последнего надеется выполнить уговор и успеть вернуться к месту, откуда ушел, лишь бы ничего не потерять. «Земли, думает, много, да приведет ли Бог на ней жить… Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краешком заходить стало и дугой к краю вырезалось».

Эта задача стала для него экзистенциальным вызовом, то есть вопросом жизни и смерти, и герой рассказа из последних сил возвращается к тому месту, откуда он ушел. Но это становится пределом его существования.

«Пахом… ахнул, подкосились ноги, и упал он наперед… Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течет, и он мертвый лежит… Поднял работник скребку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил – три аршина, и закопал его».

Пахом очертил границы своего жизненного пространства и завершил свой жизненный круг, но оказалось, что земли-то ему нужно немного, лишь чтобы его похоронить.

Мы поняли бы Толстого неверно, если бы стали морализировать, будто герой рассказа совсем не понял, что такое смысл. Мы можем предположить, что он, по крайней мере, утром, осознавая свою творческую силу, открыл для себя «частичный смысл», а может быть, в состоянии отчаяния, на пределе своих сил, он постиг и значение целого, то есть трансцендентный смысл.

Переживание смысла может стать актуальной темой, когда мы до предела измерили длину и ширину нашего жизненного пространства, когда мы обрели свое Я и то чувство, с которым не хотим расставаться, – «что это еще не предел». От нас требуется использовать все возможности, чтобы не «зарыть свой талант в землю». И мы можем прийти к переживанию на грани своих сил, что «делание», то есть «миф о Homo faber», не может быть окончательным смыслом и полнотой жизни.

Для Пахома, во всяком случае, круг замкнулся – его жизненная драма закончилась. «Вся пышность лета на весах», – вспоминаем мы другую литературную интерпретацию этой темы – стихотворение Рильке «Осенний день»[10]. За летом следует осень – то время, когда становится ясно: «Бездомным – дом уже не заводить». Потом приходит время раздумий о себе, когда человек «слать будет долго письма без ответа», оглядываться и одновременно предчувствовать конец. Даже если он не принимает как данность цикличность жизненных и природных процессов, жизнь все равно возьмет свое. Тогда возможна болезнь, от которой не отмахнуться, «экзистенциальный вакуум» или «кризис среднего возраста», и это заставит человека искать смысл. И можно считать себя счастливым, если удается «выткать узор своей жизни», то есть завершить свой жизненный путь без горечи и паники, включить смерть в свой жизненный план и взглянуть на целостность бытия. Уважать пределы своего существования – значит не тешить себя надеждами на потустороннее спасение или на еще одну «новую инкарнацию», а настроиться, прежде всего, на то, что существование человека конечно, что ему «придется уйти» и что его «жизнь имеет цель», которая одновременно является пределом его существования (вспомним «Немецкий реквием» Иоганна Брамса).

Иметь мужество «смотреть в лицо» этой последней реальности и примириться с ней означает жить, осознавая конечность своего существования, пережить «смерть до смерти», учить Эго «отпускать» и активно практиковать это в медитации. Благодаря этому, как писал Лютер, можно даже накануне апокалипсиса не сдаваться, а «сажать яблоньку»: это действительно мистический настрой, ибо человек больше заботится не о спасении души в будущем, а о жизни в сегодняшнем, настоящем как о наивысшей ценности.