Съезд физиков в Москве. Поездка в Коктебель

В конце июля 1928 года проходил в Москве съезд физиков. Съезд оказался интересным не столько по содержанию докладов (ничего сенсационного), сколько по своему составу: собрались все русские физики и много приглашённых иностранцев – были Борн, Франк, даже гости из Америки{666}. Митюня и его приятель Миша Шесминцев находились в числе студентов-распорядителей: молодым людям поручили встречать гостей и сопровождать их в экскурсиях, давать различные объяснения. Гости, конечно, интересовались главным образом нашими новыми порядками, но так как многое с трудом поддавалось объяснению, то Шесминцев в большинстве случаев «воздевал» руки и говорил: «Sozialismus!!!»

После окончания заседаний в Москве была организована экскурсия (Москва – Нижний Новгород поездом, а уже от него был зафрахтован большой пароход, и по Волге экскурсия доехала до Царицына (Сталинграда), потом отправилась на Кавказ в Тифлис. В Казани проходили заседания съезда и такое было сильное угощение, что некоторых иностранцев пришлось на пароход доставлять в горизонтальном положении. Многие просто объелись{667}. В Саратове тоже проходили заседания{668}. Георгий Николаевич Свешников, тогда профессор Саратовского университета, произнёс приветственную речь на латинском языке. Борн в Саратове сделал доклад на немецком языке по мало созвучной диалектико-материалистическому миропониманию теме – «Предел человеческого миропонимания». Но так как большинство присутствовавших ничего не понимало, то все ему шумно аплодировали.

Мы всей семьёй собирались ехать в Крым, в Коктебель{669}. Я заранее списался с Марией Адриановной Дейша-Сионицкой, когда-то знаменитой певицей Мариинской сцены и Большого театра. У неё в Коктебеле на самом берегу моря была большая дача. Она оставила для нас две комнаты во втором этаже. В соседних с Коктебелем Отузах тем летом жили Наташа и Лёля Власовы и ученица Марии Адриановны Тамара Спиридоновна Шенейх с сестрой и племянниками.

Без особых приключений мы добрались до Феодосии и сейчас же взяли линейку ехать до Коктебеля. От Феодосии до него километров 18. Довольно скоро мы въехали в Коктебельскую долину, окружённую голыми холмами, которые с правой стороны бухты переходят в массив потухшего вулкана Кара-Даг (Чёрная гора). Отдельные вершины похожи на какие-то исполинские человеческие бюсты, их называют «Султан» и «Султанша», а профиль предгорий Кара-Даг похож на профиль Пушкина. Скалы, спускающиеся обрывом в море, также похожи на профиль человека с густой бородой, и писатель Максимилиан Александрович Волошин, у которого тоже была дача в Коктебеле, утверждал, что это его профиль{670}.

Дача Марии Адриановны стоит в самом центре чудесного пляжа. Когда мы только приближались к цели нашего путешествия, я в сердцах посетовал: «Вот так порекомендовали местечко! Растительности никакой! Голая поверхность пустынной, потрескавшейся на мелкие чешуйки земли». Правда, первое же купание в корне изменило моё отношении к Коктебелю. Пляж оказался совершенно изумительным. С востока бухта ограничена холмами, далеко уходящими в море, и они, в зависимости от освещения, меняют свои цвета (Мария Адриановна называла их «Хамелеонами»), с запада – грозные обрывы Кара-Дага.

Разместились мы чудесно. Одна комната выходила окнами и маленьким балкончиком на «Хамелеоны», в ней поместились я с Митюней; в другой – Катёнушка с девочками. С общего балкона открывался чудесный вид на море и всю бухту от Кара-Дага до «Хамелеонов». Питались мы тут же при даче. Мария Адриановна сдавала кухню какому-то ресторатору из Феодосии, и он кормил и её, и всех её постояльцев за весьма сходную цену очень сытно и вкусно. За завтрак и обед мы платили по 3 рубля 50 копеек в день с человека. Это было значительно дороже, чем в Бат-Лимане, но там и кормили гораздо лучше, да и вообще червонцы начали уже дешеветь.

Дача М. А. Волошина также стояла на берегу моря. Сам Максимилиан Александрович постоянно жил в Коктебеле, а дачу свою с условием, что он доживёт в ней свой век, передал Союзу писателей{671}. У Максимилиана Александровича имелось два дома, и его дачники были преимущественно люди, причастные к литературе, а у Марии Адриановны компания была «академическая». Волошин всю жизнь немного чудил. Теперь он ходил с седыми кудрями, схваченными повязкой, с окладистой бородой и в древнегреческом хитоне. Дети первыми обратили внимание на «чудного дяденьку». Я вскоре познакомился с ним{672}. Оказалось, что мы почти ровесники, он помнил меня чуть ли не гимназистом, во всяком случае, студентом (он учился в первой гимназии и в Московском университете){673}. Волошин позвал меня как-то к себе и читал мне свои поэмы, написанные белыми стихами. У него было прекрасное помещение, двусветная библиотека, в которой он и принимал гостей. Читал очень интересную поэму «Серафим Саровский»{674}, потом, не помню названия, поэму, в которой описывается смена мировоззрений, начиная от халдейского и до наших дней{675}. Читал он и стихотворение, посвящённое памяти Витольда Карловича Цераского{676}. Оно было написано специально для заседания, которое астрономы устраивали после смерти Цераского{677}, но на заседании прочесть его не решились. Все произведения Максимилиана Александровича чрезвычайно далеки были от материалистического миропонимания и, конечно, не могли печататься. Между прочим, Волошин сказал, что однажды его вызывали в Кремль, где он читал эту поэзию (кажется, ещё при Ленине){678}. Я, по правде сказать, удивился, что в Кремле слушали такие вещи, а Волошин, усмехнувшись, ответил:

– Да ведь только в Кремле и можно их свободно читать.

Дейша совершенно игнорировала Максимилиана Александровича за хулиганство, которое он однажды учинил. Как-то ночью она проснулась от шума, крика, свиста под окнами своего дома. Выглянула в окно и увидела компанию, одетую чертями с рогами и хвостами, в страшных масках. Оказалось, что это Максимилиан Александрович со своими дачниками решили напугать живущих у Марии Адриановны постояльцев.

Когда я возвратился от Волошина, то, отчасти поддразнивая Марию Адриановну, но совершенно искренно, с увлечением рассказывал об интересных произведениях Волошина. Марья Адриановна спросила:

– А Максимилиан Александрович не придёт к вам?

Я ответил, что не решался его просить; известно, что Марья Адриановна в претензии на Волошина и с ним не встречается.

– Если бы вы записочкой пригласили Максимилиана Александровича, – посоветовал я ей, – я думаю, он не отказался бы прийти и почитать свою поэзию.

К моему удивлению, мой вызов имел успех. Мария Адриановна написала любезную записку, и Волошин в своём греческом хитоне был в гостях у Марии Адриановны, читал свои произведения, и вся «академическая» компания дачи «Ариадна» во главе с Марией Адриановной слушала и «Серафима Саровского», и «Памяти Цераского». Таким образом, неожиданно для самого себя я стал причиной примирения коктебельских Монтекки и Капулетти.

Дважды ездили мы в Отузы. Первый раз – на лошадях в линейке. После простора Коктебеля Отузовская долина, сплошь занятая садами и виноградниками, нам показалась тесной. В это время мы были уже полностью покорены своеобразной прелестью Коктебеля. А утром 8 сентября, в день именин Наташи, мы отправились в Отузы на моторной лодке. Катёнушка оставалась дома – она никогда не решалась садиться в лодку. Это маленькое морское путешествие мимо обрушившегося в море вулкана было особенно интересно. Половина вулкана в обломках находится на дне моря. Вода так прозрачна, что виден каждый камень, а на отвесной стене Кара-Даг видны жилы лавы, которая когда-то извергалась из недр земли. Дети остались ночевать и вечером с компанией довольно бурно справляли именины Наташи, а я пешком сокращённым путём через Кара-Даг возвратился ещё засветло в Коктебель.

В день Мурочкиных именин вся отузская компания приезжала к нам в Коктебель. К обеду я раздобыл местного чудесного розового муската. Обедали все в столовой при даче, а пить чай Мария Адриановна предложила у себя и во время чаепития сама устроила целое представление – пела свои знаменитые «Кремлёвские колокола»: голосом изображала перезвон колоколов и бой часов Спасской башни. К этому номеру был составлен кем-то довольно фривольный текст. Очень жалею, что не записано это на пластинку или на плёнку: вещь совершенно неповторимая. Потом Мария Адриановна изобразила целую балетную сцену. Трудно было поверить, что ей было тогда далеко за шестьдесят, если не все семьдесят{679}.

Самое привлекательное в Коктебеле – пляж и море. Между прочим, с перевала через Кара-Даг видно два моря – Чёрное и Азовское: Чёрное море – как сапфир, Азовское – как бирюза. Впоследствии дети уже самостоятельно ездили в Коктебель. Теперь же (1946 год) и дачи «Ариадна» нет – её разрушили немцы, и Волошин лежит в могиле на Кара-Даге{680}, как он и завещал, и Марии Адриановны давно уже нет в живых. Кажется, и она похоронена в Коктебеле{681}.

 

Чаир

Летом 1929 года мы, опять пользуясь бесплатным проездом, ездили в Крым. С нами ездила и Лёля Власова-Михайлова. Маршрут был не совсем обычный: от Москвы до Бахчисарая по железной дороге, далее на лошадях через Ай-Петри, не заезжая в Ялту, к конечной цели Чаиру, бывшему имению жены великого князя Николая Николаевича Анастасии Николаевны. Там в хорошо обставленном частном пансионе мы прожили недели две. Затем на автомобиле доехали до Севастополя и поездом вернулись домой.

Часов в 5 утра 27 июля мы прибыли в Бахчисарай. Остановились в, кажется, единственной бахчисарайской гостинице «У фонтана». Она была выстроена в совершенно восточном стиле, все номера двух этажей выходят на веранды, окружающие внутренний дворик. Посреди двора находился фонтан – просто небольшой источник, из которого стекала вода в водоём, выложенный камнем. В Крыму все источники почему-то называются фонтанами. Возле источника – громадная виноградная лоза, листва которой закрывает весь внутренний двор, создавая живописный потолок. Сама гостиница более чем скромная и известностью пользуется только благодаря этой виноградной лозе.

Мы отдохнули, позавтракали и отправились осматривать остатки ханского дворца, который, несмотря на разрушения, сделанные временем[63], всё ещё привлекателен, теперь уже больше по воспоминаниям о «Бахчисарайском фонтане» Пушкина{682}. Есть ещё прекрасное описание Бахчисарая в воспоминаниях Пассек{683} – воздух напоен запахами роз и, хотя ханов уже не было, Бахчисарай оставался столицей ханского царства. Но это было сто лет назад. Теперь всё поблёкло.

Часов в двенадцать мы все вшестером выехали на просторной линейке. Сначала дорога шла голой степью, но вскоре побежала по плодородной долине реки Качи между изгородями, за которыми виднелись деревья с соблазнительными фруктами – яблоками, грушами, сливами, грецкими орехами и винными ягодами. На полпути до Ай-Петри возвышается дворец «Коккозы» («Голубой глаз»), выстроенный князем Юсуповым, графом Сумароковым-Эльстон в чудесной горной местности в качестве «охотничьего домика» для приёма царской фамилии, когда высочайшая компания приезжала из Ливадии охотиться в эти места. Дворец и вправду был весь выдержан в голубых тонах и украшен изображением голубого глаза{684}.

Наш извозчик уверял, что мы засветло доберёмся до вершины Ай-Петри. Но начался довольно крутой подъём, ехать пришлось шагом. Скоро стало очевидным, что засветло мы никак до Ай-Петри не доберёмся. Ущелья и горы, покрытые лесом, тонули в розовом свете заката. Сделалось очень свежо, так что мы все, кроме Катёнушки, шли пешком, обгоняя лошадей. Дорога вилась всё кверху через лес. Воздух напоён был запахом какой-то цветущей «омелы», напоминающей душистый жасмин. Когда окончательно стемнело, по всему лесу вдруг, словно свечи, зажглись маленькие огоньки – светляки (жуки); «свечи» зажглись в траве и на ветвях деревьев, точно в опере «Сказание о граде Китеже»{685}; обстановка была просто волшебная: тёмный лес, душистый чудный воздух и повсюду дрожащий свет южных светляков.

Наконец мы выехали из леса на плоскогорье Яйлы и часов в десять достигли турбазы, расположенной на самом перевале. Турбаза оказалась битком набита экскурсантами. Ночевать в ней не было никакой возможности. Рядом с базой помещалась метеорологическая станция, и я обратился к её директору. Он оказался исключительно любезным человеком, притащил в лабораторию несколько тюфяков и просил нас воспользоваться этим приютом. Спали мы, конечно, не важно, тем более что в этом же помещении спали два практиканта и один из них жутко храпел, но все остались довольны, что не пришлось всю ночь маячить под открытым небом.

Перед тем как укладываться спать, мы любовались со специально устроенной площадки сиявшей электрическими огнями Ялтой, которая была видна как на ладони, причём прямо под площадкой на расстоянии по отвесной линии в целый километр, а дальше – безбрежное море, но его в темноте не видно.

Рано утром, напившись чаю с красным вином (по поводу моих именин), которым мы запаслись в Бахчисарае, поехали по замечательному спуску через вековые сосновые леса. У водопада Учи-Су сделали привал, фотографировались. Не заезжая в Ялту, мы повернули вправо по Севастопольскому шоссе и по нижней дороге через виноградники мимо Ливадии и Ореанды подъехали к Чаиру. Помещение нам было обеспечено заранее, но не во дворце, а во флигельке, сплошь увитом плющом. В Чаире этим летом жил А. В. Щегляев, племянник Е. А. Богуславской, который только что женился на писательнице Агнии Барто. С ними мы списались, и они наняли нам это помещение.

Чаир знаменит, прежде всего, своими розовыми плантациями, и дворец, и флигель окружены ими. Выращенные здесь розы отправляют для продажи в Ялту. Около дворца имелся и обыкновенный цветник, а на самом краю над морем красовалась великолепная галерея, увитая вьющимися розами, и чудесная эспланада с двумя сходами к морю, вырубленными в скале. К сожалению, эти сходы, да и группы лавров в саду были сильно загрязнены: в Чаир постоянно приходили экскурсии из соседних домов отдыха, а никаких «удобств» для многочисленных посетителей предусмотрено не было, так что каждое укромное место использовалось для соответствующего употребления. Это были результаты поспешной пролетаризации Южного берега Крыма.

Дальних прогулок мы не предпринимали. Ходили, впрочем, в соседний «Мис-Хор» на запад и в противоположном направлении к «Ласточкиному гнезду». Да ещё я один поднимался в «Гаспру», посмотреть этот академический дом отдыха. Состав отдыхающих приятный, я сразу встретил академических знакомых.

Рядом с Чаиром помещается дача «Крамарж». Здесь отдыхал Н. А. Семашко с женой певицей Гольдиной и целой компанией артистов и артисток театра Станиславского. С балкона нашего флигелька по вечерам было слышно, как шумно веселилась театральная компания, как часто раздавались возгласы: «За здоровье Николая Александровича! Ура! Ура!». И слышать это приходилось не один вечер. А утром с чаирской эспланады можно было наблюдать небольшой крамаржский пляж: как венок из причудливых цветов, в пёстрых сарафанах отдыхали дамы, другие в изящных купальных костюмах плескались у берега. Но вот появляется в пёстром купальном халате милейший Николай Александрович, а за ним на подносах несут фрукты, напитки, виноград. В «венке орхидей» движение – все приветствуют любимого хозяина, а хозяин, скинув халат и оставшись в одних трусах, кидается в море и плавает и кувыркается в воде не хуже дельфина.

Как-то прохожу я перед вечером по узкой улочке между Чаиром и «Крамаржем». За каменной невысокой оградой Крамаржа слышу возгласы, смех. Я забрался на кучу щебня и заглянул через ограду – картина из времён «Версаля». Пёстрые «орхидеи» играют в волейбол, а Семашко как судья сидит верхом на стуле и считает: «Три-ноль, три-один, четыре-один». Приятно было наблюдать людей, которые искренно веселятся, приятно было видеть, что Семашко, которого я знал как высококультурного и озабоченного народного комиссара, решавшего большие дела и берущего на себя огромную ответственность, – просто весёлый, приветливый хозяин.

К Н. А. Семашко я, конечно, невольно отношусь с предвзятой симпатией, вспоминая, как он принял меня в 1920 году, когда я хлопотал о снабжении Саратовского университета, как он помог мне освободиться из узилища в 1921 году и так по-человечески разговаривал со мною после моего освобождения и другой раз, когда я хлопотал о сохранении за собой Дубны{686}.

 

Съезд физиков в Одессе{687}

В 1930 году во второй половине августа был созван съезд физиков в Одессе{688}. Это был последний «общий» съезд. После него стали устраивать «конференции» по специальностям. Может быть, это и рационально, но мне лично очень жаль, что общие съезды больше не собираются. Всегда было полезно потолкаться среди интересного общества, послушать доклады на самые разнообразные темы. Может, особенно умнее мы от этого не становились, но общий тонус повышался. Конференции по большей части проходят довольно вяло, собираются люди, которые и без того весьма часто встречаются и иногда удовольствия от этих встреч не получают. Впрочем, одна из конференций по акустике была многолюдна и интересна, это было году в 35-м, в расцвет ультра-, инфра-, электро– и других акустик. Теперь акустику заслонили всякие атомные процессы.

Митюня в январе 1930-го окончил университет и работал уже в ВЭИ, Танюша была студенткой химико-технологического факультета Плехановского института, Мураша – студенткой жирового техникума, так что всё семейство по положению о съезде могло быть его членами. Все впятером мы и отправились в Одессу. С нами же ехали на съезд в качестве переводчицы, так как опять было много иностранцев, Елена Анатольевна Богуславская и ряд Митюниных товарищей по университету.

В научном отношении съезд оказался бледным. Было, правда, несколько интересных докладов, но их привезли иностранцы. Помню доклад о твёрдом гелии{689}, на общих собраниях делались обзорные доклады, но никто ни содержанием, ни формой не блеснул. На одном из общих собраний ожидали доклада химика Н. А. Шилова, но оказалось, что перед самым отъездом в Одессу, Шилов скоропостижно скончался{690}. Говорили, что он увязался с молодёжью в какую-то горную экскурсию, не рассчитал своих сил и, возвратившись переутомлённый, умер от паралича сердца.

Время, в которое собирался съезд, было концом нэпа. В магазинах можно было ещё кое-что купить, а в ресторанах пообедать за сходную цену. Посмотрели мы и самый город. Конечно, прежнего блеска уже не было: кафе «Фанкони» превратилось во второразрядную столовую, но на приморском бульваре в ресторане «Англия» было ещё почти роскошно. В этом ресторане мы обедали на прощанье – по 5 рублей с персоны.

Окрестности Одессы, которые я видел в 1903 году нарядными (дачи все в цветах, прекрасные пляжи), теперь потеряли всю свою привлекательность. Пригородный пляж «Ланжерон», когда-то гордость Одессы, оказался затоптанным, загрязнённым; «общественная уборная» на самом пляже так «благоухала», что мы поскорее покинули его; другое место, известное своим пляжем из бархатного песка, – «Аркадия», тоже было настолько поблекшим и загрязнённым, что мы и купаться не стали. Съездили мы на трамвае в новое купальное место – «Лузановку», оно более благоустроено: построены общественные раздевалки вроде длинных сараев и пляж не загажен. Но место это унылое.

Несмотря на все эти нововведения, несмотря на то, что знаменитая лестница от памятника герцогу Ришелье к морю заросла травой и пообломалась, сама Одесса производила какое-то радостное впечатление. На углах больших улиц продавались цветы. Народ подвижный, весёлый и даже нарядный. Немного смешила нас украинизация Одессы: на парикмахерских было написано «Голярня», над входом в столовые красовалась вывеска «Iдальня», а на углах улиц пешеходам рекомендовалось «подывитися» направо или налево. В уличной же толпе «украинской мовы» пока слышно не было. Все говорили на чистейшем великорусском. В начале украинизации всем профессорам на Украине предписывалось читать и писать исключительно по-украински. От этого многие, даже те, кто родился и прожил всю жизнь на Украине, испытывали большие затруднения; да и научной номенклатуры на украинском языке в то время не было, приходилось уже установившуюся номенклатуру читать с украинским акцентом. Я как-то получил из Киева от профессора Л. И. Кордыша его статью, трактовавшую какие-то движения электронов, которая начиналась такими словами: «Электрони рухаются…», я в первый момент был в полном недоумении, что же это такое делается с электронами?!

По окончании заседаний масса членов съезда отправилась на морскую прогулку до Батуми и обратно.

Не успели мы перейти по сходням на палубу теплохода «Грузия», как он отвалил от берега. Когда вошли в свои каюты второго класса, то были просто ошеломлены – в них стояла отчаянная духота, хотя иллюминаторы были открыты настежь. Казалось, здесь невозможно оставаться ни одной минуты, а ехать предстояло трое суток до Батуми и столько же обратно. Мы сейчас же на семейном совете решили сойти в Севастополе и по железной дороге вернуться домой.

Но погода была изумительная, нельзя сказать «море было как зеркало», – я никогда такого моря не видал, – всегда хочется применить горьковское выражение: «Море играло». Каюты через открытые иллюминаторы мало-помалу проветривались. И наше решение оставить теплоход стало не таким бесповоротным, а потом и вовсе нам расхотелось покинуть «Грузию».

«Грузия» и другой однотипный теплоход «Абхазия» были построены в Германии и назначались для дальних северных рейсов. Может, именно поэтому они были особенно тщательно, а первый класс даже роскошно, оборудованы. Мы спускались в машинное отделение, и вот тут-то я понял, какое преимущество представляют теплоходы перед пароходами. На пароходах машинное отделение и особенно котельные – это какой-то ад, там невыносимая жара, всё черно и кочегары как какие-то черти. На теплоходе же всё блестит, всё чисто, всё делается автоматически[64].

Вернувшись в Одессу, мы должны были, не теряя времени, заботиться об отъезде в Москву. Остановились мы в той же гостинице. Я сейчас же отправился в организационное бюро съезда и заказал билеты. Затем пошёл что-нибудь купить в дорогу. В магазине было очень тесно. И тут, оплатив уже покупку, вдруг обнаружил, что у меня пропал бумажник с оставшимися деньгами – рублей 180. Хорошо, что в Одессе всё было оплачено и взяты билеты, да дома оставалась небольшая сумма денег, так что до Москвы нам вполне хватало. И всё же было досадно, тем более что Катёну пропажа могла расстроить. Поэтому я решил скрыть от неё эту историю. Но, вернувшись в гостиницу, застал у нас Елену Анатольевну, рассказывавшую со смехом, как только что в трамвае обокрали В. К. Семенченко[65]. Подаждав, пока Елена Анатольевна с Катёнушкой вдоволь потешатся над растяпостью Владимира Ксенофонтовича и, почувствовав – настал удобный момент для признания моей собственной растяпости, произнёс:

– Если вы хотите действительно посмеяться, то слушайте, что случилось со мной! – И рассказал им о пропаже бумажника с деньгами.

Воровство в Одессе тогда было «массовым явлением».

После ряд лет мы удовлетворялись отдыхом в Дубне и на юг не ездили.

 

1936 год. Геленджик [66]

Летом 1936 года мы всей семьёй на две недели ездили в Геленджик, но этой поездке необходимо предпослать некоторое предисловие.

Мура осенью 1931 года, окончив жировой техникум, поступила на первый курс бывшего химико-технологического факультета МВТУ{691}. Он потом выделился в Химико-технологический институт{692}, в котором училась и Танюша{693}. Весной 1932 года Химико-технологический институт преобразовали в Военно-химическую академию{694}. Мурочка автоматически превратилась в военного – надела военную шинель, шлем и всё остальное красноармейское обмундирование. Но к концу 1932 года проходил медицинский отбор учащихся академии, и Мурочку по состоянию здоровья отчислили и направили с хорошей учебной аттестацией на химический факультет первого Московского университета. Конечно, атмосфера университета гораздо более подходила для неё, чем дух военной академии. Химический факультет помещался в здании бывшего анатомического театра, так что Мурочка училась в стенах здания, которое построил её дедушка Дмитрий Николаевич и которому он посвятил всю свою жизнь. Мне это обстоятельство было как-то особенно приятно.

Осенью 1934 года в университетском клубе{695} организовался студенческий симфонический оркестр, и Мура с увлечением принимала в нём участие, сидя на концертмейстерском месте вторых скрипок. Оркестром дирижировал весьма способный молодой профессиональный дирижёр Цейтлин, а главным организатором и одним из первых скрипачей был студент механико-математического факультета Георгий Тимофеевич Иванов[67].

Оркестровый коллектив представлял дружную компанию, и с музыкальной стороны оркестр, хотя и небольшой, производил очень хорошее впечатление. Он выступал на клубных концертах с небольшой программой. За успехи по музыкальной части и выступления в клубных концертах члены оркестра летом 1935 года были премированы путёвками в студенческий дом отдыха в Геленджике.

Геленджик расположен на берегу совершенно закрытой крутой бухты. В 1905 году он вошёл в историю революции. Здесь образовалось самостоятельное правительство, во главе которого совершенно неожиданно для самого себя был поставлен Александр Яковлевич Гречкин, он, будучи студентом, часто бывал у нас, так как являлся симбирцем и товарищем моего двоюродного брата Гуги Полова. Собственно, Гречкин вовсе не был настроен особенно революционно, он просто находился в это время в Геленджике, вёл какую-то работу, был в хороших отношениях с рабочими, и когда последние решили образовать собственное рабочее государство, то потребовали, чтобы он встал во главе правительства и организовал оборону. Не выполнить требование рабочих было рискованно, кроме того, Гречкин был человеком весьма экспансивным. Он решился возглавить «Геленджикскую республику»{696}. Нашли пушку, вероятно, оставшуюся от времён покорения Кавказа, но вскоре к берегам подошла Черноморская правительственная эскадра и потребовала «покорности», угрожая в случае неповиновения расстрелять Геленджик из двенадцатидюймовых орудий. Силы были абсолютно неравные. Глава Геленджикского правительства с белым флагом отправился на флагманский корабль и добился вполне приемлемых условий сдачи. По возвращении на берег Гречкин предпочёл скрыться как от рабочих, так и от победивших правительственных властей и бежал с чужим паспортом. В конце концов он попал в Одессу, где и был выдан правительству своим служителем. Гречкина судили, и он долгие годы сидел в тюрьме{697}. Мама посылала ему как-то передачу, бельё и что-то ещё, а он из тюрьмы прислал маме цепочку своей работы, сплетённую из конского волоса. Освобождён он был только после Февральской революции и работал инструктором по хлебопечению; был как-то у меня, привёл своего племянника Рагозинского, очень способного юношу, которого я взял лаборантом. Впоследствии Александр Яковлевич был опять арестован, теперь уже Советской властью{698}.

Зимой 1935/36 года у нас организовался молодёжный квартет, и я принимал в нём участие в самом начале, играя партию альта. Жора сделался, будучи ещё студентом, директором университетского клуба и на лето 1936 года устроил командировку всего оркестра в студенческий дом отдыха в Геленджик для работы на эстраде этого «курортного местечка»{699}. Дирижировал оркестром сам Жора. Мурочка уехала со своей университетско-музыкальной компанией в начале лета и писала нам милые письма, расхваливая Геленджик и уговаривая нас также приехать туда.

Молодые заранее приготовили нам помещения. Митюня и Танечка поместились в гостинице, у каждого имелось по маленькой комнатке, а для меня с Катёной была снята комната в частном доме, недалеко от приморского бульвара. Купальни находились тут же.

Мне достали скрипку, и я после двух-трёх репетицей уже участвовал в выступлениях студенческого оркестра и даже в попурри из «Травиаты» – играл сольные скрипичные места, о чём было особо анонсировано. Составили и квартет – играли днём на балконе дома, в котором мы с Катёной жили. Приятно, конечно, быть окружённым молодёжью, тем более что и молодёжи, по-видимому, наше присутствие было тоже приятно.

 

Обучение детей

Ещё в Саратове Митюня поступил в частную гимназию, которую до революции 1917 года содержал большой педагог Добровольский, и пробыл в ней до весны 1918 года. Началась революционная перестройка школы, которая, как известно, проходила весьма болезненно{700}. Чтобы не подвергать детей тяжёлым результатам начального экспериментирования, мы образовали небольшую группу человек в восемь, и лучшие педагоги взялись руководить в ней занятиями. Дело пошло очень хорошо. Мальчики сдружились, да и учение им давалось нетрудно. Потом занятиями по всем предметам стала руководить одна учительница – Анна Гавриловна. Руководила она с любовью и большим педагогическим мастерством. Митюня продолжал заниматься в этой группе до самого переезда в Москву в 1921 году.

В Москве все трое поступили в школу, которая была образована на базе и в помещении гимназии Н. П. Щепотьевой. Школа жила ещё старыми традициями. Начальницей оставалась Щепотьева, много было и старых преподавателей: Мария Устиновна Шмелёва, Евгений Иванович Вишняков (историк), Эмилия Карловна (немка). Сначала всё шло хорошо. Но когда Митюня был уже близок к окончанию школы, она сама стала разваливаться. В ней оставили только первые четыре класса, а старшие, в том числе и Митюнин, перевели в другую школу, в том же переулке, где прежде помещалась женская гимназия Перепёлкиной. Ученики в ней сплошь и рядом не посещали занятия, и я счёл за благо взять Митюню отсюда и устроить его на старший курс рабфака при Ломоносовском институте. Там были хорошие преподаватели. Правда, сына профессора согласились принять на рабфак только «вольнослушателем». Официального документа об окончании рабфака ему не выдали, а лишь написали на клочке бумаги, что он наравне с другими закончил курс. Теперь предстояло попасть на физико-математический факультет университета. Рабфаковцев принимали без всякого затруднения и без всякого экзамена, а для остальных производился довольно строгий отбор. Тут, частично под моим нажимом, удалось использовать «клочок бумаги», который Митюня получил при окончании рабфака.

В университете обстановка в общем была хорошей. Профессора прекрасные: математику читал И. И. Привалов и упражнения вела замечательный педагог Цубербиллер, физику читал В. И. Романов, специальную работу по ультракоротким электромагнитным колебаниям Митюня делал у Г. В. Потапенко, ученика В. И. Романова. И товарищи подобрались хорошие: Миша Шесминцев, Коля Хлебников, Венечка Ерохин[68].

Всеми делами в университете верховодила компания студентов. Деканами были студенты. И вот в декабре 1929-го, за месяц перед последними экзаменами, совершенно неожиданно Митюню и его товарищей исключили из числа студентов, будто бы потому, что лишний год оставались на старшем курсе. Конечно, дело было не в том. Я отправился к декану и говорю ему:

– Что же вы делаете? Государство затратило большие средства на воспитание специалистов, а вы за месяц до получения дипломов выбрасываете молодых людей и не даёте им возможности получить права квалифицированных специалистов!

– Ах, я этого не знал, это всё студенческая комиссия перегнула палку, – стал сетовать декан.

Благодаря моему вмешательству, всех восстановили в студенческих правах. Митюня и его друзья сдали последние экзамены. Однако этим не кончилось: «студенческая комиссия по распределению» не давала Митюне направления. Но я знал, что в Москве, имеются места и, что В. И. Романов делал даже специальную заявку на Митюню для Всесоюзного электротехнического института (ВЭИ).

Через несколько дней Митюня получил открытку с извещением, что он направляется на работу в лабораторию В. И. Романова в ВЭИ{701}. Митюня весьма успешно работал в этом институте, а теперь он, блестяще защитив в 1941 году кандидатскую диссертацию и сделавшись известным специалистом по электронике, готовит докторскую диссертацию, работая старшим научным сотрудником в Академии наук. С 1932 года Митюня работает и в МИИТе. Он прекрасно читает общий курс.

С Танюшиным обучением также было много перипетий. Её тоже перевели в другую школу, куда попал и Митюня, потом снова перевели в школу, помещавшуюся в здании бывшей мужской гимназии, которую когда-то кончал я, затем она попала на химические курсы имени Нансена в Мерзляковском переулке и, наконец, кончила их, что было эквивалентно окончанию средней школы.

Несмотря на эти передряги, Танюша окончила школу с хорошей подготовкой для поступления в высшее учебное заведение. Вкусы её лежали в области технических или естественно-исторических наук, она любила литературу, искусство, но в то время никаких гуманитарных вузов не было, вся молодёжь шла в технику. И мне казалось, что Танюше всего легче поступить в Плехановский институт, в котором я тогда заведовал кафедрой. Танюша держала вступительные экзамены и была принята на химико-технологический факультет{702}. На первом курсе она слушала мои лекции, и мне всегда было очень приятно среди других слушателей видеть и свою дочку. Я с особенным удовольствием, будто для неё одной, читал лекции.

Химико-технологический и электротехнический факультеты были прекрасно обставлены и обслуживались видными профессорами. Казалось, учебное заведение было вполне устойчивым. Но вот был организован новый экономический факультет, потом, как грибы, выросли ещё какие-то факультеты с необычайными специальностями: «беконной промышленности», «кондитерской» и всяких других промышленностей. Что уж там преподавалось, трудно сказать, но только все старые основные факультеты были уничтожены, хотя впоследствии и все новые «беконные» факультеты были также расформированы. Оборудование распылилось по разным втузам. Плехановский же институт превратился в чисто экономический вуз. Студентов химико-технологического и электротехнического факультетов после их расформирования рассовали по другим втузам, а некоторых и вовсе отчислили. Танюша в конце концов попала в Технологический институт{703}, где ей пришлось заниматься по фотохимической специальности.

Студентов во всякое время года отрывали от занятий и посылали на самые разнообразные заводы на практику, которая зачастую вовсе не соответствовала их специализации. Чего только ни делала Танюша на такой «практике»: на металлургическом заводе она была, конфеты, печенье и пряники она делала, и пиво она варила. Всё это, по крайней мере, было в Москве или под Москвой. Но вот, когда она училась на старшем «терме»[69], среди зимы в самые холода её отправляют в Черниговскую губернию в местечко Шостку на фотоплёночный завод, теперь хоть по специальности.

Мы, конечно, с некоторым страхом отпускали Танюшу в неизвестную Шостку. Эта практика была довольно длительная, пришлось взять порядочно вещей: с Танюшей была большая «фибра» с бельём, платьями и другими необходимыми вещами. В дороге спутники-студенты ей всячески помогали и опекали её, но когда приехали, то оказалось, что завод никаких практикантов не ожидал – администрация института посылку практикантов ни с кем не согласовывала. Никакого общежития приготовлено не было, так что молодым людям предложили устраиваться самим. Провертевшись на стульях три ночи и страшно устав, на четвёртый день Танюша на завод не пошла, а собрала свои вещи и «бежала» с «трудового фронта».

Танюша до того была утомлена, что как только села в вагон, крепко заснула. А когда проснулась, то обнаружила, что все её вещи украдены. Танюша появилась дома, обливаясь потоками слёз. В этот же день я отправился к директору института и заявил ему крайнюю мою претензию и потребовал направить Танюшу в такое место, куда я сам могу добраться, чтобы помочь ей устроиться. Я знал, что такие места у института имеются. Директор был любезен и обещал исполнить моё требование. Сно<