Грамматические заимствования и влияния: структурные элементы, служебные слова

Сравнительно-историческому языкознанию хорошо известно, что наиболее мобильными уровнями языка оказываются синтаксис, фонетика и лексика, а наиболее устойчивым ("консервативным") -- грамматика (морфология.) Фонетические и отчасти лексические изменения могут подолгу касаться исключительно плана выражения, лишь постепенно и опосредственно сказываясь на плане содержания языка.

Несомненно, психологические основания имеются у фонологических явлений; скажем, носителям английского языка довольно просто освоить произношение инициального [3] (как во фр. jouer и т.п.), но крайне трудно -- инициального [т|], при том, что оба эти звука не встречаются

в начальной позиции в английских словах. В английском имеются слоги, начинающиеся с [з] (ср. leisure [1е#зэ]). но нет слогов, начинающихся с [г|] [подробнее см. Briere 1966; Briefe и др. 1968]. Однако пока неясно, как соотносятся такие психологические основания и психолингвистическое пространство языка в целом с концептуальной и собственно языковой картиной мира.

Что касается заимствования грамматических элементов, то это явление более редкое, однако и более показательное мотивационно. Действительно, грамматические заимствования связаны с выражением категориальных значений, которые и составляют часть той жестко заданной рамки (решетки), о которой шла речь выше в связи со стабильным компонентом картины мира. Далее, именно этим категориальным значениям принадлежит важная роль в установлении обратных связей языком и планом концептуального.

Если рассматривать отдельные классы грамматических элементов, то можно установить следующую представляющуюся универсальной иерархию "заимствуемое™", т.е. проникновения иноязычных элементов в язык-акцептор: самостоятельные слова-- клитики --аффиксы. Далее известно, что словообразовательные элементы заимствуются гораздо активнее и легче, нежели словоизменительные. Это имеет вполне ясные основания в психологии восприятия речи; при заимствовании слово должно быть понятно по крайней мере в общих чертах, а это характерно подразумевает знание его цитатной формы, которая, как правило, и заимствуется. Напротив, словообразовательные элементы, при знании семантики корней и основ, осознаются как дистинктивные чрезвычайно четко, что и способствует их заимствованию.

Легче проникают в язык самостоятельные и связанные грамматические элементы, облуживающие семантику и грамматику всего высказывания (предложения), а не отдельных его составляющих: так, частицы сентенционального типа, союзы, соединительные слова заимствуются скорее, нежели предлоги, артикли, послелоги, дирекционалы и т.п.

Все это, однако, сугубо формальные наблюдения, не выходящие далеко за рамки плана выражения языка и признанные ответить прежде всего на вопрос о том, что заимствуется, и лишь отчасти -- как заимствуется. Более интересным представляется вопрос о причинах заимствований и дальнейшей судьбе заимствованного слова в языке-акцепторе.

На основании беглого анализа лексических заимствований мы предположили, что заимствования оказываются мотивированы либо "пустотами" (лакунами) в картине мира, т.е. в концептуальном плане, либо недостаточной адекватностью этого последнего. Логично было бы ожидать такой же мотивации в области грамматических заимствований. Однако здесь сразу удается обнаружить одно существенное отличие грамматических заимствований от лексических; это отличие, как и можно было бы предсказать, связано с тем, что грамматические показатели типично кодируют основополагающие, стабильные значения (элементы смысла), составляющие основу той концептуальной решетки, о которой шла речь выше.

Сегментные элементы для выражения некоторого грамматического значения и даже некоторые частные понятийные элементы

заимствуются только, если в заимствующем языке уже имеется соответствующая общая категориальная семантика. Таким образом, случай, разобранный выше, в чистом виде здесь невозможен. Например, в мыонгском языке инвертированная активная конструкция, в которой имя объекта вынесено на первое место, в силу изменения актуального членения (по сравнению с канонической активной) переосмысляется в пассивную, ср. То/2 do* daw2 о4 bang2 cum2 kuj* 'Я положил нож у кучи дров'(надстрочные цифровые индексы обозначают тон; в русском переводе соблюден порядок слов оригинала); Daw2 (tôj2) do* о* bang2 cum2 ku/ 'Нож <мною> положен у кучи дров'[Козинский, Соколовская 1984, 70]. Таким образом, закрепляется синтаксическая пассивная конструкция, в которой имя субъекта (агенса) не является подлежащим, а имя объекта (пациенса) становится подлежащим. Возникновение "своего" пассива и осознание противопоставления актив/пассив способствует заимствованию из родственного вьетнамского языка (которым многие мыонги владеют) показателя малефактивности (неблагоприятности) bi и калькированию вьетнамской модели, не похожей на актив и близкой к пассиву, а именно: Подлежащее (¥= агенс 5е субъект) + + bi+глагол со значением неблагоприятного действия/состояния, ср. Toj2 (bf) от3 'Я болен' [Там же, 71).

Аналогичные случаи имеют место и при влиянии одного языка на другой: влияние бывает наиболее эффективным тогда, когда в языке, на который оно оказывается, есть тенденция, направленная в ту же сторону. Так, в удинском языке имеется противопоставление по признаку "определенность/неопределенность", во многих случаях реализующееся как криптопическая категория. Под сильным влиянием азербайджанских или армянских моделей предложения (многие удины двуязычны) эта категория начинает реализовываться в синтаксисе предложения. Процесс этот связан с несколькими факторами. Во-первых, под азербайджанским влиянием и в силу некоторой перестройки фонологической системы в удинском несколько стирается контраст эргатива и абсолютива субъекта, ср. Бабан/баба yuile Klanle 'Отец (эрг./абс.) дрова колет' [см. также Гукасян 1977; Климов, Алексеев 1980, 180, 220 и ел.]. Во-вторых, дательный падеж (дательный II -- по Панчвидзе [1949, 9--10]) приобретает все функции аккузатива; это, однако, лишь стимулировано и, возможно, ускорено внешним влиянием, поскольку в самом удинском имеется мощная предпосылка переосмыслению дати-ва в аккузатив, а именно -- использование датива в регулярной и весьма частотной косвенно-объектной конструкции с подлежащим в абсолютиве, ср. Баба очънек!са ичьчоех 'Отец (абс.) моет лицо (дат. II)'. В результате в удинском языке складывается ситуация, типологически напоминающая положение во многих тюркских и финно-угорских языках: определенный и/или целостный (total) объект маркируется особым аккузативным падежом, с ненулевым показателем, а неопределенный -- падежом с нулевым показателем. Формально такая ситуация противопоставлена ситуации, имеющей место в большинстве нахско-дагестанских языков, к которым относится и удинский. В них маркированным падежом обычно оформляется неопределенный (и минимально референтный) объект, немаркированным (абсолютивом) -- опреде-

ленный и референтный. Ср. в даргинском языке Рурсили арх!яла лусули сари -- Рурси арх!яй лусули сари 'Девушка (абс./эрг.) шелк (косв., неопредел./абс., определ.) прядет' [Абдулаев 1971, 200--201; см. также СОКЯ 1978, 41--49; Климов, Алексеев 1980, 171--172, 220 и ел.].

Итак, можно видеть, что в сфере грамматических заимствований и влияний возможны только случаи, когда изменение способа отображения фрагмента картины мира и переструктурирование такого фрагмента проходит с соответствующими следствиями в самом языке. Во-первых -- и мы постарались уже показать это (см. также ниже) -- весьма характерно заполнение грамматических пустот, т.е. перевод каких-то категорий из криптотипических в открытые. Кроме того, поскольку картины мира, отображаемые в конкретных языках, имеют не только различающиеся фрагменты, но и общую, пересекающуюся часть, которая, собственно говоря, и ответственна за наибольшее число "мостов" между языками, то те грамматические заимствования, которые находят точное соответствие в системе языка-акцептора, имеют особенно много шансов на успешную ассимиляцию. К ним примыкают лексические заимствования, служащие для выражения грамматических значений, которые мы склонны также рассматривать в данном подразделе. Приведем один пример.

По-видимому, универсальным для восприятия человека является феномен сравнения и сопоставления: он находит основания как в психологии восприятия, так и в ассоциативном мышлении и предметной деятельности. Идея сравнения может выражаться в естественных языках по-разному: типичный способ выражения -- это наличие степеней сравнения прилагательных (многие принципиально общие черты можно выделить и здесь, скажем, рассматривая удивительную повторяемость супплетивных форм сравнительной и превосходной степени у прилагательных примерно одинаковой семантики в разных языках [ср. Дресслер 1986]). Кроме того, для выражения идеи сравнения могут служить специальные глагольные конструкции и особые типы сложных предложений. Знаменательно, что при креолизации языков типично осваиваются аналитические, т.е. лексемные по статусу, показатели компа-ративности/суперлативности, которые, в духе имеющейся категориальной картины мира, непременно вербализуются. Так, англ, more'больше', употребляющееся в английском языке для построения аналитической сравнительной степени, в соответствующих креольских языках переосмысляется в глагол и начинает функционировать подобно глаголу 'превосходить, преобладать, быть лучшим'; глаголы такой семантики образуют сравнительную конструкцию в большом числе генетически неродственных языков. Ср. в креольском языке джука (о. Суринам) A woo k о moo ju, a moo a bun 'Чем больше работаешь, тем лучше' (англ. The more you work, the be tier (* more good)); А о goo langa pasaju 'Он вырастет больше тебя' (букв, 'выйдет выше") -- здесь используется другой компаративный показатель, posa от порт, pasar, возможна параллельная аналогия с англ, (sur)pass. В языке гвари5 имеется струк-

5 Язык группы ква нигеро-конголезской ветви конго-кордофанской семьи. Предполагается, что в складывании суринамских креольских языков, в частности, сыграли роль народы, говорившие на языках ква.

турно аналогичная конструкция с глаголом dti 'превосходить, проходить мимо': Wo du mi о kpâ 'Он выше меня' (все примеры из [Huttar 1981]).

Несомненно, легкость заимствования показателя/служебного слова и его последующей ассимиляции в заимствующем языке связана с тем, что заимствуемый показатель/слово имеет ассоциации не в одном фрагменте языковой картины мира, а в нескольких. Существенно (и это отмечается в ряде исследований по исторической грамматике), что обратной стороной данного явления оказывается особая устойчивость показа теля/фрагмента грамматической системы языка в исторических изменениях. Еще одна аналогия, возможная здесь, -- это устойчивость/мобильность тех или иных языковых элементов при усвоении языка ребенком и расстройствах речи. Как известно, и в одном и в другом удается выделить сходные закономерности [Леонтьев 1972; Лурия 1979] В ряде случаев, вероятно, вес дело в формальных Свойствах стабильного/мобильного элемента языковой системы. Не подвергая существование таких случаев ни малейшему сомнению, мы, однако, хотели бы остановиться на концептуально и содержательно мотивированных явлениях.

Выше уже говорилось, что в принципе могут заимствоваться словообразовательные показатели. При этом типично заимствуется те показатели, которые имеют хорошо вычленимую универсальную семантику и/или семантику, связанную одновременно с несколькими фрагментами картины мира. Так, довольно характерно заимствование из языка в язык показателей уменьшительности (и некоторых других оценочных показателей), а в глагольной сфере -- показателей нереальных наклонений. Например, в языке аймара ассимилирован испанский диминутивный показатель, давший здесь суф. -ita/-illa (-ito/-illo). (Исходно в аймара идея уменьшительности выражалась описательно). Заимствование показателя -- сначала в составе некоторых испанских слов, например kämisita (<camisefa) 'нижняя рубашка'; refasilla (<ге-fajos + dimin) 'юбка; юбочка' что также существенно, поскольку показывает, что грамматические показатели, как правило, не путешествуют сами по себе, -- позволило затем весьма быстро распространить его на все соответствующие лексемы и получить таким образом устойчивую словообразовательную морфему. Диминутивность в принципе связана как с размерностью, так и с оценкой -- причем в последней сфере она может соотноситься и с положительной оценкой ('милый, маленький, приятный"), и с пренебрежительно-отрицательной (мотивированной тем, что диминутивность сигнализирует незавершенность, отсюда -- несовершенство или ничтожность). Разнонаправленность ассоциативных связей соответствующего фрагмента концептуальной картины мира, транспонированная в языковую картину мира, способствует ассимиляции нового показателя.

Что касается показателей наклонений, то известно и то, что они относительно легко заимствуются, и то, что как сами показатели, так и соответствующие конструкции предложения в истории языка нередко оказываются наиболее консервативными. Скажем, в америнд-ских языках (чинук-цимшиан, квакиутль) в формах императива и ир-реалиса наиболее устойчиво сохраняется субъектно-объектное согла-

сование; в полинезийских языках, многие из которых существенно изменили систему падежного оформления имен в предложении, гипотетическое архаическое оформление сохраняется именно в конъюктиве [ср. Clark 1976, 12, 78, 125].

Семантика ирреалиса (и императива, который, кстати, нередко примыкает к ирриалису) хорошо осознается и не только как таковая, но и в оппозиции к семантике индикатива. Далее, семантика ирреалиса тесно связана с семантикой оценки и -- что весьма существенно -- осознается как семантика не одного лишь глагола, а всего предложения и даже текста. С этим связана и важная формальная особенность показателей ирреальных наклонений: они нередко являются аналитическими, что, естественно, способствует их заимствованию. Ср. заимствование рус. ßhi в некоторых финно-угорских языках: мокша-морд, ба, коми-перм. бы, мар. wuj; рус. пусть -- в виде pust в вепсском и в виде pus -- в карельском языке [Майтинская 1983, 183].

К показателям наклонения и модальности и даже иллокутивного значения высказывания примыкают показатели цели, причины и следствия. Здесь также очевидна множественность концептуальных связей: идея причинно-следственных отношений между событиями имеет и пространственные, и дейктические коннотации, и определенную оценочную семантику, и отчасти модальный "вес". Кроме того, значение причинно-следственной связи нередко выражается в языке _аналити-ческими средствами. Ср. вепс, posle (от рус. после), лив. lTds/lits/ll3 'до' (от лтш. lidz), коми ради (от рус. ради) [Майтинская 1983, 181].

Таким образом, можно видеть, как возникает обратная связь между языком и картиной мира, имеющейся у носителя этого языка: способствуя отбору конкретных единиц плана выражения, язык как бы воздействует на план содержания и структуру этого последнего, при том, что функцией самого языка является отображение концептов и отношений между ними.

Существенно, что если заимствуемый грамматический показатель/ слово, служащее для передачи грамматического значения, обладает широким набором функций и диффузной семантикой (осознаваемой в целом), язык-акцептор стремится выбрать, из этого набора только некоторые функции и/или оттенки значения или значительно меняет их, ассимилируя чужое слово (в этом случае оно тянет за собой длинный шлейф общей семантики и не более того). Скажем, русская частица да, заимствованная языком коми, начинает функционировать в нем исключительно как сочинительный союз и приобретает некоторые употребления, не характерные для рус. да [Майтинская 1983, 181]. В языке коми к моменту заимствования уже развивается тенденция к паратактической связи предложений в составе сложного синтаксического целого, причем эта тенденция значительно подкрепляется внешним влиянием русского языка. Соответственно, язык заимствует удобное служебное слово, одной из функций которого действительно является обеспечение сочинительной связи (ср. рус. мал да удал; ты, да я, да мы с тобой и т.п.), и затем инкорпорирует его в свою систему, а его функции -- в свой категориальный мир; соответственно дальше да уже осознается как "свое" слово и начинает развиваться внутри языка-акцептора.

Возможно, концептуальная мотивированность грамматических заимствований и влияний ответственна за какие-то фреквентальные черты заимствований; на некоторых мы только что останавливались. Заимствуются, как мы видели, семантически нагруженные и формально хорошо вычленимые показатели/служебные слова. Так, в столь обширном и интересном для лингвистики контактов ареале, как балканский, преобладают инновации, связанные с развитием аналитических форм, описательных оборотов (эксплицитное выражение определенности/ неопределенности, конструкции с двойным эмфатическим отрицанием, конструкции "романского перфекта" типа factum habeo и уже упоминавшиеся конструкции описательного будущего с 'хотеть', реже -- с 'мочь' [ср. Sandfeld 1930; Цыхун 1981]. Очевидно, типологические исследования грамматики заимствований и семантическая типология могут в будущем выйти друг другу навстречу: на стыке двух этих направлений, вероятно, можно обнаружить много интересных фактов.

В то же время, если грамматический показатель/служебное слово не "вмещаются" в систему языка-акцептора либо отражают понятийные категории, имеющие мощных "конкурентов" в этой системе, они не заимствуются вовсе или утрачиваются на ранних стадиях заимствования. Так, при взаимодействии автохтонных языков Южной Америки с испанским и португальским языками чуждые грамматической системе большинства этих языков противопоставления по роду всячески стирались и утрачивались еще на ранних стадиях внедрения испанского и португальского.