Возникновение города: новый опыт социализации

Конечно, город не соприроден человеку, ведь человек сформировался как существо искусственное среди естественных, задолго до возникновения такого со–циокультурного феномена, как город. Собственно, город – сам продукт патологической искусственности человека, его способности к излишним действиям, усложняющим все вокруг. Наивно ожидать, что город может стать мягким, открытым, органичным. Он всегда был и будет властным, сильным, холодным и жестким, но именно в этом смысле – «человечным». Можно сказать, что человек не есть город, но город есть человек. Как проекция, как голограмма. Потому представляется весьма интересным проследить те изменения, которые претерпел и продолжает претерпевать город, ведь в конечном итоге это изменения, которые претерпевает человек.

В самом широком смысле можно говорить о том, что город синонимичен понятию истории и цивилизации. Если мы вспомним, что первые следы существования человека относят к 50–40 тысячелетию до нашей эры, то история цивилизации (она же зачастую и история города) на этом фоне предстанет как совсем недавний взрыв с далеко и очень быстро разошедшимися последствиями. В самом деле, в сравнении с какими–то пятью–шестью тысячелетиями динамики исторических времен, «доисторическое спокойствие» длилось бесконечно долго. На первый взгляд, в образе жизни и базовых навыках людей в течение многих веков ничего не меняется. Способ обработки каменных орудий, форма кувшина, способ охоты и захоронения до невероятности стабильны и даже консервативны. Мы бы с высоты нашего постиндустриального полета сказали: ничего не изобретается. Но, отказавшись от привычного снобизма, можно себе представить, какова была интенсивность работы мысли, позволившая из «ничего» впервые создать нечто. Из камня – нож или резец, из глины – кувшин (кстати, нужно было еще додуматься до того, что воду можно куда–то от источника уносить и где–то сохранять), из шкур – одежду. Факт захоронения себе подобных и формирование вокруг этого процесса культа вообще поражает воображение. Столь странного и энергоемкого поведения не позволяло себе ни одно живое существо; ритуал захоронения, один из первых ритуалов, указывает на необходимость формирования нового пространства – пространства смысла. Какой же должна была быть та внутренняя работа, которая позволила из факта околевания себе подобных произвести основополагающий артефакт культуры – отношение к смерти?!

Одним словом, здесь мы хотим обратить внимание на то, что так называемый «доисторический период» ничуть не беднее на масштабные события, чем период «исторический», просто масштаб здесь другой.

До–цивилизационная, до–городская структура мышления застроена на формировании отношения к месту (вещи, роду) как к своему, принятому, очеловеченному. Граница своего и чужого здесь невероятно зыбка, даже сам образ человека и человеческого жилища весьма зыбок. Переживание–формирование места здесь, конечно, укладывается в границы сакрального (священного) и мирского, о которых писал М. Элиаде. «Человек первобытных обществ обычно старался жить, насколько это было возможно, среди священного, в окружении освященных предметов. Эта тенденция вполне объяснима. Для "примитивных" людей первобытных и древних обществ священное – это могущество, т. е. в конечном итоге самая что ни на есть реальность… Оппозиция "священное – мирское" часто представляется как противоположность реального и ирреального, или псевдореального… Достаточно лишь напомнить, каким содержанием наполнены понятия "место жительства" и "жилье", "природа", "инструменты" или "труд" для современного нерелигиозного человека, чтобы понять, чем отличается он от члена древних обществ или даже от сельского жителя христианской Европы. Для современного сознания физиологический акт (питание, половой акт и т. д.) – это обычный органический процесс, даже если число окружающих его табу (правила поведения за столом, ограничения, накладываемые на сексуальное поведение "добрыми" нравами) весьма велико. Но для "примитивного" человека подобный опыт никогда не расценивался как только физиологический. Он был или мог стать для него неким "таинством", приобщением к священному»[1]. Но здесь границы сакрального (священного) переживаются как почти не мои, поражающие воображение, а границы мирского как почти мои. В то время как с возникновением древних городов область сакрального, как и область мирского, становится принципиально человеческой. Храм, кладбище, городская стена, ворота, конечно, воспринимаются сознанием как особые места для своих (для посвященных), но это уже принципиально рукотворные, человекоразмерные (какими бы гигантскими они ни казались) артефакты. В отличие от священной рощи, пещеры или источника, например.

Что же произошло в третьем тысячелетии до нашей эры, когда впервые родился город? «…Город – это скопление жилищ, как бы в страхе жмущихся друг к другу, обычно обнесенных стеной. Город – двуликое и трагическое детище двойственной истории человечества – стоит у истоков. "Городская революция" есть рубеж исторического и доисторического миров. Если в пещере, шалаше, палатке из шкур человек еще жил среди окружавшей его природы, то за стенами города он впервые создал свой собственный мир, пыльный, тесный, некрасивый, но все–таки свой. Город – символ изоляции человека от природы и одновременно символ его творческой активности… Стены оторвали человека от мира, но дали ему возможность по–новому взглянуть на мир… Даже изобретение земледелия не было таким резким разрывом с прошлым, как возникновение городов»[2].

Фактически мы можем здесь говорить о первой волне отчуждения, которая и является началом цивилизации. Отчуждение от собственной животной природы, от собственного рода в случае с древними городами впервые открывает возможность (или вынуждает?) к самоидентификации через общество, а следовательно, в свою очередь порождает вертикаль власти. Границы своего и чужого становятся намного пластичнее и в то же время определеннее. Зачастую эта граница совпадает с границей городской стены, которая одновременно защищает и подавляет. Защита и подавление – вот базовая функция города, исполняемая им до сих пор.

Впервые именно городское пространство вынудило представителей различных родов сосуществовать друг с другом. Если в архаическом обществе кочевого или охотничьего типа человек общался с себе подобными – то есть с кровными родственниками или членами тотема (что зачастую одно и то же), – то за стенами города пришлось находить общий язык с теми, кто чужд по природе. Так город воспитывает терпение, но в то же время создает новое (пусть и потенциальное) поле для конфликтов, агрессивное пространство.

Для того, чтобы удержать потенциальный конфликт от актуализации, необходима власть, причем весьма авторитарного типа. Город вертикален по своей сути, и это отражается не только в его ландшафте, но и в способе организации власти. От Китая и Индии до Бенина и Мексики, от Северной Африки до Греции и Рима возникали иерархические пирамиды, венчающиеся священной фигурой царя. Везде существовало несколько четко определенных каст и классов: знать, духовенство, воины, рабы или крепостные. Везде власть была жестко авторитарной. Везде социальное происхождение человека определяло его место в жизни. Для каждой касты существовало не только четкое место в социальной иерархии, но и свое место в структуре города. «Верхи» и «низы» здесь не просто метафора социального статуса, но и дислокация в городском пространстве. Вертикальная архитектура города напрямую связана с развитием вертикали власти.

Крупные городские метрополии, выросшие в Азии, Северной Африке и Южной Америке, держатся не только на новом сложном социальном устройстве, – здесь впервые формируются собственно экономические отношения: деньги и обмен товарами. Что, в свою очередь, расширяет нарастающую волну отчуждения и создает почву для формирования социальной функциональности. Именно город формирует пространство самоидентификации через функцию: появляются не просто члены семьи или рода, но горшечники, каменщики, торговцы, красильщики и т. д. В некоторых древних городах и в городах средневековой Европы формируются целые функциональные кварталы, со своей организацией и спецификой отношений. Уже здесь пространство города весьма неоднородно и в дальнейшем на всем протяжении истории усложняется все больше и больше.

Кроме того, любой город скрывает тайну, невооруженным глазом не заметную. С одной стороны, он как магнит притягивает богатство, расширяет возможности, улучшает и облегчает жизнь человека. С другой стороны, подобно капризному механизму, требует постоянной поддержки инфраструктур (дорог, канализаций, водопровода и т. п.). Если забыть об этой невидимой и как бы само собой разумеющейся стороне, город из центра цивилизации за короткий срок превратится в зону катастрофы, в руины.

Весьма показательна в этом контексте судьба Рима – одного из величайших городов в истории. В конце V века путь в Римскую империю был открыт германцам, прельстившимся богатством и роскошью города, но они быль воинами–кочевниками и видели только то, что доступно естественному взгляду. Они и не догадывались, что город не произрастает сам по себе, подобно дереву. Великий город стал рассыпаться на глазах. За короткое время Рим и его ближайшие провинции обезлюдели, целые области были заброшены, превратились в малярийные болота, а римский форум зарос травой, и на нем паслись дикие свиньи и бродили волки.

Жить в городе – это, как ни странно, особое искусство, которое развивается и усложняется из века в век.