Последняя интрига Курта фон Шлейхера и конец Веймара

Гитлер был амнистирован в декабре 1924 года. В тюрьме он на­ходился с 12 ноября 1923 года — то есть провел в заключении всего тринадцать месяцев. Верному Гессу он сказал, что ему по­требуется около пяти лет, чтобы восстановить контроль над партией (182). Фюрер оказался провидцем: то были как раз те пять лет, что совпали с проведением в жизнь плана Дауэса. Не было больше речи о переворотах, восстаниях и тому подобном; Гитлер поклялся, что возьмет власть легальными способами. Рем, начальник штурмовых отрядов, не мог терпеть такую вы­жидательную тактику; он бросил все и отбыл в Боливию го­товить офицерские кадры для туземной армии. Между тем анг­ло-американские секретные службы уже с 1922 года с большим интересом следили за Гитлером (183).

Первый президент Веймарской республики Эберт умер в 1925 году, и на март были назначены новые президентские вы­боры. Нацисты бросили свой ничтожный пока политический вес на поддержку кандидатуры главного стратега Первой миро­вой войны генерала Людендорфа, который боролся теперь со своим бывшим соратником — фельдмаршалом Гинденбургом. Гинденбург победил, собрав 15 миллионов голосов, а его второе «я», Людендорф, азартный игрок, коему Гинденбург был обязан своей славой, собрал унизительно малый 1 процент народных симпатий: как политик Людендорф умер, и Гитлер, глубоко рас­строенный, мог удовлетвориться тем, что избавился, наконец, от этого неуклюжего антикварного обломка прошлого.

Однако мера электорального поражения давала отчетливое представление и о степени упадка нацистского движения. До 1927 года Гитлер страдал и от того, что баварское правитель­ство запретило ему выступать с публичными речами. Пруссия продержалась до 1928 года. «Золотые годы» Веймарской респуб­лики заткнули рот «барабанщику». Не имея возможности высту­пать, Гитлер передал заботу об организации деятельности пар­тии ее ревностному левому крылу на северо-западе, где сильно влияние двух способных организаторов — братьев Грегора и Отто Штрассеров. Ветераны Великой войны, служившие в свое время в Добровольческом корпусе, братья Штрассеры вопло­щали собой антикапиталистическую тенденцию части немец­кой мелкой буржуазии, движения, приверженного германском)' утопизму позднего Возрождения. Согласно этим воззрениям, земля должна быть неотчуждаемой защищенной собственно­стью «крестьянской аристократии», промышленность должна быть поделена на цехи, а национальное объединение достигну­то через федерацию самоуправляющихся кантонов. Федератив­ная Германия, по мнению Штрассеров, означала федеративную Европу, антибританский альянс рабочих всей Евразии. Во взгля­дах Штрассеров, таким образом, мы не находим и следа гитле­ровского религиозного расизма.

В 1926 году состоялось первое открытое столкновение Гит­лера и Штрассера в связи с отношением к организованному коммунистами движению Fiirstenenteignung; целью этого дви­жения была немедленная экспроприация земли у аристократи­ческих собственников и передача ее в общественное пользова­ние. Штрассер, желавший присоединиться к коммунистам, ра­товал также за союз с Востоком и распространение социалис­тических идей на родине; то есть был, по существу, антиподом гитлеровской стратегии. 14 февраля 1926 года Гитлер созвал встречу в Бамберге, на которой в присутствии партийного ру­ководства разнес в пух и прах линию Штрассера, назвав ее пус­тыми мечтаниями, Spielerei (184). Штрассер перестал устраи­вать Гитлера; даже молодой помощник Штрассера, Иозеф Геббельс, весьма воинственно настроенный в отношении неиз­бежной конфронтации, был разочарован ответными выступле­ниями своего шефа. На самом деле он, конечно, был околдован Гитлером, ореолом власти, телохранителями, дорогими лиму­зинами, на которых передвигались Гитлер и его окружение. Хромоногий Геббельс быстро сориентировался, и снова встал на сторону Гитлера, и был последним послан в Берлин, на должность гауляйтера (районного руководителя) — перед ним была поставлена сложная задача: сокрушить влияние крас­ных, соблазнить рабочий класс идеями нацизма и вытеснить из столицы сторонников Штрассера. Грегор Штрассер покорно склонил голову и вернулся в гитлеровское стадо, но Отто про­должал упорствовать. Впрочем, окончательное уничтожение левого крыла движения было лишь вопросом времени; оно, это крыло, уже давно стало чужеродным телом внутри партии — оно могло мобилизовать недовольных, но не могло разжечь и вести войну в Европе. Но именно такая война была, по Гитлеру, со­вершенно необходимым условием основания и существования империи под знаменем со свастикой. Борьба же с аристократи­ческим землевладением, банкирской решеткой, абсентеистами и капитанами тяжелой промышленности могла и подождать. По этому случаю, поскольку Демократическая партия Герма­нии выступила в тот момент «против защиты частной собст­венности», управляющий рейхсбанком Шахт в раздражении немедленно покинул ее ряды (185). Фюрер и банкир сделали навстречу друг другу еще один, пусть и небольшой шаг. У движе­ния коммунистов не стало будущего.

Лакмусовой бумажкой попытки заполучить в свои ряды Грегора Штрассера стали общенациональные выборы 1928 года, на которых НСДАП получила жалкие 2,6 процента (809 тысяч) голосов. Гитлер и его мюнхенские сподвижники возложили вину за маргинализацию движения на Штрассера, но электо­ральные поползновения нацизма — как носителя идей всеобще­го недовольства — особенно в сытые годы американских зай­мов, могли привести только к нулевым результатам. Гитлеровцы прекрасно это понимали. Им нужна была нищета, такая же, как в 1923 году, и Монтегю Норман не замедлил погрузить Герма­нию в нищету.

Когда в 1928 году Пруссия отменила запрет на публичные вы­ступления нацистского лидера, которого Веймарская республи­ка перестала опасаться, Уолл-стрит начал постепенно отзывать из Германии свои кредиты; еще немного, и Гитлера снова вызо­вут на авансцену — через пять лет после его выхода из тюрьмы, через пять лет после того, как была учреждена иностранная опека над немецкой экономикой.

Рвущаяся вперед, ведомая странной убежденностью своего фюрера Адольфа Гитлера в скором и неминуемом прорыве, нацистская партия как раз в это время закончила свои орга­низационные приготовления, словно заранее зная о скором наступлении кризиса (186).

В целом, если не считать отвратительного духа времени совре­менной эпохи, три клана внесли решающий вклад в захват наци­стами власти: англо-американские финансисты, СССР и Вати­кан — первые два сделали это совершенно обдуманно; последний был несколько менее расчетлив.

С крахом на Уолл-стрит в октябре 1929 года, крахом, кото­рый печатный орган нацистов «Фелькишер Беобахтер» даже не счел нужным упомянуть (187), и отменой золотого стандарта фунта стерлингов в сентябре 1931 года англо-американские фи­нансисты прекратили вливания в германскую экономику, что автоматически, как мы увидим, привело к электоральному успе­ху нацистской партии. Через некоторый промежуток времени, верно следуя замыслам Лондона, Советы начали провоциро­вать гражданскую войну в Германии, чем было дано «боевое кре­щение» новоизбранной гитлеровской когорте.

Двухлетний период 1923-1924 годов стал временем истори­ческого водораздела: ключевые фигуры, сыгравшие те или иные роли в первой фазе инкубации Германии, один за другим сошли со сцены: Хафенштейн (ноябрь 1923 года), Парвус Гель-фанд (декабрь 1924 года), Гельфрейх (апрель 1924 года), Виль­сон (февраль 1924 года) и кардинал профессиональных револю­ционеров Ленин (январь 1924 года). За пять лет, прошедших после смерти Ленина, Сталин очистил Советский Союз от всех «истинно верующих». То была группа людей, принадлежавших к старой ленинской гвардии, фанатично придерживавшихся ло­зунгов «перманентной революции». Опьянев от крови и успе­хов, достигнутых к тому времени в стране, которая совсем не­давно была царской, такие люди, как Троцкий, были в 1924 году еще убеждены в неминуемой революции во всех странах индус­триального Запада — от Германии и Франции до Америки. Троц­кий, очевидно, витал в это время в собственном иллюзорном мире, и это нисколько не мешало бы его сопернику Сталину, не будь Троцкий до сих пор одним из символов СССР и, что бы­ло еще тревожнее, признанным лидером той группы в совет­ском руководстве, которая искала мирного соглашения с соци­ал-демократическими силами в Германии (188).

В 1927 году, после трех лет интриг, ударов в спину, множест­ва маневров и высылки в Сибирь его приверженцев, Троцкий был выведен из состава Политбюро — свою последнюю защити­тельную речь он произносил, заслоняясь рукой от града летев­ших в него чернильниц, стаканов, книг и оскорблений (189). В 1929 году он был выслан из СССР.

В то же самое время Сталин готовил свою часть немецкой за­падни, фактически поддержав вынашивание нацизма на VI Кон­грессе Коминтерна, проходившем в Москве в 1928 году.

Еще в 1925-1926 годах русские настояли на исключении из Коммунистической партии Германии (КПГ) тех ее членов, ко­торые ставили превыше всего независимость своих взглядов. После этого Москва подчинила остальную часть КПГ «правле­нию» своего верного орудия Эрнста Тельмана: Сталин не желал усиления немецких коммунистов. Продолжая политику чисток, Сталин поощрял Тельмана и его уличных бойцов из Рот Фронта к схваткам со штурмовиками. Одновременно красные бойцы, выполнявшие грязную работу для Сталина, получали инструк­ции по раскол)^ левого движения в Германии. Рисуя в своей офи­циальной риторике вялых немецких социал-демократов как «со­циал-фашистов», то есть рассматривая их как врагов, Москва стремилась запутать германский электорат и предотвратить со­здание прочной пролетарской плотины — за СДПГ и КПГ в об­щей сложности голосовало около 40 процентов населения — на пути наступления нацистов (190).

В течение всех следующих лет, вплоть до захвата нацистами власти и даже после этого [политика, заданная на конгрессе Коминтерна в 1928 году], не претерпела никаких измене­ний... В течение всего этого периода, пока тень нацистской жестокости все больше сгущалась на политическом горизон­те Германии, отношение коммунистов к умеренным против­никам Гитлера оставалось враждебным и деструктивным. Бы­ло ясно, что такая политика льет воду на мельницу нацистов... Менее чем за три месяца до нацистского перево­рота социал-демократы в отчаянии обратились непосредст­венно в советское посольство в Берлине с призывом разре­шить немецким коммунистам поддержать СДПГ в ее борьбе с нацизмом... Секретарь посольства дал недвусмысленный ответ: «Москва убеждена, что путь к Советской Германии ле­жит через Гитлера» (191).

Были еще католики, составлявшие треть населения Германии при Веймарской республике. Гитлер не мог позволить себе рос­кошь оттолкнуть от себя — как паразитирующих собственни­ков — адептов римско-католической церкви своим расистским гнозисом, в эзотерические детали которого были посвящены лишь идеологи нацизма. В религиозных делах партия заняла по­зицию нейтралитета.

В 1928 году, когда ежегодные выплаты по плану Дауэса воз­росли, Германия запротестовала столь яростно, что был создан новый комитет, возглавляемый на этот раз директором «Джене­рал электрик» Оуэном Д. Янгом, имевший целью пересмотр ис­ходного плана помощи. С февраля по июнь 1929 года клубы в Париже согласовывали окончательные размеры платежей «в карусели репарационных задолженностей, разыгрывая са­мый абсурдный эпизод мировой истории» (192); так родился план Янга. То было прямое следствие начатых в 1926 году совме­стных с французами действий но установлению связей между немецкими платежами и возмещением военных долгов союзников. Согласно этим условиям, Германия была обязана выпол­нить 59 несколько уменьшенных платежей до 1988 года. Часть этого долга могла быть, по условиям, возмещена в ценных бума­гах, то есть сформирована в виде пакетов и продана частным инвесторам на денежных рынках Запада, чтобы выручить на­личность для выплат вечно голодной Франции, которая взамен обязывалась к 1930 году вывести войска из Рейнской области, то есть на пять лет раньше исходно оговоренного в условиях Версальского договора срока. Для того чтобы облегчить задачу продажи ценных бумаг и облигаций, в Швейцарии, в Базеле, был учрежден новый банк — Международный расчетный банк. Должность генерального агента была упразднена, и Германия снова стала хозяйкой собственных железных дорог. Великая де­прессия отпустила этому плану всего полтора года жизни.

Будучи президентом рейхсбанка и финансовым экспертом германской делегации, Шахт, подписал план Янга в июне 1929 года, но вскоре денежная волна из Нью-Йорка изменила направление и стала высасывать деньги из Германии. Предвидя, что произойдет дальше, Шахт, вероятно, впал в панику. Надо бы­ло срочно покидать тонущий корабль. Так, в декабре, во время окончательных переговоров по уточнению деталей плана, Шахт возмутил стоячую воду, разослав официальное письмо, настоя­щую «бомбу» — в этом письме от отрекался от всех своих обяза­тельств, используя для этого всю финансовую и дипломатичес­кую иносказательную риторику, на какую оказался способен. Правительство, заявлял он, внесло дополнения, которые нару­шили условия исходного документа (193). Эффект был столь не­благоприятным, что министерство финансов порекомендовало Шахту подать в отставку, то есть сделать именно то, чего Шахт и хотел добиться своим озорством. В марте 1930 года президент Гинденбург, возмущенный тем, что показалось ему «позорным малодушием и внутренним бунтом перед лицом противника» (194), и не вполне способный оценить всю глубину мотивов по­ведения этого дерзкого и вздорного Шахта, высокомерно при­нял отставку банкира.

Надо отдать должное Шахту, он, не жалея усилий, хотя и без­результатно, пытался все время своего пребывания на должности управляющего Рейхсбанком (1924-1929 год) обуздать неумерен­ные заимствования у муниципалитетов, однако он практически ничего не сделал для того, чтобы остановить гигантский поток американских денег и технологий в крупные промышленные центры Германии (195) — и не сделано это было по уважитель­ной причине: именно такова была цель призового испытания, ради которой он подчинился Даллесу в 1922 году. В целом Нор­ман и клубы были в восторге от Шахта. Он хорошо справился со своим поручением. Норман и клубы предполагали, что, как гиеродул великой решетки, он еще не до конца сыграл свою роль, но пока Шахт вышел в отставку и уехал в свое имение в Бранденбурге, наблюдая за ходом развития событий и почитывая на досуге «Майн Кампф».

1930 год: на фоне разразившейся финансовой катастрофы «Рот Фронт» и нацисты открыто выступили против католициз­ма. Кризис наконец ударил Германию с той силой, какую только способна придумать человеческая хитрость.

Безработица росла как на дрожжах. Только по официальным документам, к 1930 году она достигла трех миллионов человек. Многие люди в отчаянии сводили счеты с жизнью.

С республикой было покончено в марте 1930 года. После то­го как правительство не смогло провести в парламенте закон о повышении пособий по безработице, оно — последний из при­зрачных веймарских кабинетов — пало. Президент Гинденбург назначил следующим канцлером консервативного католика Ген­риха Брюнинга. Брюнинг был готов принимать суровые декре­ты, чтобы сбалансировать бюджет. Надеясь организовать при­емлемую коалицию, способную поддержать его политику, он распустил рейхстаг в июле, назначив на сентябрь проведение парламентских выборов.

Эти выборы знаменовали электоральный прорыв нацист­ской партии: от 2,6 процента она прыгнула до 18,7 процента; за нацистов проголосовали 6,4 миллиона избирателей. Нацисты стали второй после социалистов (24,5 процента) политической силой в Германии. Католики получили 15 процентов голосов, коммунисты 13,5; в это же время националисты, пережиток им­перии Вильгельма, постепенно теряли свою значимость — в це­лом они собрали 47 процентов голосов в 1924 году, 39 процентов в 1928-м, 24 процента в 1930-м и, наконец, упали до 10 процентов в 1932 году (196). К тому времени инкубация была завершена; старая гвардия породила нацистское движение. 13 октября 1930 года, почти через шесть лет после выхода Гитлера из тюрь­мы, 107 нацистов торжественно вошли в зал заседаний рейхста­га. Полностью подконтрольные Москве, вооруженные и обучен­ные агентами советской тайной полиции (ГПУ), проникавшими в Германию по фальшивым паспортам, один миллион красных бойцов потрясал дубинками, приветствуя выход нацистов в большую политику. Готовый к драке, в 1931 году из Боливии в январе 1931 года вернулся Рем.

Вскоре после того, как иссяк направленный в Германию по­ток иностранных денег, ловушка, изобретенная союзниками, за­хлопнулась. Поскольку закон о рейхсбанке от 1924 года запре­щал центральному банку авансировать государству наличность сверх низкого установленного уровня, федеральные и регио­нальные правительства бросились в частные коммерческие бан­ки, прося денег у них. Банки, одалживая деньги по канонам при­быльности, не сумели приспособиться к новым условиям, и те из них, которые решились приобретать государственные облига­ции, в той же пропорции снизили свою активность в частном секторе, что усугубило напряженность на финансовом рынке и подстегнуло рост безработицы (197). Так же как в 1923 году, германская банкирская решетка оказалась буквально колонизо­вана союзными инвесторами: в 1930 году более 50 процентов всех депозитов германских банков принадлежали иностранцам. (198). Это были деньги, которые испарятся при первых призна­ках краха. И, наконец, в довершение всех бед, неколебимое бре­мя репараций сковывало всякую свободную финансовую иници­ативу со стороны рейха. «Машина Дауэса» прочно и надежно пригвоздила Германию к кресту.

Когда в марте 1931 года Германия и Австрия объявили о сво­ем желании создать таможенный союз, который de facto можно было назвать Anschlussom*,

 

* Аншлюс (букв.: присоединение) — аннексия Австрии Германией.

 

созданием более крупного немецко­язычного государства в республиканском обличье, жизненно важные денежные фонды были таинственным образом отозва­ны из Австрии в мае, а из Германии в июле, вскоре после того, как кабинет Брюнинга издал новый набор экстренных декретов. То были обдуманные меры — сокращение окладов правительст­венных чиновников, снижение государственных расходов, уменьшение военных пенсии и повышение налогов — все эти меры были названы дефляционной политикой. Единственное, чего этим добились — это сокращения денежной массы, чтобы сделать пропорционально более доступными золотой запас и иностранную валюту, которые, впрочем, также как в 1923 го­ду, — видимо, случайно, — германские абсентеисты и иностранцы быстро перевели за границу.

Через несколько недель после этого мертворожденного ан­шлюса Соединенные Штаты, как и предсказывал швейцарский банкир Сомари в 1926 году*,

 

* см, выше, стр. 261

 

провели тарифный акт Холи-Смута, согласно которому устанавливались тарифные ставки на уровне более 20 процентов, на самом высоком за всю историю США.

После заявления о возможном аншлюсе Германия преврати­лась в осажденный город с перерезанными коммуникациями и путями подвоза. Все припасы защитников города были уреза­ны недремлющими противниками... Раздававшиеся голоса все чаще упоминали имя библейского Самсона, намекая на единст­венный возможный теперь для Германии путь. Ибо в самой глу­бине всякой тевтонской души лежит неистребимое убеждение в том, что Германия не может пасть одна и что европейская ци­вилизация ненадолго переживет ее падение и крах (199).

20 июня на волне уплывающего из Германии золота и беспоряд­ков, вызванных этим обстоятельством в ведущих банках Запада, президент США Гувер объявил о замораживании репараций и долгов сроком на один год. Эта мера была продиктована жела­нием дать передышку немецкой экономике и уберечь ее от пол­ного краха и коллапса. Четыре дня спустя, после унизительных просьб со стороны канцлера Брюнинга и нового управляющего Рейхсбанком Лютера, французские, американские и британские центральные банки, в дополнение к новому швейцарскому уч­реждению, выдали Германии заем — но это были крохи. Немцы попросили больше. 9 июля Лютер — с остановкой в Париже — прилетел в Лондон, чтобы умолить кредиторов оживить Вей­марскую республику. Норман в ответ только покачал головой, как он сделал это за восемь лет до этого в присутствии управля­ющего Хафенштейна; он выразил сочувствие, но заявил, что в настоящий момент ничего не может сделать. Причина, с сожа­лением заключил он, скорее политическая, чем финансовая. В то же время Норман посоветовал Лютеру еще больше ограни­чить кредит (200). Очевидно, Норман был преисполнен реши­мости отстранить кабинет Брюнинга—Лютера от власти путем длительного финансового удушения. Уже до этого, после па­дения банка «Кредитанштальт», британский управляющий за­явил корреспондентам газет, что Австрийскому банку был нужен иностранный «мясник» и что Шахт оказался «самым подходя­щим типом такого мясника» (201). Шахт был, видимо, польщен, но к этому времени он был уже «занят». Вероятно, ему так понра­вилось то, что он прочитал в «Майн Кампф», что он в январе 1931 года решил встретиться с автором, чтобы обсудить некото­рые проблемы. «Стало совершенно ясно, что в то время, как французская политика направлена на сохранение статус-кво, Норман... делал все для установления нового порядка» (202).

Финансовые контуры «нового порядка» были обозначены ле­том 1931 года. В июле, после краха нескольких крупных банков и их реабилитации за государственный счет, самая острая фаза германского кризиса осталась позади, но никакого возвращения к «нормальным условиям» не произошло (203). Был введен стро­гий валютный контроль наряду с учреждением специальных банковских консорциумов для спасения самой здоровой части бедствующей экономики. Государственный контроль над эконо­мическим аппаратом был значительно расширен. Эту систему потом унаследовали нацисты, и именно этот подход послужил топливом чудесного экономического выздоровления. Специаль­ное соглашение о замораживании было заключено с кредитора­ми 1 сентября. При этом в Германии было заморожено долгов на сумму 1 миллиард 250 миллионов долларов. Из этих заморожен­ных кредитов 30 процентов были британские краткосрочные займы; за пару недель до этого началась последняя «утечка» фун­та стерлингов. Официальная безработица в Германии между тем достигла пятимиллионной отметки.

В октябре, как раз тогда, когда лопалась и трещала по швам международная финансовая система, офицеры королевских во­енно-воздушных сил сопровождали Альфреда Розенберга, гит­леровского расового теоретика, в его посещениях лондонских клубов. Среди прочих Розенберг встретился с директором газе­ты «Тайме» Джеффри Доусоном; издателем газеты «Дейли Экс­пресс» и закадычным другом Черчилля лордом Бивербруком; и с самим «человеком-пауком» Норманом, которому Розенберг приглянулся своими антисемитскими изысканиями; кроме то­го, была встреча с одними из будущих влиятельных сторонни­ков нацизма, директорами банкирского дома Шредера (204). Это был концерн, имевший большое влияние во всемирной бан­ковской сети; официальным представительством Банка Шреде­ра на Уолл-стрит было не что иное, как контора «Салливен и Кромвель», где завершили свое ученичество братья Даллесы, Джон Фостер, юрист американской делегации в Версале и буду­щий государственный секретарь США и Аллен, возглавлявший в годы холодной войны Центральное разведывательное управ­ление (ЦРУ) (205). Бруно фон Шредер, патриарх компании, был в 1905 году одним из учредителей англо-германского «Юни­он-Клуба» (206), и его банк вошел в «тот узкий круг лондонских финансовых домов, пользовавшихся признанным (пусть и нео­фициальным) влиянием... в правлении Английского банка» (207). «С началом войны Шредеры стали финансовыми агента­ми Германии в Лондоне» (208). С 1918 по 1945 год доверенным лицом Шредеров в Английском банке был человек по имени Фрэнк К. Тайаркс, занимавший последовательно ряд постов и должностей. Тайаркс участвовал в «немецком эксперименте» с самого его начала в 1918 году (209).

В течение какого-то времени германское правительство вы­плачивало пособия по безработице, но после краха 1931 года безработные были предоставлены своей судьбе. Боевики про­тивоборствующих политических партий дрались на улицах, ли­лась кровь. В этой обстановке 10 октября 1931 года Гитлер, как представитель нового массового движения Германии, встре­тился с президентом Гинденбургом. Своевременность этой встречи просто поражает: прошло всего две недели после отка­за Британии от золотого стандарта, а нацисты уже ищут встре­чи с президентом Германской республики, чтобы предъявить то, что с полным правом можно назвать законной претензией на власть. С точки зрения морских держав, предпосылки для такой встречи не могли быть более благоприятными: новый динамичный лидер националистов встречается лицом к лицу с эрзац-кайзером Гинденбургом — герой войны и блистатель­ный символ императорской эпохи. «Дело сделано» — так, долж­но быть, думали они.

Но дело не было сделано. Гинденбург испытывал глубочай­шее отвращение к этому «богемскому ефрейтору»; он принял Гитлера, беседовал с ним и отпустил с ледяной холодностью. Германия сопротивлялась. Гинденбург решил до конца поддер­живать своего канцлера Брюнинга.

Озлобленный Гитлер принял участие в крупной антиреспуб­ликанской манифестации правых, состоявшейся 11 октября в Бад-Гарцбурге, где частные армии правых партий и толпы их сторонников маршировали по полю, а на помосте стояли лиде­ры, включая Шахта. Последний, ставший к тому времени офи­циальным экономическим советником Гитлера, не мог скрыть своего восторга и произнес речь, весьма, кстати, подлую, в ко­торой высмеял жалкие попытки Лютера — своего преемника на посту управляющего Рейхсбанком — спасти положение.

Канцлер Брюнинг к тому времени правил исключительно декретами, воспользовавшись статьей 48 Конституции Вей­марской республики, позволявшей канцлеру проводить проти­воречивые распоряжения через голову депутатов рейхстага; коллегиальное законотворчество в Германии прекратилось окончательно. Раздражающие меры, осуществленные Брюнингом в июле, были 8 декабря 1931 года подкреплены еще одним подобным декретом. Канцлер затеял опасную игру: он хотел эмоционально обезоружить кредиторов Германии, доведя до немыслимого предела страдания народа, надеясь таким обра­зом добиты я отмены репараций, а затем приступить к органи­зации общественных работ. Но на самом деле выбора у него не было, так как иностранные кредиторы оказались безжалостны­ми. Так же как и Веймар, канцлер Брюнинг был обречен с само­го начала.

Наступил 1932 год, год избирательного сумасшествия. Про­шел семилетний срок пребывания Гинденбурга на посту прези­дента Германии. В марте состоялись президентские выборы. Гинденбург выставил свою кандидатуру, и после некоторых коле­баний Гитлер решился бросить ему вызов. Нацисты потратили массу денег на предвыборную кампанию, а также на беспреце­дентные полеты на аэроплане, сообщения о которых регулярно печатались в газетах под броским лозунгом: «Гитлер над Герма­нией» (210). В первом раунде Гинденбург набрал 49,6 процента голосов, а Гитлер 30,1 — это было разочарование. Гинденбург был переизбран президентом во втором туре голосования. Предвыборная борьба сопровождалась яростными уличными столкновениями, и правительство Брюнинга, опасаясь начала гражданской войны, запретило полувоенные формирования Гитлера: особым указом предписывался роспуск СА и СС.

Потом из туманов над застоявшейся водой министерских ка­бинетов стала медленно возникать фигура Курта фон Шлейхера. Это был «серый кардинал», тень которого маячила за каж­дым заговором и за каждой интригой, сотрясавших нелегкую жизнь несчастной «республики».

Шлейхер начал свою карьеру теневым кукловодом в гене­ральном штабе Людендорфа. Во время войны он планировал и организовывал отход и упорядоченное отступление герман­ских войск; он был одним из тех генералов, которые вели пере­говоры с Эбертом во время восстания германских Советов в 1918-1919 годах; он был координатором подавления этих вос­станий силами Белой армии; вместе с фон Сектом он плани­ровал введение чрезвычайного положения в 1923 году; и имен­но он был архитектором секретного альянса с троцкистами и Красной Армией: человек с острым умом, высокообразован­ный офицер, очаровывавший всех своими блестящими и нео­быкновенными способностями. Это все, что мы о нем знаем. Шлейхер до сих пор остается истинной загадкой Веймарской республики. Никто до сих пор не понимает, чего на самом деле хотел этот человек. «Вопросительный знак с генеральскими эполетами», — сказал о нем Троцкий (211).

С 1929 года Шлейхер, как руководитель политического отде­ла министерства рейхсвера, неофициально являлся связующим звеном между армией и правительством.

28 апреля он пригласил к себе Гитлера и провел с ним серию секретных переговоров, имея целью опрокинуть правительст­во Брюнинга, прозванного к тому времени Канцлер Голод и имевшего репутацию человека, загнавшего Германию и само­го себя в безнадежный тупик. План предусматривал отмену за­прета СА и роспуск парламента в обмен на терпимое отноше­ние национал-социалистов к новому правительству. В качестве марионеточного канцлера Шлейхер выбрал католического ари­стократа Франца фон Папена, весьма беспристрастного джентльмена, увлекавшегося верховой ездой и плетением ин­триг. Папену было суждено возглавить баронский кабинет, уп­равляемый из-за кулис Шлейхером и имеющий целью экономи­ческое оздоровление Германии. Шлейхер сумел убедить в своей правоте «старика» Гинденбурга, и 30 мая 1932 года Брюнинг был отправлен в отставку, «за сто метров до финиша», как с го­речью сказал он сам.

Действительно, в июне, во время международной конфе­ренции в Лозанне, — теперь, когда инкубация была заверше­на, — союзники по предложению Британии покончили со схе­мой выплаты репараций, потребовав уплаты символического куска в 3 миллиарда марок, которые Германия так и не запла­тит, — в 1933 году Гитлер отказался платить репарации. Пред­сказания Веблена оправдались: Германия потратила на репара­ции около 10 процентов своего государственного дохода до 1923 года и ничего не потратила после этого; все деньги для этих целей были заимствованы, но никогда так и не были воз­вращены. С отменой репараций было одновременно покон­чено и с военными долгами. За период с 1918 по 1931 год Соединенные Штаты покрыли лишь 20 процентов кредитов, выданных союзникам (212). После этого американцы законо­дательно запретили символические платежи в счет долга, и никто не стал настаивать на дальнейших платежах — это был финал. На германские заимствования и союзные кредиты Аме­рика потратила около 20 процентов своего ВВП в ценах 1914 года — такова была плата за европейскую авантюру (око­ло 40 миллиардов долларов) (213), возмещение США получи­ли во время Второй мировой войны, а после 1945 года с лихвой окупили свои вложения.

Папен, назначенный канцлером 31 мая 1932 года, начал с то­го, что распустил парламент. Германии предстояло пережить второй за этот год выборный марафон. На этот раз нацисты по­казали все, на что были способны. Тысячи ораторов разъезжали по всем уголкам Германии; заморский аэроплан Гитлера пере­носил его из одного города в другой, где он без устали выступал с речами, радио ревело речами и музыкой, на каждом углу продавались виниловые граммофонные пластинки, но улицам маршировали колонны, на прилавках громоздились груды то­варов, крутилась кинохроника, прохожим раздавали булавки со свастикой, отличилась даже компания «Двадцатый век Фокс», отснявшая шикарный пропагандистский фильм по зака­зу Гитлера (214); горы памфлетов, километры открыток и пла­катов, облепивших стены всех немецких городов, и повсюду флаги и знамена — воистину вавилонское столпотворение. Ставки были сделаны — теперь или никогда. Не в последнюю очередь, кроме того, благодаря популярности программы Грегора Штрассера, программы, предусматривавшей изъятие зем­ли, организацию «крестьянских поселений» и общественных работ, каковые должны были финансировать некие взявшиеся ниоткуда, по мановению волшебной палочки «производствен­ные кредиты», которые решетка должна будет предоставить после ее насильственной экспроприации ордами немецких бюргеров. НСДАП 31 июля 1932 года получила рекордное ко­личество голосов — 37,3 процента, то есть 13,7 миллиона голо­сов (215). Это максимум того, что смогла собрать нацистская партия легальным путем, — это была весьма значительная доля, но не абсолютное большинство. Прорыв не состоялся.

Как только в июне был снят запрет штурмовых отрядов, красные и коричневорубашечники немедленно снова приня­лись рвать друг друга в клочья. В течение месяца полиция заре­гистрировала более ста уличных убийств. Раненых было в три раза больше. Геббельс писал в своем дневнике: «Мы катимся к гражданской войне, но на Вильгельмштрассе это никого не волнует».

10 августа Гитлер встретился с Гинденбургом и потребовал пост канцлера. Гитлер без обиняков заявил президенту, что не собирается входить в кабинет, чтобы играть вторую скрипку при фон Папене, и не собирается сколачивать в парламенте поддерживающее его большинство. Он тоже желал править де­кретами: все или ничего. «Ничего», — резко ответил Гинденбург: он абсолютно не доверял Гитлеру. Тот кипел от ярости.

В этот переломный момент марионеточный Папен попытал­ся разорвать нити, связывавшие его с Шлейхером, и начал в ин­тересах англо-американских клубов плести интриги против сво­его патрона (215). Этот аристократ и любитель лошадей рассчитывал привести Гитлера к покорности и приручить его, введя в свой баронский кабинет министров, финансово удушив его партию на следующих выборах, на которых, как верно чув­ствовал Папен, Гитлер будет выбит из седла — народ устал от из­бирательных кампаний и невыполненных обещаний. Для того чтобы провести этот план в жизнь, фон Папен убедил своих дру­зей — абсентеистов, банкиров и промышленников — прекратить финансирование фондов нацистской партии.

Кто финансировал нацистов с самого начала? Согласно гро­тескно смешной сказке, упорно насаждавшейся в обществе, на­цисты финансировали себя сами, собирая деньги на митингах и пользуясь добровольными пожертвованиями,, делая деньги на продаже штурмовиками безопасных лезвий Sturmer («Штурмо­вик») и маргарина Kampf («Борьба») (217). Десять лет небывалой политической активности по всей стране, участие в трех выборах, изобиловавших грязными выборными инновациями, проведение широко разрекламированных избирательных кам­паний в обанкротившейся стране за счет продажи билетиков, мелочных подачек и маргарина?

Более достойную доверия версию выдвинул один первокласс­ный историк, два года проработавший с важнейшими докумен­тами. Согласно его утверждениям, с 1919 по 1923 год, год путча, нацизм финансировали из секретных фондов рейхсвера (ар­мии), а потом эстафету приняли германские промышленники (218), такие, например, как стальной магнат Фриц Тиссен, на­чавший платить Гитлеру в 1931 году, перечисляя деньги на имя помощника фюрера Гесса, через счет одного голландского бан­ка, связанного с филиалом Уолл-стрит — банком Union Banking Corporation. Этот последний был дочерней компанией банка Гарримана и братьев Браун, которым управлял некто Прескотт Буш (219). В 1934 году иностранный корреспондент газеты «Манчестер Гардиан» сумел доказать верность слухов о том, что большая часть денежных средств нацистской партии имеет ино­странное происхождение:

 

Гитлер имел в своем распоряжении большие фонды, которые отнюдь не целиком формировались из германских источни­ков. Он получал деньги от определенных капиталистических кругов в зарубежных странах, кругов, привлеченных его враждебностью к Советской России, или... его политикой, требовавшей вооружения... Международные финансовые группы не испытывали ни малейшего отвращения к гитлеров­скому режиму (220).

 

В сентябре Папен снова распустил рейхстаг, и новые выборы были назначены на б ноября. Надежды канцлера оправдались: нацисты потеряли два миллиона г<