Монтегю Норман и «национализация банка»

Монтегю Коллет Норман родился в 1871 году в банкирской се­мье. Его отец Фредерик был юристом банкирского дома Сити. Его дед по отцу долгое время заседал в совете директоров Бан­ка Англии и из своей аристократической флегматичности умело уклонялся от избрания управляющим, в то время как дед по материнской линии, сэр Марк Коллет этот пост полу­чил, хотя и не снискал на нем лавров, пробыв в должности с 1887 по 1889 год. Учиться Монтегю послали в Итон, строгий распорядок которого пришелся юному Норману не по вкусу. Он перевелся в Кембридж, но и здесь оказался не на своем ме­сте. Он бросил университет, не зная, чем заниматься дальше. Молодой человек явно нуждался в мудром наставлении. Де­душка Коллет был счастлив оказать такую услугу и отправил внука в свою епархию — в респектабельный акцептный банк «Браун Шинли». «Браун Шипли» был лондонским филиалом престижного американского банка «Братья Браун и К° кото­рый на своих кораблях перевозил до «75 процентов рабского хлопка из Южных Штатов британским владельцам текстиль­ных фабрик» (7).

Так, в 1895 году Монтегю Норман вступил в банкирское брат­ство решетки. Остальное последовало само собой: он был вос­питан в любви к имперской Британии и ее барду Киплингу, сти­хотворение которого «Три солдата» он помнил как «Отче наш». Но члены семьи вскоре начали замечать, что с ним что-то не в порядке. У Монтегю оказались какие-то проблемы с нервами. Норман оказался подвержен частым приступам мучительной меланхолии и припадкам уныния — столь невыносимого, что его нервы не выдерживали и хрупкое тело валилось на пол, словно содержимое изрезанного на куски мешка. В полутьме бесконечных выздоровлений он баюкал свои нервы и «неис­товую голову» (8), медленно возвращаясь к нормальной жизни. Очень часто беспомощные доктора отправляли его в экзотиче­ские круизы на солнечные острова. Эти беспрестанно повто­рявшиеся путешествия из глубин безумия в отдаленные морские гавани, видимо, и предопределили его пребывание на высоком посту в течение без малого полувека.

В банке «Браун Шипли» он снискал репутацию «одинокого странного человека»; в банке он был несчастлив (9). Атмосфера была душной и затхлой, а несогласие с партнерами и коллегами часто приводили к безобразным перебранкам и ссорам, за кото­рые Нормана вскоре перестали прощать. Иногда его, правда, посещали какие-то предвидения, но в чем они заключались, правление банка никому не рассказывало, В 1913 году, придя, наконец, в отчаяние от того, что никто не может поставить ему четкий диагноз, Норман нанес визит Карлу Густаву Юнгу и пре­доставил в распоряжение великого психиатра свою «буйную го­лову». Диагноз был поставлен, но оказался таким страшным, что Норман так до конца своих дней никому его не открыл. Как он говорил своим знакомым, «было обнаружено, что нарушена механика работы его головного мозга», «в котором имеется один участок, который и создает всю проблему» (10).

К 1915 году он проработал в «Браун Шипли» 20 лет, съел в де­лах компании собаку и узнал о решетке — ее запутанных дорож­ках, ключах и множестве потайных ходов и ловушек — все, что можно было узнать, и в возрасте сорока четырех лет понял, что давно созрел для ухода с этого насиженного места. Его партне­ры, которые уже не могли его дальше терпеть, ускорили его уход и облегченно вздохнули. Все «если» разрешились. Война уже шла всерьез.

К этому времени некоторые выдающиеся черты Нормана были уже по достоинству оценены сторонними наблюдателями: «неукротимая энергия» (11), «скрытность, временами доходя­щая до абсурда» (12), «поразительная память на места, числа и факты» (13), «мастерское умение притворяться и лицедейст­вовать» (14), «склонность излишне драматизировать ситуа­цию... вводить в заблуждение и мистифицировать всех и вся» (15); к этому надо добавить его необыкновенное обаяние, перед которым мало кто мог устоять; и откровенное, пусть даже и пе­ремежающееся безумие.

Какое-то время он брался за любую работу, которую ему пред­лагали; он консультировал по вопросам, относящимся к цензуре почты и к страхованию самолетов, до тех пор, пока Брайан Кокейн, заместитель управляющего Банком Англии не сжалился над ним и не ввел его в совет директоров как превосходного се­кретаря, правда, без всякого официального статуса. Кокейн не стал попусту тратить время и сразу же избавил Нормана от вся­ких иллюзий, какие тот мог связывать с этим приглашением, ка­ковое «ни в коем случае не означало, что он в ближайшем буду­щем займет место заместителя управляющего» (16).

Каким образом большинство директоров Банка Англии дейст­вительно заняли свои места в совете... должно было, за редким исключением, оставаться тайной... Существует внутренний ка­бинет, называемый комитетом казначейства, именно этот ко­митет занимается выработкой общей политики и отношения­ми банка с правительством. Именно этот кабинет на самом деле управляет банком. Комитет состоит из управляющего, за­местителя управляющего и еще семи директоров. Имена этих директоров никогда не разглашаются. Так что в действитель­ности банк управляется неким тайным советом (17).

Но потом, хотя и не известно доподлинно, как именно, — веро­ятно, благодаря доскональному знанию американской финан­совой политики, тропы которой вследствие войны сблизились с британскими интересами, — Норман сумел в таком выгодном свете представить свои знания и опыт, что сделался «незамени­мым». В банке было принято следующее негласное правило: из директоров совета избирали заместителя управляющего сроком на два года, а затем его выдвигали на должность управ­ляющего на следующие два года. Война заставила сделать ис­ключение, и Уолтер Канлифф, бывший управляющим, когда на­чалась война, оставался на своем посту в течение пяти лет — с 1913 по 1918 год. После отставки Канлиффа его место занял Кокейн, а Норман в 1918 году стал его заместителем. Канлифф был трудным человеком, оставившим у сотрудников недобрую память, но тем не менее он употребил все свое влияние, чтобы внушить своему ближайшему окружению обоснованность свое­го страха, доходящего до степени одержимости:

«Монтегю Норман, — говорил Канлифф, — в настоящее вре­мя — самый блестящий человек в банке. Он наверняка станет следующим управляющим. Я не вижу никакого другого кан­дидата. Но его блистательная невротическая личность мо­жет создать массу неприятностей. Я чувствую свою личную ответственность за то, что поставил его и банк в очень опас­ное положение...» «Он нуждается во власти просто для того, чтобы не упасть, и он не сдастся и достигнет своего, но тогда будет уже поздно... Чего я действительно боюсь, так это того, что Банк Англии будет национализирован при жизни Норма­на, и моим единственным утешением является то, что я сам этого не увижу» (19).

Практически ничего не известно о тех интенсивных перегово­рах, которые наверняка велись в конце войны между банком, клубами и министерством иностранных дел по вопросу о фи­нансовых операциях, которые было необходимо провести в по­слевоенной Европе. Учитывая те денежные сложности и хитро­сплетения, которые были приведены в движение Версальским договором, для империи было уже не совсем безразлично, ка­кого профессионала из банкирских лондонских династий увен­чают короной управляющего Банком Англии. Канлифф про­износил массу многозначительных интригующих слов. Он безотчетно чувствовал, что то, что он сам и большинство его предшественников всегда считали представительной коллеги­ей привилегированной гильдии, могло в умелых руках другого банковского жреца, имевшего более развитое воображение, чем у них, незаметно измениться таким образом, чтобы рабо­тать на цели и задачи, которые не должны и не могут избирательно диктоваться одним только внутренним кругом такой гильдии. Империя не только — благодаря войне — присоедини­лась к банку, прочно утвердившись в его тылах, она также благо­склонно взирала на избрание такого управляющего, который смог бы успешно обуздать банковскую сеть и перестроить ее в соответствии с новыми директивами Британского государст­ва, но при этом не нарушил бы в значительной степени рутин­ную деловую активность банковского сообщества. Вероятно, именно это Канлифф имел в виду, говоря о «национализации».

31 марта 1920 года случилось то, чего он больше всего опа­сался: Монтегю Норман был избран управляющим Банком Анг­лии. «Не более чем на два года, — говорилось в решении, — как предписано старым статутом». Не без оснований дожи совета директоров впустили его к себе с черного хода. И он остался. Через пять лет его посвятили в понтифики банка. И так, соглас­но последующим утверждениям, от двухлетия к двухлетию, он исполнял обязанности управляющего на протяжении двадцати четырех лет. Дуб нашел своего друида — и наоборот.

И хотя поначалу его кандидатуре противились — в кварталах Сити жаловались, «что не знают этого человека» (20) — он не стал терять время и очень быстро переоборудовал свой корабль для плавания по бурным финансовым водам послевоенной эры.

Надо сказать и о союзниках: прежде всего Норман позаботил­ся о том, чтобы сохранить и укрепить связи с мандаринами аме­риканской банкирской решетки: Дж.П. Морганом и компанией. Из этого клана первым и основным тузом был управляющий Федеральным резервным банком Нью-Йорка (ФРВНИ) Бенджамин Стронг, с которым Норман познакомился и подружился в послед­ние два года войны (21). Стронг, который стал управляющим в 1914 году, «как объединенный кандидат банков «Дж. П. Мор­ган» и «Кун, Леб и К°» (22), как говорят стал, первым из череды деятелей, подпавших под обаяние Нормана, причем настолько явно, что президент США Герберт Гувер обвинил его в том, что он стал «ментальным довеском» Европы и Нормана.

 

Стильно и таинственно:

Репутация таинственной богоподобной отчужденности и драз­нящего всезнания, которая превратила имя Монтегю Нормана в легенду задолго до конца двадцатых годов, была как раз той репутацией, какой он осознанно и тщательно добивался... От­крытые конфликты... и даже частные раздоры, были слишком грубыми методами, к которым он питал отвращение... Норман разработал собственную отточенную технику общения с лон­донским Сити, который как целое очень быстро подпал под почти сверхъестественную ауру благоговения, которое он вну­шал своей зловещей репутацией человека, способного одно­временно знать, чего он хочет, и точно угадывать намерения других. Его первым и величайшим талантом было умение скло­нять на свою сторону и заражать своими идеями тех друзей, ко­торые успели подпасть под непреодолимое обаяние его лич­ности... Как паук, плел он тончайшую паутину личных связей и контактов, которую раскидывал из своего кабинета в самые отдаленные и укромные уголки лондонского Сити... Ничто из того, что там происходило, не могло укрыться от слуха Норма­на — он моментально узнавал обо всем... После этого он... одоб­рял или не одобрял... поддерживал или препятствовал. Его ис­точники были безупречны и, как правило, точны. Он был... поразительно хорошо информирован.

Выказывая замечательную снисходительность в своих апологи­ях, биографы Нормана дополнили этот эскиз «человека-паука» весьма смелым соображением, являющим собой превосходный пример давней «ученой» традиции пропускать и запутывать све­дения, касающиеся деятельности Нормана и Банка Англии в пе­риод между двумя мировыми войнами:

Но кем был Норман, если не невезучим дублером, которому выпало сыграть, наконец, главную роль в этой общественной драме? Он конечно же хорошо знал текст своей роли, но аб­солютно не знал сюжета (23).

Здесь, однако, можно удивиться: как мог виртуозный верхов­ный жрец банкирской решетки в течение двадцати четырех лет удерживать понтификат в должности главного казначея империи в период, совпавший с самой критической эпохой западной истории, если он «не знал сюжета»?

Сюжет на самом деле начал развертываться в Версале, и пер­вый акт драмы завершился пророчеством Веблена. Второй акт был поставлен на германской сцене — то было крещендо живо­писных путчей, апофеозом которых стало национальное бан­кротство, совпавшее с выступлением Гитлера в мюнхенском пив­ном зале. Теперь, наконец, действие смещается на мировые рынки, в то время как бурный немецкий эксперимент оставили докипать в безвестности. Все это время Банк Англии отнюдь не пребывал в праздности. Норман весьма внимательно следил за происходившими событиями, обращая особое внимания на дей­ствия, которые в то время совершал его друг Бен Стронг по ту сторону Атлантики.

Как раз в то время, когда заключался Версальский договор, то есть, в июне 1919 года, Соединенные Штаты переживали свой первый послевоенный бум, необычайную кредитную ин­фляцию, запущенную мировой войной, потребовавшей массо­вых закупок продовольствия и товаров со стороны союзни­ков. При обилии золота в хранилищах, распухшей кредитной базе, взлете цен и низкой безработице дополнительные, лиш­ние американские кредитные деньги породили взлет на фон­довой бирже и стимулировали спекуляцию недвижимостью, достигшей своего апогея в ноябре 1919 года (24). Эта игровая мания достигла таких масштабов, что проценты по займам до востребования*

 

* Займы, которые выплачивались в срок по выбору заемщика или креди­тора с оповещением за 24 часа.

 

достигли астрономической высоты — 20 про­центов. В Лондоне, как и в других финансовых центрах, такие квоты достигались, как только извлеченные в Сити банков­ские сальдо доставлялись по банковским сетям на Уолл-стрит, чтобы поддерживать такие высокие ставки. Другими словами, тем самым осуществлялся экспорт капитала, и, пока транс­ферт был устойчив (британские инвесторы продавали фунты и приобретали доллары), фунт стерлингов ослаблялся по от­ношению к доллару, который в 1919 году был единственной валютой, привязанной к золоту; ослабление по отношению к доллару автоматически означало ослабление по отношению к золоту.

Если принять, что главной целью Британии после «возвра­щения в нормальное состояние» действительно было возвраще­ние золотого стандарта ее валюты, то такое бегство капитала и падение обменного курса представляло серьезную проблему и препятствие. Но почему так важно было снова привязать ва­люту к золоту? «Ради престижа!» — в один голос отвечали храни­тели британских сокровищ. Но это была ложь, и немалая.

В действительности банк готовился к планированию великой стратегической игры, на столько сложной и потенциально настолько опасной, что она требовала величайшей осмотри­тельности со стороны клубов, посвященных в ее суть. А уж они-то знали, как себя держать и какую мину строить, когда дело до­шло до дерзких расспросов со стороны общества относительно их деятельности: они просто не стали «ни объясняться, ни оп­равдываться». Эту максиму, как говорят, «чрезвычайно любил Норман» (25).

Для того чтобы вернуться к золотому стандарту, Британия отвела себе пять лет — до 1925 года (26). Но сначала ей следова­ло урегулировать некоторые проблемы в колониях.

Индия, обладавшая весьма рудиментарной банкирской ре­шеткой, испытывала всем известный голод в благородном ме­талле, который там, по старому порядку, был обычным платеж­ным средством по долгам. Вклад Индии в военные расходы Британии был таким большим, что Индия с сентября 1919 по фе­враль 1920 года непрерывно требовала удовлетворить ее потреб­ность в золоте, чтобы добиться явного положительного сальдо в торговле с имперским центром, что оказывало огромное дав­ление на Лондон. Именно это и отсасывание средств из-за спе­кулятивной лихорадки на Уолл-стрит приводило к дальнейшему ослаблению фунта стерлингов. Индия отчаянно пыталась сохра­нить свой золотой запас во время войны, но все попытки были жестко пресечены. Индии пришлось удовлетвориться либо сере­бром, либо фунтами стерлингов (27). Принимать последние Ин­дия не желала, но поскольку получить золото от Лондона было невозможно, то Индия получала из Британии фунты стерлингов и покупала на них серебро в Америке. Но и это, жаловались в казначействе, ослабляло фунт (по отношению к доллару).

Для финансовых капитанов Британской империи настало время вмешаться; и вот что они сделали.

Против Индии был проведен двойной маневр. Сначала был нанесен удар по рынку серебра. В одностороннем порядке содер­жание этого металла в британских монетах было уменьшено с 0,925 до 0,500 граммов, то есть, другими словами, доля приме­си в серебряных монетах была удвоена по сравнению с исход­ной. «Этому примеру последовали Австралия, Новая Зеландия, а позже и большинство ведущих государств Европы и Южной Америки» (28). Так Британия изъяла из обращения полновесные серебряные монеты, которые в 1920 году по сумасшедшим ценам были проданы на рынке. Этот маневр привел к катастрофичес­кому падению цен на серебро. Таким образом, крутое обесцени­вание белого металла облегчило бремя фунта стерлингов*,

 

* Так как теперь надо было платить меньше фунтов для того, чтобы на доллары покупать серебро в Америке; таким образом и была снята на­грузка на фунт.

 

что в долгосрочной перспективе перекрыло канал, по которому Ин­дия угрожала восстановлению британского золотого запаса.

Одновременно финансовые воротилы развернули наступле­ние и на золотом фронте. В феврале 1920 года было, опять-таки в одностороннем порядке, объявлено, что рупия приравнивает­ся к двум золотым шиллингам. Другими словами, британские финансисты вполне осознанно сделали рупию чрезмерно доро­гой в золотом эквиваленте. Эта полупринудительная мера была проведена под аккомпанемент задабривания Индии дутыми перспективами покупки ею серебра или чего бы то ни было еще в мире по договорным ценам. И индийский импорт, подхлестну­тый искусственно усиленной валютой, действительно пережил бум, в то время как экспорт — что вполне естественно — пере­жил катастрофический крах, каковой мгновенно изменил в пользу Британии торговый баланс между нею и Индией (29). Фермеры, зависимые от экспорта, сильно пострадали, видя, как их экспортные цены взлетают до мирового уровня, а доходы вследствие этого сильно снижаются. Последний удар был нане­сен с помощью перемещения капиталов: те паразитирующие индийские богачи, которые могли себе это позволить, осознав чудовищно завышенную цену рупии, как и неминуемое скорое падение ее стоимости, сразу же стали превращать рупии в фун­ты, а затем превращать фунты в золото. Такое бегство капитала (в Британию для покупки золота) автоматически уменьшило резервы золотого стандарта, который индийское правительство поддерживало в Лондоне. Для того чтобы восстановить этот ре­зерв, ценные фунтовые бумаги (стандартная форма банковско­го поручительства), служившие «покрытием» обращавшихся в Индии бумажных денег, были переведены из Бомбея в Лон­дон, и таким образом, для того чтобы компенсировать транс­ферт, был ограничен индийский кредит (30).

Один раз битые завышенной оценкой валюты, что при снижении цен больно ударило по жизненному уровню, и битые повторно удушением кредита, индийцы лишились послед­него средства требовать золота. Но и этого мало: капитаны империи не без удовольствия наблюдали, как их схема заста­вила значительную часть населения колонии выкопать из зем­ли серебро и золото, чтобы расплатиться с долгами, тяжесть которых увеличилась вследствие удорожания рупии. Действительно, какая-то часть индийского золота, извлеченная из земли, попала в правительственные учреждения и немедлен­но отправилась в Лондон для возмещения дефицита торгово­го баланса (31). К октябрю 1920 года Индия превратилась в одного из экспортеров золота и оставалась таковым до по­следней четверти 1921 года. Там жаловались, что правитель­ство Индии «стало в лучшем случае немым свидетелем этой грязной аферы» (32).

Эта тактика, скорее дьявольская, нежели грязная, с блеском себя оправдала. Решение это, однако, было временным, и Нор­ман не играл в нем значительной роли, хотя, должно быть, знал обо всех деталях этой операции, которая началась незадолго до его вступления в должность управляющего, и все мельчайшие подробности которой он, учитывая, что Индия представляла для него «важнейший финансовый интерес», запечатлел в сво­ей бездонной памяти. Но Норман несомненно играл роль, при­чем главную, в создании первого американского послевоенного бума, каковой отметил начало его финансового правления и явил собой первый пример игры, которую он затеет десятиле­тием позже для достижения далеко идущих целей Британской империи.

Из рисунка 4.1, на котором отражена эволюция цены денег в Британии и Соединенных Штатах, видно, что как только Нор­ман был избран управляющим, процентная ставка в Лондоне поднялась с высоких 6 процентов до головокружительных 7 процентов — на целый пункт выше, чем в Нью-Йорке. Это был гамбит скоординированной тандемной политики, выработанной совместно с Федеральным резервным банком Нью-Йорка, и этот гамбит будет повторен в 1929 году.

 

Когда Норман душил Британию семипроцентной ставкой, «доведя численность безработных более чем до одного миллио­на человек» (34), Стронг следовал его примеру, и уровень про­центных ставок поддерживался на этом уровне в течение целого года, вследствие чего обе страны к весне 1921 года переживали тяжелейшую депрессию в своей истории: за двухлетний период (1920-1921 годы) безработица в Соединенных Штатах возросла на 6,5 процента; промышленное производство, продуктивность сельского хозяйства и ВВП снизились на 19,3, 6,1 и 2,3 процента соответственно (35), в то время как головокружительное паде­ние цен на 44 процента стало самым крутым падением за всю ис­торию страны.

Норман в своей первой официальной речи, произнесенной 15 июня 1920 года, так оправдывал свои действия: «Мы изо всех сил стараемся вернуться к... золотому стандарту. Страна-долж­ник не может позволить себе более низкую процентную ставку, чем страна-кредитор, а наша процентная ставка сейчас ниже, чем в Америке» (36). Поэтому скорейшим средством возвраще­ния и сохранения золота было взвинчивание банковского про­цента, который и без того был уже выше ставки, превалировавшей на «конкурирующем» рынке Ныо-Йорка. «Безработные, отстаивал свою точку зрения Норман, — в настоящий момент просто не могут быть обеспечены работой» (37). В Британии во время руководства Норманом Банка Англии в течение всего пе­риода между двумя мировыми войнами каждый десятый рабо­чий не мог найти работу (38).

Норман постоянно и совершенно справедливо твердил, что безработица — дело не его, а правительства; его, Нормана, зада­чей было следить за финансовым благополучием империи, что он и делал: в сговоре со Стронгом он задавил бум на Нью-Йорк­ской фондовой бирже, сбросил вниз американские цены на не­движимость и обанкротил фермерство Америки, и все это он, по совести говоря, сделал ради проникновения британских де­нег на Уолл-стрит. Остается без ответа очень важный вопрос: за­чем американской банковской элите потребовалось сотрудни­чество с британцами во имя удушения собственной экономики: Когда оба управляющих встретились в декабре 1920 года, они были очень рады согласиться в том, что политика удорожа­ния денег, хотя и несколько поспешная, в целом оказалась «на удивление успешной» (39). То, что они именовали «успешным», можно легко разглядеть на рис. 4.2, на котором показана дина­мика обменного курса фунта стерлингов и доллара.

 

Ясно видно, что с момента вступления Нормана в должность управляющего Банком Англии (март 1920 года) Британия упорно стремится за­фиксировать золотой стандарт на уровне старого довоенного паритета, равного 4,86 доллара за один фунт стерлингов. Аме­риканский банкир Стронг. сидя в своем Федеральном резерв­ном банке, не только с нетерпением ожидал этого события, но и был очень удовлетворен тем, что ему удалось обрубить ано­мальный рост американской денежной массы, которая, начав расти в июне 1919 года, к 1920 году достигла беспрецедентного уровня (40). Многие недоумевали, почему Федеральный резерв­ный банк, который в 1913 году задался общепризнанной целью покончить с дикими циклическими флюктуациями, дабы пре­дотвращать полное банкротство национальной экономики, по­терпел такую жалкую неудачу при первом же серьезном испыта­нии, не справившись после воины с ролью сторожевого пса аме­риканских финансов: спад 1920-1921 годов оказался внезап­ным, жестоким, необъяснимым. Опять-таки почему процент­ные ставки так долго удерживались на столь высоком уровне? Американская монетарная политика в 1920 и в 1929 годах, так же, впрочем, как и во весь период между войнами, кажется не­постижимой, если исключить из контекста европейскую поли­тику и в особенности британский план этой политики.

Правда заключалась в том, что после 1920 года Стронг, управляющий американским банком, сознательно ограничил кредит у себя дома только для того, чтобы значительно сократить объ­ем дешевого кредита в Европе. Действительно, руководители Федерального банка в координации с Лондоном совместно повысили процентную ставку до 7 процентов, что позволило обеим странам накапливать золото: действительно, за период с 1921 по 1924 год Америка пережила пик накопления золота; а из всех европейских стран Британия была единственной дер­жавой, накапливавшей золото после 1920 года (41). Но почему же резервный банк решил накапливать золото именно в это время? Что ожидалось и что планировалось?

В течение многих лет общим местом всех монетаристских дискуссий в Соединенных Штатах было утверждение о том, что золото, которое пришло в страну после войны, вернется в Европу, когда снова возникнет надобность в поддержании золотого стандарта европейских валют... (42)

Повышение банковской процентной ставки в США ясно указы­вало на то, что время для инвестиций в Германию и соседние с ней страны еще не пришло — инвестиции было решено, таким образом, отложить. Норман и Стронг готовили почву для вели­кого плана помощи Германии и одновременного возвращения Британии к золотому стандарту, на осуществление этого плана было отведено несколько лет. Рисунок 4.1 иллюстрирует бута­форскую скачку процентных ставок, в ходе которой каждый из управляющих морочил публике голову, возлагая на партнера ответственность за ухудшение ситуации. Публика вообще не понимала ничего из того, что делали банкиры, а они скрупулез­но оправдывали свои действия, обвиняя во всем «страх перед инфляцией»: загадочный оракульский вздор, который практи­чески никогда и никем не оспаривался. Так оно и шло: Норман поднял ставку в апреле 1920 года, Стронг последовал его приме­ру в мае, а спустя год «поразительных успехов», с которыми в те­чение этого времени оба управляющих привлекали золото в свои подвалы, Норман снова взял в свои руки инициативу в «разгрузке рынков», снизив цену денег. Его примеру тотчас последовал Нью-Йорк.

До сих пор опыт Нормана являл собой живое воплощение старого учения о золотом стандарте, а именно, что Британии, для того чтобы усилиться, приходилось лавировать между Ин­дией и Соединенными Штатами (43), двумя своими жадными до золота «колониями»; кроме того, было ясно продемонстрирова­но, что, когда речь идет о сохранении и приумножении золото­го запаса Банка Англии, наиболее решительного успеха молено добиться, устроив «денежный голод» (дефляцию) в Индии и де­нежное изобилие (инфляцию) в Соединенных Штатах (44): то есть принуждая земледельцев отдавать накопленное в чулках зо­лото и поощряя бум в Америке, удерживая процентную ставку в Лондоне выше нью-йоркской.

После того как Германия была очищена от военного долга, такая политика проводилась в полном объеме, и Лондону удава­лось удерживать процентную ставку выше американской в тече­ние длительного периода времени (то есть на протяжении пя­тилетнего периода оказания помощи Германии, см. рис. 4.1).

Так, за период с 1919 по 1920 год Банк Англии сумел защи­тить обменный курс фунта стерлингов и увеличить свой золо­той запас на 50 миллионов фунтов, достигнув общей суммы 128 миллионов фунтов (около 865 метрических тонн) (45). Это количество ненамного меньше того, какое впоследствии, после возвращения к золотому стандарту в апреле 1925 года, стало установленным покрытием денежной массы: 150 милли­онов фунтов (8 процентов мирового резерва золота) (46). Ко­роче говоря, британский золотой запас был восстановлен к концу 1920 года. Откуда эти слитки поступили в подвалы, которыми теперь распоряжался Норман? Стенографические отчеты упоминают такие источники, как Южная Африка и Россия (47). Не была ли это часть царского золота, находив­шегося у Колчака?

Начиная с этого времени рынки ожидали, что фунт стерлин­гов станет конвертируемым в золото. Это ожидание заметно в повышении обменного курса фунта по отношению к доллару, начальная точка какового повышения (первый квартал 1920 го­да) совпадает с моментом назначения Нормана на пост управля­ющего Банком Англии (см. рис. 4.2). Повышение курса фунта прерывалось трижды: во второй половине 1920 года, в середи­не 1921 и во время споров по поводу репараций и рурского кри­зиса, то есть с лета 1922 по конец 1923 года. Война между Росси­ей и Польшей и значительные репарационные платежи, поступавшие в долларах через Лондон, соответствуют двум пер­вым снижениям кривой (48), после чего судьба фунта, кажется, зависит от судьбы Германии; до тех пор пока последняя не очи­стилась от военного долга, Британия не могла привести в дейст­вие свой план.

Именно по этой причине в период с 1922 по 1924 год Банк Англии занял «выжидательную позицию» (49): в торговле во­царился застой, спрятавшись за ставкой 3 процента — почти на 1,5 процента ниже, чем в Нью-Йорке (см. рис. 4.1) — что не раскачивало британскую экономику, Норман продолжал вни­мательно следить за рейхом. Он позволял Америке поглощать золото, уверенный, что со временем сумеет соблазнить амери­канцев на раздачу кредитов, снижение ставок, и, таким обра­зом, заставит их расстаться с частью их золотого избытка. Дело было в том, что, хотя Норман крепко держал Стронга в руках, последний, действуя как англофильский посредник между британскими распоряжениями и интересами банкиров Уолл-стрит, был неспособен подтолкнуть американских банки­ров к следующему инфляционному буму во имя «международ­ного сотрудничества» (50): в то время американские финанси­сты не сумели увидеть, что они получат от закачивания инвестиционных денег в шаткую европейскую неопределен­ность.

Норман хорошо понимал, что ключом, которым он сможет разрешить патовую ситуацию, была Германия.

Однако в это время, в 1922 году, то есть когда американская банкирская решетка временно отступила в тень, Норман, этот «человек-паук», решил провести побочный эксперимент с герман­ской неизвестной: используя все свое влияние на голландские, швейцарские и американские банки, он организовал беспреце­дентный заем для Австрии. Благодаря этому займу инфляция была остановлена, валюта стабилизировалась, а экономика быв­шей вражеской страны была восстановлена с образцовой быст­ротой.

Австрийский канцлер обронил слова, немедленно дошед­шие до управляющего Банком Англии: «Я бы с радостью воздвигнул золотой памятник этому замечательному мистеру Норману» (51).

Так Норман создал прецедент, опыт которого применит позже для приготовления основного piece de resistance: Германии.

К концу 1923 года под руководством Нормана были с успе­хом опробованы три основные стратегические финансовые игры: (1) согласованное (с Федеральным резервным банком Нью-Йорка) закручивание процентной ставки, сдувание спе­кулятивного пузыря и приобретение золота с последующей обвальной депрессией, (2) завышение стоимости рупии в со­четании с массовой продажей серебра, с помощью каковых мер заставили индийских крестьян расстаться с накопления­ми в золоте, которое затем было переведено в Лондон, (3) мел­комасштабная финансовая помощь, в ходе оказания которой иностранными кредитами поддержали экономику бывшей враждебной страны Австрии, которую ожидал теперь немину­емый коллапс в случае прекращения помощи со стороны союз­ников.

В ноябре 1923 года произошло окончательное очищение рей­ха от военного долга: Веймарская республика — дипломатиче­ский пленник, космополитический бордель, финансовый залож­ник, оранжерея нацизма — была целенаправленно подготовлена к великому празднеству пятилетнего процветания у американ­ской кормушки, пополняемой управляющим Английского банка. Это будет самая живописная экономическая помощь за всю исто­рию двадцатого века, за которой последует самая горькая жатва в мировой истории: план Дауэса 1924 года — общепризнанный «шедевр» Монтегю Нормана (52).

Кредитные линии протянутся от банковской решетки союз­ников и, словно железными клещами, захватят заново создан­ную денежную систему Германии. Но прежде чем начать это прямое переливание, надо было найти местного, германского адъютанта, принадлежавшего к великому банкирскому братству и должным образом воспитанного, чтобы наблюдать за испол­нением плана.

 

 

План Дауэса и гиеродул Шахт

Ялмар Горас Грили Шахт родился в 1877 году в Шлезвиг-Гольш­тейне. Его отец Вильям питал настоящую страсть к Америке. За один год до рождения Ялмара Вильям Шахт вернулся с Манхэттена в Шлезвиг-Гольштейн, имея за плечами массу неудач, членство в масонской ложе и знакомство с влиятельным издателем «Нью-Йорк трибюн» Горасом Грили, перед которым Виль­ям просто благоговел. Грили в эру Линкольна слыл ярым обли­чителем рабства. Из этих трех весьма скромных приобретений Ялмар нес отметину третьего (в имени), унаследованные семе­на второго (франкмасонство) и не желал иметь ничего общего с первым (неудачи).

Еще юношей Ялмар ощутил в себе призвание к «великим де­лам», и его тяга к тайнам решетки, которая в Германии конца де­вятнадцатого века приобрела форму сладострастного объятия между магнатами тяжелой промышленности и представителя­ми космополитического торгово-банковского братства, была непосредственной и сильной. Пора ученичества, продолжавше­гося 13 лет (1903-1915), закончилась в, стенах «Дрезднер-банка», одного из ведущих берлинских банков, где — как Норман в «Браун Шипли» — он познакомился со всеми аспектами бан­ковского дела. Когда началась война, он короткое время (с октя­бря 1914 но июль 1915 года) работал руководителем банковской администрации в оккупированной Бельгии (53).

Проблема, которую ему было поручено решить, заключалась в том, как заставить бельгийцев возмещать наличными деньга­ми оккупационные издержки (54). В Бельгии Шахт применил рутинную банковскую методику, которой он будет систематиче­ски пользоваться всю свою профессиональную карьеру как в Веймарской республике, так и в Третьем рейхе, и с помощью которой он выжимал деньги из банкирской решетки.

Шахт предложил заем. То есть предложил бельгийским муни­ципалитетам выпустить облигации. Эти облигации должны бы­ли, по мысли Шахта, приобрести состоятельные бельгийцы. Собранные таким образом деньги через оккупированные муни­ципалитеты пойдут на нужды немецких солдат, а бельгийскому народу оставалось рассчитывать на «продажу» товаров немец­кой армии и уплату налогов, а эти последние бельгийские влас­ти могли использовать на возмещение убытка состоятельных граждан. Это была умная схема, но, однако, она не сработала, так как прусские генералы, проявив свою обычную алчность, не стали проявлять мудрое терпение, а принялись тупо печа­тать деньги. Бельгийский опыт оказался не слишком благо­приятным для Шахта: по возвращении в Берлин он был обви­нен в фаворитизме и хищениях, имевших целью обеспечение своего работодателя — «Дрезднер-банка» — большим количест­вом «бельгийских оккупационных банкнотов» со значительной скидкой. Шахт защищался и сумел выбраться из неприятного положения, воспользовавшись соучастием в махинациях множества высокопоставленных лиц. Дело было закрыто: «А 1а guerre comme a la guerre».

В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основате­лей Германской демократической партии, но в отличие от Рате­нау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни — глав­ное, чтобы это были победители. Сгодилось все — Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.

Итак, при Веймарской республике он рассудительно добав