Полифонический «характер» и Терапия творческим самовыражением

3. 5. 1. Домашнее задание («Читая Чехова, пишу...»)

Мне представляется интересным привести сегодня здесь — с разрешения автора — домашнее психотерапевтическое задание — читая рассказ Чехова «Черный монах», записывать свои переживания, — выполненное моей пациенткой (диагноз — она его, волею судьбы, знает — малопрогредиентная неврозоподобная шизофрения), молодой женщиной, психологом психиатрической клиники. Итак, «Читая Чехова, пишу...»:

«Когда читаю важное для себя, записываю канву, чтобы потом было легче восстановить в памяти ткань произведения. "Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы". Он — "ученый, необыкновенный человек, <...> сделал себе блестящую карьеру..." Таня Песоцкая "помнит, когда он, бывало, приезжал к ним на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали". "Читает психологию, занимается же вообще философией". О себе говорит: "Этим только я и живу".

Выписываю в отдельную тетрадку, куда собираю слова, которые нравятся... как может нравиться художественное полотно: "На угрюмых соснах кое-где еще отсвечивали последние лучи заходящего солнца, но на поверхности реки был уже настоящий вечер". Это коротенькое описание так просто и глубоко! Так ясно, ощутимо погружает в то вечернее пространство реки, что душа оживает, хотя только что сидела в глухом, пыльном мешке деперсонализации-дереализации.

Коврину думается: "Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно". Статей, которые показывают, что творчество рождается лишь в серьезно страдающей не уверенной в себе душе, еще очень мало, но вот — психотерапевтическая поддержка из самой жизни.

Коврин "поднялся и стал ходить по комнате, думая о черном монахе. Ему пришло в голову, что если этого странного, сверхъестественного монаха видел только он один, то, значит, он болен и дошел уже до галлюцинаций. Это соображение испугало его, но ненадолго. «Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного», — подумал он, и ему опять стало хорошо". Тут ко мне вернулся мой старый вопрос — что есть норма и что — патология. Если предположить, что нормальный человек — это такой человек, каких большинство, то окажется, что нормальные — люди не творческие в истинном смысле (то есть могут обходиться без творческой жизни). Но ведь высшее человеческое — как раз творчество. И оно — выходит — болезнь?! Но без творчества нельзя, невозможно. Отсюда следует — ужас? — нужно ли ее (болезнь души) уничтожать? Шизофрению вылечить нужно? (именно вылечить, а не помогать «больному шизофренией», что, конечно, необходимо). Психопатию — как ярко, болезненно выраженный характер — уничтожить (по крайней мере, нынешней цивилизации) — слава Богу? — кажется, не дано. «Слава Богу» — потому, что «больные психопатией» составляют огромную часть создателей духовной культуры, движущей силы Человечества. Пока не понятно, что такое шизофрения, остается риск ее исчезновения (вдруг с ней окажется легче справиться, чем с психопатией?). Тогда мы останемся без того, что есть произведения Гоголя, М. Булгакова, Зощенко, А. Грина, В. Хлебникова, Батюшкова, Врубеля, Чюрлениса, Стриндберга, Сведенборга, Гойи, Дюрера, Сезанна, Ван Гога, Гельдерлина, Ж. Ж. Руссо, Шумана, Новалиса, Гофмана, Рильке, Кафки, Сэлинджера, Паскаля, М. Пруста, Шопенгауэра, всех не перечислить. А если не лечить? Я имею в виду медикаментозно. И не опасные острые состояния. О себе могу сказать, что, когда есть внешние условия, позволяющие мне быть самой собой, я в лекарственной помощи и психотерапевтических техниках не нуждаюсь (о терапии духовной культурой разговор особый: она есть сама жизнь; да и просто нравственное отношение друг к другу, по-моему, тоже психотерапия, и она необходима и естественна всегда). Лекарства перестала пить давным-давно — тогда, когда почувствовала, что они мешают мне идти к самой себе, мешают думать, чувствовать, жить полноценно, от души, искать свою творческую дорогу, когда подумалось, что заболею от них еще больше, уйдя из жизни в хронический сон, ведь не он — здоровье. Верилось: если бы организму была нужна химическая опора, он бы против нее не восставал.

Коврин "чувствовал, что его полубольным, издерганным нервам, как железо магниту, отвечают нервы этой плачущей, вздрагивающей девушки. Он никогда бы уж не мог полюбить здоровую, крепкую, краснощекую женщину, но бледная, слабая, несчастная Таня ему нравилась". Я тоже чувствую себя способной полюбить только такого же больного, как я. Потому, что его пойму и смогу помочь и он меня поймет и, есть надежда, тоже поможет в трудный момент. Мне хочется именно такой любви — которая есть совместное творчество — не в смысле создания совместных произведений, а в смысле создания друг друга. Творчество для других сюда включается. Но найду ли в достаточной степени созвучного мне человека? И предположение, что он поймет и простит мои погружения в психотерапевтическое творчество на работе, очень может быть, останется вечной надеждой... Но знаю, что другого не выберу для разговора, который будет длиться всю жизнь. И мечтается о доме, где соседи — созвучные нам люди, о сказочном-сказочническом городе, где нас много, где мы живем, творя свою загадочно-волшебную сказку, и помогаем друг другу — уже тем, что друг друга понимаем.

"Коврин уже выздоровел, перестал видеть черного монаха... Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил. Не замечая роскошных цветов, он погулял по саду... Голова у него острижена, длинных красивых волос уже нет, походка вялая, лицо, сравнительно с прошлым летом, пополнело и побледнело". И сегодня — после неграмотного лечения лекарствами, которое вижу так часто! — получается такой же больной, к затуманенной душевной боли присоединяется физическое нездоровье. "Он крепко сжал руками голову и проговорил с тоской: — Зачем, зачем вы меня лечили? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг — все это в конце концов доведет меня до идиотизма. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я — посредственность, мне скучно жить... О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало?" Я бы во всех медицинских вузах начинала курс психиатрии этим переживанием Коврина, во всех психиатрических кабинетах поместила бы эту цитату. Конечно, не будучи врачом, могу ошибаться, но думается: ведь можно психиатрически наблюдать, если есть возможность опасности, но зачем вмешиваться — в Природу, в творческую жизнь души, — пока опасности нет?!

Если бы мне повстречался новый Пуговичник — с плавильной ложкой для людей без ясного, своего склада души и предложил переплавиться в любой из известных типов характера, оправдалась-отказалась бы — шизофрения тоже работает творчески. И тому — бессчетные свидетельства в науке, литературе, искусстве. Да, хочу быть тем, для кого до сих пор существует лишь одно — презрительно-пренебрежительное — название — шизофреник, — хочу быть самой собой, потому что чувствую, понимаю и есть объективные доказательства, что именно такая я нужна. Прошу только о нравственной, понимающей человеческой поддержке по временам.

"— Как счастливы Будда и Магомет или Шекспир, что добрые родственники и доктора не лечили их от экстаза и вдохновения! — сказал Коврин. — Если бы Магомет принимал от нервов бромистый калий, работал только два часа в сутки и пил молоко, то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки. Доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, — сказал Коврин с досадой, — как я вам благодарен!»

Я бы в психиатры принимала только тех, кто понимает Чехова.

Пожалуй, всегда общение с ним оказывается для меня психотерапевтическим сеансом. Его произведения — как образные, художественные письма психотерапевта пациентам...».

Для меня самой произведения Чехова — высокая психотерапия. Не потому, что соединяют в себе науку и искусство, а психотерапию вижу научным искусством, но потому, что творчество Чехова — гениальное художественно-научное приглашение читателей к поиску самих себя на нравственном — созидающем, целебном — пути.