О некоторых невротических механизмах

При ревности, паранойе и гомосексуализме

(1922 [1921])

 

 

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ

Издания на немецком языке:

(1921 январь, предположительная дата написания.)

1922 Int. Z. Psychoanal., т. 8 (3) 249-258

1924 G. S., т. 5, 387-399.

1926 Psychoanalyse der Neurosen, 125-139.

1931 Neurosenlehre und Technik, 173-186

1940 G. W., т. 13, 195-207.

 

От Эрнеста Джонса (19626, т. 3, с. 104) мы узнаем, что эта работа, по всей видимости, была написана в январе 1921 года; во всяком случае Фрейд зачитал ее в сентябре того года на неформальной встрече во время путешествия по Гарцу небольшой группе своих ближайших коллег (Абрахаму, Эйтингону, Ференци, Ранку, Захсу и самому Джонсу).

 

 

А

 

Ревность относится к аффективным состояниям, которые подобно печали можно охарактеризовать как нормальные. Там, где она вроде бы отсутствует в характере и в поведении человека, оказывается справедливым вывод, что она подлежит сильнейшему вытеснению и поэтому в бессознательной душевной жизни играет тем большую роль. Случаи ненормально усилившейся ревности, с которыми приходится иметь дело анализу, оказываются состоящими из трех слоев. Три слоя, или ступени, ревности заслуживают названий 1) конкурирующей или нормальной, 2) спроецированной, 3) бредовой.

О нормальной ревности мало что можно сказать в аналитическом отношении. Нетрудно увидеть, что она состоит в основном из печали, боли из-за предполагаемой потери объекта любви и нарциссической обиды, насколько одно можно отделить от другого, далее из враждебных чувств к предпочтенному сопернику и из более или менее большого вклада самокритики, которая хочет сделать собственное «я» ответственным за потерю любви. Эта ревность, если мы называем ее нормальной, отнюдь не является полностью рациональной, то есть возникшей из актуальных отношений, пропорциональных действительным условиям и всецело управляемых сознательным «я», ибо она не коренится глубоко в бессознательном, не продолжает самые ранние побуждения детской аффективности и не происходит из эдипова комплекса или из комплекса брата и сестры первого сексуального периода. Тем не менее, примечательно, что некоторыми людьми она переживается бисексуально, то есть у мужчины помимо боли из-за любимой женщины и ненависти к сопернику-мужчине усиливается также печаль из-за бессознательно любимого мужчины и ненависть к женщине как сопернице. Мне также известно об одном мужчине, который тяжело страдал от своих приступов ревности и, по его словам, испытывал самые тяжелые мучения, сознательно представляя себя неверной женщиной. Ощущение беспомощности, которое он тогда ощущал, образы, которые он находил для своего состояния, как если бы он, подобно Прометею, был оставлен на съедение коршуну или брошен связанным

 

 

у змеиного гнезда, он сам соотнес с впечатлением от нескольких гомосексуальных посягательств, пережитых им, когда он был еще мальчиком.

Ревность второго слоя, или спроецированная, у мужчины, как и у женщины происходит из собственной неверности в жизни или из побуждений к неверности, которые подверглись вытеснению. Повседневный опыт показывает, что верность, особенно требуемая браком, может поддерживаться только против постоянных искушений. Кто отрицает ее в себе, тот все же настолько сильно ощущает ее давление, что охотно прибегает к помощи бессознательного механизма, чтобы испытать облегчение. Он достигает такого облегчения, более того, оправдания перед своей совестью, если собственные побуждения к неверности проецирует на своего партнера, которому он обязан хранить верность. Этот сильный мотив может затем воспользоваться материалом восприятия, который разоблачает точно такие же бессознательные побуждения другой стороны, и может оправдываться рассуждением, что партнер или партнерша, наверное, немногим лучше, чем сам этот человек[265].

Общественные обычаи разумным образом считаются с этим положением вещей, предоставляя определенное пространство кокетству замужней женщины и захватническим устремлениям супруга в ожидании этим дренировать и обезвредить неустранимую склонность к неверности. Обычай устанавливает, что обе стороны не должны ставить в счет друг другу эти небольшие шажки в направлении неверности, и чаще всего добивается того, что вожделение, распаленное посторонним объектом, удовлетворяется возвратом к верности собственному объекту. Однако ревнивец не желает признавать этой общепринятой терпимости, он не верит, что бывает затишье или разворот на пути, на который однажды вступили, что общественный «флирт» может быть также гарантией от настоящей неверности. Общаясь с таким ревнивцем, нужно избегать оспаривать материалы, на которые он опирается, можно лишь попытаться склонить его к другой их оценке.

Ревность, возникшая из-за подобной проекции, хотя и носит чуть ли не бредовый характер, не может устоять перед аналитичес-

 

 

 

кой работой, которая раскрывает бессознательные фантазии о собственной неверности. Хуже обстоит дело с ревностью третьего слоя, собственно бредовой. Также и она происходит из вытесненных стремлений к неверности, но объектами этих фантазий являются лица того же пола. Бредовая ревность соответствует перебродившему гомосексуализму и по праву отстаивает свое место среди классических форм паранойи. Как попытка защиты от слишком сильного гомосексуального побуждения ее можно было бы описать (у мужчины) формулой: «Я его не люблю, она его любит»[266].

В случае бреда ревности нужно быть готовым к тому, чтобы выводить ревность из всех трех слоев, но никогда из одного только третьего.

Паранойя. По известным причинам случаи паранойи чаще всего не поддаются аналитическому исследованию. Между тем в последнее время благодаря интенсивному изучению двух параноиков мне все же удалось вывести для себя нечто новое.

Первый случай касался молодого мужчины с полностью сформированной паранойяльной ревностью, объектом которой была его безупречно верная жена. Бурный период, в котором им беспрерывно владел бред, был уже позади. Когда я его увидел, он продуцировал лишь изолированные приступы, которые продолжались несколько дней и, что любопытно, регулярно возникали в день после полового акта, впрочем, удовлетворительного для обеих сторон. Правомерен вывод, что каждый раз после удовлетворения гетеросексуального либидо в приступе ревности требовал своего выражения одновременно возбуждавшийся гомосексуальный компонент.

Его материал представлял собой приступ, возникавший в результате наблюдения за самыми незначительными признаками, благодаря которым ему раскрывалось совершенно бессознательное, незаметное для других, кокетство жены. То она неумышленно дотрагивалась до господина, сидевшего рядом с ней, то слишком наклоняла к нему свое лицо или улыбалась дружелюбнее, чем когда оставалась наедине со своим мужем. Ко всем этим выражениям ее бессознательного он проявлял чрезвычайное внимание и всегда умел

 

 

их правильно истолковать, так что в сущности он всегда был прав и для оправдания своей ревности мог призвать еще и анализ. По существу он свел свою ненормальность к тому, что острее воспринимал бессознательное своей жены и придавал ему гораздо большую значимость, чем это могло бы прийти на ум кому-то другому.

Мы помним о том, чтобы и преследуемые параноики ведут себя точно так же. Также и они не признают у других ничего индифферентного и используют в своем «бреде преследования» малейшие намеки, которые дают им эти другие, посторонние люди. Смысл их бреда преследования состоит именно в том, что от всех посторонних людей они ожидают чего-то сродни любви; но эти другие ничего подобного не проявляют, они усмехаются, размахивают своими палками или даже плюют на землю, когда те проходят мимо, и этого действительно не делают, если к человеку, стоящему поблизости, проявляют какое-либо дружеское участие. Это делается только тогда, когда данный человек кому-то совершенно безразличен, когда с ним можно обращаться как с пустым местом, и параноик, основываясь на принципиальном родстве понятий «чужой» и «враждебный», не так уж неправ, когда воспринимает такое безразличие в отношении своего требования любви как враждебность.

Нам теперь кажется, что мы весьма неудовлетворительно описываем поведение ревнивого, равно как и преследуемого параноика, когда говорим, что они проецируют вовне на другого человека то, что не хотят воспринимать в собственном внутреннем мире.

Разумеется, они это делают, но они проецируют, так сказать, не наобум, не туда, где нет ничего похожего, а руководствуются своим знанием бессознательного и перемещают на бессознательное других внимание, которого они лишают собственное бессознательное. Наш ревнивец распознает неверность жены вместо своей собственной; когда он осознает неверность своей жены в огромном преувеличении, ему удается сохранить бессознательной собственную неверность. Если считать, что этот пример может служить мерилом, то мы вправе заключить, что и враждебность, которую преследуемый обнаруживает у других людей, является отблеском собственных враждебных чувств по отношению к этим другим. Поскольку мы знаем, что у параноика преследователем становится как раз самый любимый человек того же пола, возникает вопрос, откуда берется эта инверсия аффекта, и напрашивающийся ответ состоял бы в том, что всегда имеющаяся амбивалентность чувств закладывает основу для ненависти, а невыполнение любовных требований ее усиливает.

Таким образом, амбивалентность чувств оказывает пре-

 

 

 

следуемому ту же услугу для защиты от гомосексуализма, что и нашему пациенту ревность.

Сновидения моего ревнивца оказались для меня большой неожиданностью. Они не возникли одновременно с началом приступа, и хотя по-прежнему господствовал бред, они были полностью свободны от бреда и позволили распознать лежащие в их основе гомосексуальные импульсы, замаскированные не больше, чем это обычно бывает. При моем незначительном опыте толкования сновидений параноиков у меня тогда были все основания в целом предположить, что паранойя в сновидение не проникает.

Состояние гомосексуализма у этого пациента можно было легко проследить. Он ни с кем не завязывал дружеских отношений и не обнаруживал никаких социальных интересов; создавалось впечатление, что только бред взял на себя дальнейшее развитие его отношений к мужчине словно для того, чтобы наверстать часть упущенного. Незначительная роль отца в его семье и постыдная гомосексуальная травма в ранние детские годы взаимодействовали, чтобы загнать гомосексуализм в вытеснение и проложить ему путь к сублимации. Вся его юность протекала под знаком сильнейшей привязанности к матери. Среди многочисленных сыновей он был явным любимцем матери и проявлял по отношению к ней сильную ревность нормального типа. Когда позднее он встал перед выбором супруги, главным образом под влиянием мотива обогатить свою мать, в навязчивых сомнениях в девственности невесты проявилась его потребность в девственной матери. Первые годы брака были свободны от ревности. Затем он перестал быть верен своей жене и вступил в длительную связь с другой женщиной. И лишь после того, как он прекратил эти любовные отношения, напуганным определенным подозрением, у него развилась ревность второго, проективного типа, с помощью которой он смог успокоить упреки из-за своей неверности. Вскоре из-за присоединения гомосексуальных импульсов, объектом которых был тесть, она осложнилась до полной паранойяльной ревности.

Наверное, мой второй случай нельзя было бы классифицировать без анализа как paranoia persecutoria, но мне пришлось рассматривать молодого человека как кандидата на этот исход болезни. У него существовала амбиватентность в отношении к отцу совершенно необычайных масштабов. С одной стороны, он был самым отъявленным бунтарем, который во всем развивался наперекор желаниям и идеалам отца, с другой стороны, в более глубоком слое он по-прежнему оставался наипокорнейшим сыном, который

 

 

после смерти отца, испытывая к нему нежные чувства и сознавая свою вину, отказывал себе в наслаждении женщиной. Его реальные отношения с мужчинами, несомненно, находились под знаком недоверия; благодаря своему сильному интеллекту он сумел рационализировать эту установку и обставить дело так, что знакомые и друзья его обманывали и использовали в корыстных целях. Новое, что я благодаря ему узнал, заключалось в том, что классические мысли о преследовании могут присутствовать, не находя веры и не имея ценности. Они могли промелькнуть во время анализа, но он не придавал им никакого значения и регулярно над ними подтрунивал. Возможно, нечто похожее бывает во многих случаях паранойи, и если развивается такое заболевание, возможно, мы считаем высказанные бредовые идеи новыми продуктами, тогда как на самом деле они могли уже существовать с давних пор.

Мне кажется важным выводом, что качественный момент, наличие определенных невротических образований, в практическом отношении менее значим, чем момент количественный, - то, какую степень внимания, вернее, какую меру катексиса могут привлечь к себе эти образования. Обсуждение нашего первого случая, паранойяльной ревности, потребовало от нас равного уважения количественного момента, показав нам, что там ненормальность по существу состояла в гиперкатексисе истолкований чужого бессознательного. Аналогичный факт нам уже давно известен из анализа истерии. Патогенные фантазии, потомки вытесненных импульсов влечения, в течение долгого времени допускаются наряду с нормальной душевной жизнью и не действуют патогенно до тех пор, пока не становятся гиперкатектированными вследствие переворота в экономике либидо; только тогда прорывается конфликт, ведущий к симптомообразованию. Таким образом, благодаря прогрессу нашего знания мы все больше склоняемся к тому, чтобы выдвинуть на передний план экономическую точку зрения. Я хотел бы также поставить вопрос: достаточно ли подчеркнутого здесь количественного момента, чтобы охватить те феномены, для которых Блейлер [1916] и другие исследователи в последнее время хотят ввести понятие «расщепление»? Следовало бы только предположить, что усиление сопротивления в направлении психического отвода имеет следствием гиперкатексис другого пути и вместе с тем включение его в этот отвод.

В двух моих случаях паранойи в поведении сновидений выявилась поучительная противоположность. Если в первом случае, как уже упоминалось, сновидения были свободны от бреда, то другой

 

 

пациент в большом количестве продуцировал сны о преследовании, которые можно рассматривать как предшественников или замещающие образования для бредовых идей аналогичного содержания. Преследователем, от которого он мог скрыться, только испытывая сильный страх, как правило, был сильный бык или другой символ мужественности, который он сам иногда еще в сновидении распознавал как представительство отца. Однажды он рассказал весьма характерное паранойяльное сновидение, обусловленное переносом. Ему снилось, что я брился в его присутствии, и он заметил по запаху, что при этом я пользовался таким же мылом, что и его отец. Я это делал, чтобы вынудить его к отцовскому переносу на мою персону. В выборе приснившейся ситуации несомненно проявилось пренебрежение пациента к своим паранойяльным фантазиям и его неверие в них, ибо каждодневное видение меня могло его научить, что я вообще не могу пользоваться мылом для бритья и, следовательно, в этом пункте не даю никакого повода для отцовского переноса.

Однако сравнение сновидений у двух наших пациентов показывает, что постановка нами вопроса, может ли паранойя (или другой психоневроз) проникнуть также и в сон, основывается лишь на неправильном понимании сновидения. Сновидение отличается от мышления в бодрствовании тем, что оно может включать в себя содержания (из области вытесненного), которые не могут присутствовать в бодрствующем мышлении. В остальном оно является всего лишь формой мышления, преобразованием предсознательного материала мыслей в результате работы сновидения и ее условий[267]. К вытесненному наша терминология неврозов не применима, оно не может называться ни истерическим, ни навязчиво-невротическим, ни паранойяльным. И наоборот, другая часть материала, лежащего в основе образования сновидения, предсознательные мысли, может быть нормальной или носить характер какого-либо невроза. Предсознательные мысли могут быть результатом всех тех патогенных процессов, в которых мы усматриваем сущность невроза. Нельзя понять, почему не каждая такая болезненная идея подвергается преобразованию в сновидение. Стало быть, сновидение может сразу соответствовать истерической фантазии, навязчивому представлению, бредовой идее, то есть оказаться таковой при истолковании. В нашем наблюдении у двух параноиков мы обнаруживаем, что сновидение одного является нормальным, когда мужчина нахо-

 

8 Навязчивость и паранойя

 

 

дится в приступе, и что сновидение другого имеет паранойяльное содержание, в то время как мужчина по-прежнему насмехается над бредовыми идеями. Следовательно, в обоих случаях сновидение включило в себя то, что в бодрствующей жизни в настоящее время было подавлено. Но также и это не обязательно является правилом.

В

Гомосексуализм. Признание органического фактора гомосексуализма не освобождает нас от обязанности изучить психические процессы при его возникновении. Типичный[268] процесс, уже установленный в несметном количестве случаев, заключается в том, что молодой человек, доселе интенсивно фиксированный на матери, по прошествии нескольких лет после наступления пубертата совершает перемену, идентифицируется с матерью и высматривает объекты любви, в которых он может найти себя заново, которые он тогда хотел бы любить так, как его любила мать. В качестве признака этого процесса обычно на многие годы устанавливается условие любви, что мужские объекты должны иметь возраст, в котором у него произошло изменение. Мы познакомились с различными факторами, которые, вероятно, в различной степени содействуют этому результату. Прежде всего это фиксация на матери, которая затрудняет переход к другому женскому объекту. Исходом этой привязанности к объекту является идентификация с матерью, которая в то же время позволяет в определенном смысле оставаться верным этому первому объекту. Затем склонность к нарциссическому выбору объекта, который в целом более близок и проще выполним, чем обращение к противоположному полу. За этим моментом скрывается другой момент совершенно особенной силы, который, возможно, с ним совпадает: высокая оценка мужского органа и неспособность отказаться от его наличия у объекта любви. Презрение к женщине, антипатия, более того, отвращение к ней, как правило, происходят от рано сделанного открытия, что женщина не обладает пенисом. Позднее в качестве сильнейшего мотива гомосексуального выбора объекта мы также познакомились с почтительным отношением к отцу или страхом перед ним, поскольку отказ от женщины означает, что избегается конкуренция с ним (или со всеми мужчинами, которые его замещают). Оба последних мотива, фиксация на условии

 

 

обладания пенисом, а также избегание, могут быть причислены к комплексу кастрации. Привязанность к матери - нарцизм - страх кастрации, все эти, впрочем, отнюдь не специфические моменты мы до сих пор находили в психической этиологии гомосексуализма, и к ним еще добавились влияние соблазнения, повинное в ранней фиксации либидо, а также влияние органического фактора, содействующее принятию пассивной роли в любовной жизни.

Однако мы никогда не считали, что этот анализ возникновения гомосексуализма полон. Сегодня я могу сослаться на новый механизм, ведущий к гомосексуальному выбору объекта, хотя я не могу указать, сколь велика его роль при формировании крайнего, открытого и исключительного гомосексуализма. Благодаря наблюдениям я обратил внимание на несколько случаев, в которых в раннем детстве по причине материнского комплекса проявлялись особенно сильные импульсы ревности к соперникам, чаше всего к старшим братьям. Эта ревность вела к возникновению крайне враждебных и агрессивных установок по отношению к братьям и сестрам, которые могли усиливаться до желания им смерти, но исчезали в процессе развития. Под влиянием воспитания, несомненно, также вследствие сохраняющегося бессилия этих импульсов происходило их вытеснение и преобразование чувств, в результате чего прежние соперники теперь становились первыми гомосексуальными объектами любви. Подобный исход привязанности к матери раскрывает многочисленные интересные связи с другими известными нам процессами. Прежде всего он является полным эквивалентом развития paranoia persecutoria, при которой прежде любимые люди становятся ненавистными преследователями, в то время как здесь ненавистные соперники превращаются в объекты любви. В дальнейшем он предстает преувеличением процесса, который, по моему мнению, ведет к индивидуальному развитию социальных влечений[269]. И здесь, и там вначале имеются импульсы ревности и враждебности, которые не могут быть удовлетворены, а нежные, равно как и социальные чувства, связанные с идентификацией, возникают в качестве реактивных образований в ответ на вытесненные агрессивные импульсы.

Этот новый механизм гомосексуального выбора объекта, возникновение из преодоленного соперничества и вытесненной агрессивной наклонности, в некоторых случаях примешивается к извес-

 

 

тным нам типичным условиям. Из истории жизни гомосексуалистов нередко можно узнать, что перемена у них произошла после того, как мать похвалила другого мальчика и привела его в качестве примера для подражания. Вследствие этого активировалась тенденция к нарциссическому выбору объекта, и после короткой фазы острой ревности соперник становился объектом любви. Но обычно новый механизм выделяется тем, что при нем преобразование осуществляется в гораздо более ранние годы, а идентификация с матерью отступает на задний план. В наблюдаемых мною случаях он также приводил лишь к появлению гомосексуальных установок, которые не исключают гетеросексуальности и не влекут за собой возникновение horrorfeminae [270].

Известно, что очень многие гомосексуальные лица отличаются особо развитыми социальными влечениями и увлеченностью общеполезными интересами. Можно было бы попытаться дать этому следующее теоретическое объяснение: мужчина, который видит в других мужчинах возможные объекты любви, должен вести себя по отношению к обществу мужчин иначе, чем другой человек, который вынужден видеть в мужчине прежде всего соперника в борьбе за женщину. Этому противостоит только соображение, что и при гомосексуальной любви также имеется ревность и соперничество и что общество мужчин также включает в себя этих возможных соперников. Но даже если отказаться от этого умозрительного обоснования, для взаимосвязи гомосексуализма и социального чувства не может быть безразличным тот факт, что гомосексуальный выбор объекта нередко проистекает из раннего преодоления соперничества с мужчиной.

В ходе психоаналитических рассуждений мы привыкли понимать социальные чувства как сублимацию гомосексуальных установок в отношении объекта. В таком случае у социально настроенных гомосексуалистов отделение социальных чувств от выбора объекта было бы не совсем удачным.

 

 

«Ребенка бьют»

(К вопросу о происхождении сексуальных

Перверсий)

(1919)

 

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ

Издания на немецком языке:

1919 Int. Z. arztl. Psychoanal, т. 5 (3), 151-172.

1922 S. К. S. N.,t. 5, 195-228.

1924 G. S., т. 5, 344-373.

1926 Psychoanalyse der Neurosen, 50 - 84.

1931 Sexualtheorie und Traumlehre, 124 - 155.

1947 G. W., т. 12, 197 - 226.

 

Эта работа, написанная в начале 1919 года, была завершена в середине марта и опубликована летом этого же года.

Большей частью она состоит из очень детального клинического исследования особой формы перверсии. Находки Фрейда прежде всего проливают свет на проблему мазохизма; но, как следует из подзаголовка, замысел этой работы состоял также в расширении знаний о перверсиях в целом. С этой точки зрения ее можно рассматривать как дополнение к первому из трех очерков Фрейда по теории сексуальности (1905J).

Кроме того, работа включает тему, которой Фрейд придавал большое значение, а именно обсуждение мотивов, обусловливающих процесс вытеснения, с привлечением двух имеющихся на этот счет теорий - Флисса и Адлера (ср. с. 250 - 253). Механизм вытеснения исчерпывающе анализируется в двух метапсихологических сочинениях Фрейда - в работе «Вытеснение» (1915а¹) и в разделе IV работы «Бессознательное» (1915е); однако вопрос о мотивах, ведущих к вытеснению, который, правда, затронут в последнем разделе анализа «Волкова» (19186, Studienausgabe, т. 8, с. 221 - 222), нигде так детально не разбирается, как в настоящей работе.

 

 

I

 

В фантазии-представлении «ребенка бьют» с удивительной частотой признаются лица, обратившиеся к аналитическому лечению по поводу истерии или невроза навязчивости. Весьма вероятно, что еще чаще она встречается у других людей, которые не были вынуждены из-за явного заболевания принять такое решение.

С этой фантазией связаны ощущения удовольствия, из-за которых она бесчисленное множество раз воспроизводилась или по-прежнему воспроизводится. На пике воображаемой ситуации почти всегда осуществляется онанистическое удовлетворение (то есть на гениталиях), сначала по воле данного человека, но затем точно также с навязчивым характером вопреки его сопротивлению.

В этой фантазии признаются только после больших колебаний, воспоминание о ее первом появлении ненадежно, аналитическому обсуждению предмета противостоит недвусмысленное сопротивление, при этом стыд и сознание вины возбуждаются, пожалуй, сильнее, чем при аналогичных сообщениях о всплывших в памяти первых проявлениях сексуальной жизни.

Наконец, можно констатировать, что первые фантазии этого рода вынашивались в очень раннем возрасте, несомненно, до посещения школы, уже на пятом и шестом году жизни. Когда ребенок видел в школе, как учитель бил других детей, это переживание вновь пробуждало фантазии, если они были угасшими, усиливало их, если они по-прежнему существовали, и ощутимым образом изменяло их содержание. Отныне избивались «неопределенно многие» дети. Влияние школы было настолько явным, что данные пациенты поначалу пытались свести свои фантазии о побоях исключительно к этим впечатлениям школьного времени, после шестого года жизни. Однако это всегда оказывалось неверным; они имелись уже до этого.

Когда в старших классах побои детей прекратились, их влияние более чем возместилось впечатлением от литературы, вскоре приобретшим большое значение. В среде моих пациентов почти всегда имелись одни и те же доступные молодежи книги, из содержания которых фантазии о побоях получали новые импульсы: так

 

 

 

называемая Bibliothuque rose [271], «Хижина дяди Тома» [272] и тому подобное. В соперничестве с этими художественными произведениями собственная деятельность фантазии ребенка начала изобретать изобилие ситуаций и учреждений, в которых детей бьют, наказывают или карают другим способом за их плохое поведение и проказы.

Поскольку представление-фантазия «ребенка бьют» постоянно было катектировано значительным удовольствием и оканчивалось актом сладострастного аутоэротического удовлетворения, можно было бы ожидать, что источником похожего наслаждения являлось также зрелище того, как в школе избивали другого ребенка. Однако такого никогда не бывало. Присутствие при реальных сценах побоев в школе, вероятно, вызывало у наблюдавшего ребенка смешанное чувство своеобразного возбуждения, в котором значительное место занимало отвержение. В некоторых случаях реальное переживание сцены побоев воспринималось как нестерпимое. Впрочем, также и в рафинированных фантазиях в более поздние годы сохранялось условием, что наказываемым детям не причиняют серьезного вреда.

Следовало поднять вопрос: какая может существовать связь между значением фантазий о побоях и ролью, которую играют реальные телесные наказания в домашнем воспитании ребенка? Напрашивающееся предположение, что при этом выявится обратное соотношение, нельзя доказать вследствие субъективности материала. Лиц, предоставивших материал для этих анализов, в детстве били очень редко, во всяком случае, розгами их не воспитывали. Разумеется, каждому из этих детей когда-нибудь все же доводилось ощутить превосходящую физическую силу своих родителей или воспитателей; то, что в любой детской комнате всегда хватает потасовок между самими детьми, не нужно особо подчеркивать.

В своем исследовании мы не прочь были бы побольше узнать о тех ранних и простых фантазиях, которые не указывали явным образом на влияние школьных впечатлений или сцен из литературы. Кем был избиваемый ребенок? Самим фантазирующим или кем-то посторонним? Всегда ли это был один и тот же ребенок или чаще всего кто-то другой? Кем был тот, кто избивал ребенка? Кто-то взрослый? И кто же он в таком случае? Или ребенок представлял в фантазии, будто он сам бил другого? На все эти вопросы мы не получали

 

 

никакой проясняющей информации; всегда был только робкий ответ: «Я ничего больше об этом не знаю; ребенка бьют».

Выяснение сведений относительно пола избиваемого ребенка имели больший успех, но и они никакой ясности не внесли. Иногда нам отвечали: «Всегда только мальчики» или: «Только девочки»; чаще ответ гласил: «Я этого не знаю» или: «Это совершенно не важно». То, что имело значение для расспрашивавшего - постоянную взаимосвязь между полом фантазирующего и полом избиваемого ребенка, - выявить так и не удалось. Иногда в содержании фантазии обнаруживалась еще одна характерная деталь: «Маленького ребенка бьют по голой попе».

При таких обстоятельствах поначалу нельзя было даже решить, как охарактеризовать удовольствие, связанное с фантазией о побоях: как садистское или как мазохистское.

 

II

В соответствии с нашими прежними выводами, такую фантазию, возникающую, вероятно, вследствие случайных причин в раннем детском возрасте и закрепившуюся для получения аутоэротического удовлетворения, можно понимать только в том смысле, что речь здесь идет о первичной черте перверсии. Один из компонентов сексуальной функции опередил в развитии другие, зафиксировался и таким образом оказался недоступным для более поздних процессов развития, став тем самым свидетельством особой, аномальной конституции человека. Мы знаем, что такая инфантильная перверсия не обязательно сохраняется на всю жизнь, еще позднее она может подвергнуться вытеснению, замениться реактивным образованием или преобразоваться благодаря сублимации. (Однако возможно, что сублимация происходит от особого процесса[273], который сдерживается вытеснением.) Но если эти процессы отсутствуют, то перверсия сохраняется в зрелой жизни, и там, где мы встречаем у взрослого сексуальное отклонение - перверсию, фетишизм, инверсию, - мы вправе ожидать, что с помощью анамнестического исследования сумеем выявить такое фиксирующее событие в детском возрасте. Более того, задолго до психоанализа таким наблюдателям, как Бине, удавалось сводить своеобразные сексуальные отклонения в зрелые годы

 

 

 

 

к таким впечатлениям у детей в пяти- или шестилетнем возрасте[274]. При этом, однако, мы наталкивались на границы нашего понимания, ибо фиксирующим впечатлениям недоставало всякой травматической силы; в большинстве своем они были банальными и для других индивидов ничего волнующего собой не представляли; нельзя было сказать, почему сексуальное стремление зафиксировались именно на них. Но их значение можно было поискать в том, что они давали, пусть и случайный, повод для фиксации преждевременно сформированных и готовых заявить о себе сексуальных компонентов, и нужно было быть готовым к тому, что цепочка казуальных связей где-то временно оборвется. Именно принесенная с собой конституция, казалось, соответствовала всем требованиям, предъявляемым к такому остановочному пункту.

Если преждевременно оторвавшийся сексуальный компонент - садистский, то на основе уже достигнутого ранее понимания мы можем ожидать, что в результате его последующего вытеснения возникнет предрасположение к неврозу навязчивости[275]. Нельзя сказать, что результаты исследований противоречат этому ожиданию. Среди шести случаев, на тщательном изучении которых построено это небольшое сообщение (четыре женщины, двое мужчин), имелись случаи невроза навязчивости, один очень тяжелый, разрушающий жизнь, и один средней тяжести, вполне доступный врачебному воздействию, далее третий, в котором проявились по крайней мере отдельные явные черты невроза навязчивости. Правда, четвертый случай представлял собой истерию в чистом виде с болями и торможениями, а пятого пациента, подвергшегося анализу просто из-за нерешительности в его жизни, вообще нельзя было бы классифицировать в рамках грубой клинической диагностики или же можно было бы отмахнуться от него, поставив диагноз «психастения» [276]. Нельзя считать, что эта статистика разочаровывает, ибо, во-первых, мы знаем, что не каждое предрасположение должно в дальнейшем обернуться расстройством, и, во-вторых, мы вправе довольствоваться объяснением того, что имеется, и в общем и целом уклониться от задачи попытаться понять, почему чего-то не произошло.

Именно досюда и никакие дальше наши нынешние познания позволяют проникнуть в понимание фантазии о побоях. Однако

 

 

у анализирующего врача закрадывается подозрение, что проблема этим не исчерпывается, когда он вынужден признаться себе, что эти фантазии чаще всего остаются в стороне от остального содержания невроза и не занимают надлежащего места в его структуре; но обычно, как я это знаю по собственному опыту, на подобные впечатления предпочитают не обращать внимания.

 

III

 

Строго говоря - а почему бы к этому не отнестись с как можно большей строгостью? - лишь такие аналитические усилия могут быть признаны корректным психоанализом, которым удалось устранить амнезию, с самого начала укрывающую от взрослого человека знание о своей детской жизни (то есть примерно с двух до пяти лет). Среди аналитиков этого нельзя произносить слишком громко или повторять слишком часто. Мотивы, заставляющие не обращать внимания на этот призыв, совершенно понятны. Приемлемых результатов хочется достичь в более короткие сроки и с меньшими усилиями. Но в настоящее время для каждого из нас теоретическое знание по-прежнему несравненно важнее, чем терапевтический результат, и тот, кто пренебрегает анализом детства, неизбежно впадет в заблуждения, чреватые самыми тяжелыми последствиями. Недооценка влияния более поздних переживаний не обусловливается акцентом на важности самых ранних событий; но более поздние жизненные впечатления достаточно громко заявляют о себе во время анализа устами больного, а выступить за права детства должен в первую очередь врач.

Детский возраст между двумя и четырьмя или пятью годами - это период, в котором под влиянием переживаний впервые пробуждаются и связываются с определенными комплексами принесенные с собой либидинозные факторы. Обсуждаемые здесь фантази