Ж) Комплекс отца и разгадка идеи о крысах

 

От повода к болезни в зрелые года вела нить в детство нашего пациента. Он оказался в ситуации, в какой, как он знал или подозревал, находился отец перед своей женитьбой, и мог отождествить себя с отцом. Умерший отец оказался причастным к недавнему заболеванию еще и другим образом. В сущности, конфликт, приведший к болезни, представлял собой столкновение между продолжавшей оказывать свое действие волей отца и его собственными желаниями влюбленного человека. Если мы примем к сведению то, что рассказал пациент на первых сеансах лечения, то мы не сможем отделаться от подозрения, что это столкновение было очень древним и началось еще в детские годы больного.

По всем сведениям, отец нашего пациента был прекрасным человеком. До женитьбы он был унтер-офицером и в качестве остатка из этой части своей жизни сохранил солдатскую прямоту, а также пристрастие к крепким выражениям. Помимо добродетелей, которые обычно у каждого превозносят на могильной плите, его отличали задушевный юмор и благожелательная терпимость к своим близким; разумеется, этой черте характера не противоречит, а скорее, является дополнением к ней, что он мог быть резким и вспыльчивым, что иной раз способствовало весьма ощутимым телесным наказаниям детей, пока они были маленькими и плохо себя вели. Когда дети выросли, он отличался от других отцов тем, что не хотел возвеличивать себя до неприкосновенного авторитета, а с добродушной открытостью делился с ними мелкими упущениями и неурядицами в своей жизни. Сын, несомненно, не преувеличивал, когда говорил, что они общались между собой как лучшие друзья, за исключением одного-единственного момента (ср. с. 54). Этот момент, пожалуй, должен быть важен, если мысль о смерти отца занимала малыша с такой необычной и неподобающей интенсивностью (с. 41), если такие мысли вновь проявились в содержании его детских навязчивых идей, если он мог пожелать, чтобы отец умер и тем самым некая девочка, испытывая сострадание, станет вести себя с ним более ласково (с. 52).

 

 

 

Нельзя сомневаться, что в области сексуальности между отцом и сыном что-то стояло и что отец находился в определенной оппозиции по отношению к рано пробудившейся эротике сына. Через несколько лет после смерти отца, когда сын впервые испытал ощущение удовольствия от коитуса, у него возникла мысль: «Как это замечательно; ради такого можно убить и своего отца!» Это было одновременно отголоском и разъяснением его детских навязчивых идей. Впрочем, незадолго до своей смерти отец открыто высказался против симпатии нашего пациента, которая станет доминировать впоследствии. Он заметил, что сын искал общества той дамы, и посоветовал ему держаться от нее подальше, сказав, что это неблагоразумно и что он только себя опозорит.

К этим совершенно надежным отправным точкам добавляется еще одна, если мы обратимся к истории онанистической сексуальной деятельности нашего пациента. В этой области существует пока еще не оцененное должным образом противоречие между взглядами врачей и больных. Последние едины в том, что онанизм, под которым они понимают мастурбацию в пубертате, является причиной и первоисточником всех их недугов; врачи в целом не знают, что им об этом думать, но под впечатлением того опыта, что очень многие люди, ставшие затем нормальными, какое-то время также онанировали в пубертате, в своем большинстве склонны расценивать сведения больных как грубое преувеличение. Я думаю, что также и в этом больные скорее правы, нежели врачи. У больных неясно вырисовывается здесь верное понимание, тогда как врачам грозит опасность проглядеть нечто существенное. Разумеется, дело не обстоит именно так, как сами больные понимают свой тезис, что онанизм в пубертате, который можно назвать чуть ли не типичным, ответственен за все невротические нарушения. Тезис требует истолкования. Ведь онанизм в пубертатном возрасте - в действительности не что иное, как возобновление детского онанизма, достигающего своей вершины в возрасте от трех до четырех-пяти лет, которому до сих пор никогда не уделяли должного внимания. Однако этот детский онанизм является самым отчетливым выражением сексуальной конституции ребенка, в которой также и мы ищем этиологию последующих неврозов. Стало быть, в таком облачении больные обвиняют, собственно говоря, свою инфантильную сексуальность, и в этом они полностью правы. Проблема онанизма, напротив, становится неразрешимой, если понимать онанизм как клиническую единицу, забывая, что

 

 

он представляет собой отвод самых разнообразных сексуальных компонентов и вскормленных ими фантазий. Вредность онанизма лишь в незначительной степени является автономной, обусловленной его собственной природой. По существу, она совпадает с патогенным значением сексуальной жизни в целом. Если так много индивидов без вреда переносят онанизм, то есть занятие онанизмом в определенном объеме, то этот факт свидетельствует только о том, что их сексуальная конституция и течение процессов развития в сексуальной жизни позволили им осуществлять эту функцию в культурных условиях [63], тогда как другие вследствие неблагоприятной сексуальной конституции или нарушенного развития заболевают из-за своей сексуальности, то есть не могут без торможений и замещающих образований исполнить требования подавления или сублимации сексуальных компонентов.

Онанистическое поведение нашего пациента было весьма необычным; он не занимался онанизмом в пубертате [64] и, стало быть, соответственно известным ожиданиям имел право на то, чтобы оставаться избавленным от невроза. И наоборот, позыв к занятию онанизмом возник у него в 21 год вскоре после смерти отца. Каждый раз, когда он достигал удовлетворения, ему было очень стыдно, и вскоре он снова от него отказался. Отныне он занимался онанизмом лишь по редким и весьма странным поводам. «Его вызывали особенно прекрасные моменты, которые он переживал, или особенно прекрасные места в книге, которую он читал. Так, например, когда прекрасным летним вечером он слушал, как ямщик замечательно играл на рожке в центральной части города, пока полицейский не запретил ему это, потому что игра на рожке в городе запрещена! В другой раз, когда он прочитал в "Вымысле и правде" [III, 11], как молодой Гёте в порыве нежности избавился от проклятия, которая одна ревнивица наложила на ту, кто после нее поцелует его в губы. Он долго, словно суеверно, позволял этому проклятию себя сдерживать, но теперь он разорвал путы и нежно расцеловал свою возлюбленную».

Он немало удивлялся, что его влекло мастурбировать именно по таким прекрасным и возвышенным поводам. Но из этих двух примеров я должен был выделить в качестве общего момента запрет и неповиновение требованию.

 

 

 

К этой же взаимосвязи относилось также и его странное поведение в то время, когда он готовился к экзамену и обыгрывал полюбившуюся ему фантазию, что отец по-прежнему жив и в любой момент может вернуться [см. с. 49 - 50]. Тогда он обустраивал все таким образом, что его учеба приходилась на самые поздние ночные часы. Между двенадцатью и часом ночи он прерывался, открывал дверь, ведущую в сени, как будто там стоял его отец, а затем, вернувшись, рассматривал в зеркале прихожей свой обнаженный пенис. Это несуразное поведение становится понятным при условии, что он вел себя так, как будто ожидая прихода отца в полуночный час, когда являются духи. При его жизни он был, скорее, ленивым студентом, из-за чего отец часто сердился. Теперь, когда он возвращался в качестве духа и заставал его за учебой, это должно было его порадовать. Но от другой части его поведения отец испытывать радость не мог; тем самым он, стало быть, ему противился и, таким образом, в одном непонятном навязчивом действии выражал обе стороны своего отношения к отцу, точно так же, как в более позднем навязчивом действии с камнем на дороге - отношение к любимой даме [с. 60].

Опираясь на эти и аналогичные проявления, я отважился на следующую конструкцию: ребенком, в шестилетнем возрасте, он совершил какое-то сексуальное прегрешение, связанное с онанизмом, и за это был ощутимо наказан отцом. Это наказание, правда, положило конец онанизму, но с другой стороны, оставило после себя неизгладимую неприязнь к отцу и навсегда зафиксировало его роль как помехи сексуальному наслаждению (Ср. аналогичные предположения на одном из первых сеансов, с. 55.) К моему великому удивлению, пациент сообщил, что о таком происшествии в ранние детские годы ему неоднократно рассказывала мать, и, очевидно, оно не было предано забвению потому, что с ним были связаны весьма странные вещи. Но сам он о нем ничего не помнит. Рассказ же был таков. Когда он еще был очень маленьким, - более точную дату можно было установить лишь благодаря совпадению со смертельной болезнью старшей сестры [см. с. 93] - он совершил что-то дурное, за что отец его выпорол. И тут карапуз пришел в страшную ярость и еще во время побоев стал поносить отца. Но так как бранных слов он еще не знал, то стал давать ему всякие названия предметов, которые ему приходили на ум: «Ты - лампа! Ты - полотенце! Ты - тарелка!» и т. д. Отец, потрясенный этой необузданной вспышкой ярости, прекратил побои и произнес: «Малыш станет либо ве-

 

 

 

ликим человеком, либо великим преступником [65]». Он полагает, что эта сцена произвела неизгладимое впечатление как на него самого, так и на отца. Отец никогда его больше не бил; сам же он выводит некоторые изменения в своем характере из этого переживания. Из страха перед размерами своей ярости отныне он стал малодушным [ср. с. 57]. Впрочем, всю свою жизнь он ужасно боялся побоев и в ужасе и возмущении прятался, если наказывали его брата или сестру.

Новые расспросы матери подтвердили этот рассказ и, кроме того, были получены сведения, что тогда ему было три или четыре года и что он заслуживал наказания, потому что кого-то укусил. Других подробностей мать уже не помнила; весьма неуверенно она сказала, что человеком, пострадавшим от малыша, возможно, была воспитательница; о сексуальном характере проступка в ее сообщении речь не шла[66].

Отсылая к обсуждению этой детской сцены в сноске, я добавлю, что благодаря ее появлению впервые было поколеблено его нежелание верить в гнев на любимого отца, приобретенный в доисторические времена и позднее ставший латентным. Разве что я ожидал более сильного воздействия, ибо об этом происшествии ему так часто рассказывали, в том числе и отец, что его реальность не подлежала сомнению. Но благодаря способности подминать логику, которая каждый раз крайне поражает нас у очень смышленых больных неврозом навязчивости, он снова и снова выставлял как довод против доказательной силы рассказа, что сам он все же ничего об этом не помнит. Таким образом, убеждение в том, что его отношение к отцу действительно требовало того бессознательного дополнения, ему пришлось обрести только болезненным путем переноса. Вскоре дело дошло до того, что в сновидениях, дневных фантазиях и мыслях он самыми грубыми и грязными ругательствами поносил меня

 

 

ния для разрешения тех образований фантазии, которые предназначены фальсифицировать картину инфантильной сексуальной деятельности.

Только в редких случаях, таких, как у нашего пациента, у нас имеется благоприятная возможность установить фактическую причину этих вымыслов о давнем времени благодаря непоколебимому свидетельству взрослого. Тем не менее, высказывание матери оставляет открытым путь для разнообразных возможностей. То, что она не заявила о сексуальном характере проступка, за который был наказан ребенок, может объясняться ее собственной цензурой, которая у всех родителей стремится исключить из прошлого своих детей именно этот элемент. Но точно так же возможно, что тогда воспитательница или сама мать сделала нагоняй ребенку за банальный проступок несексуального характера, а затем он был наказан отцом за свою необузданную реакцию. В таких фантазиях воспитательница или другая прислуга обычно заменяется кем-то, кто по знатности ближе к матери. Если углубиться в истолкование соответствующих снов пациента, то обнаружатся самые отчетливые указания на вымысел, который можно назвать эпическим, где сексуальные вожделения, связанные с матерью и сестрой. и преждевременная смерть этой сестры объединены с наказанием отцом маленького героя. Мне не удалось нить за нитью допрясть эту ткань оболочек фантазии; именно терапевтический успех и послужил здесь препятствием. Пациент выздоровел, и жизнь потребовала от него взяться за решение разнообразных, и без того уже давно отсроченных задач, которые с продолжением лечения не сочетались. Поэтому я не упрекаю себя за этот пробел в анализе. Сегодня научное исследование посредством психоанализа является лишь побочным результатом терапевтических усилий, а потому зачастую наработки наиболее велики как раз в тех случаях, когда лечение оканчивалось неудачей.

Содержание детской сексуальной жизни состоит в аутоэротическом проявлении преобладающих сексуальных компонентов, в следах объектной любви и в образовании того комплекса, который можно было бы назвать ядерным комплексом неврозов и который охватывает первые нежные, а также враждебные побуждения по отношению к родителям, братьям и сестрам, после того как - чаще всего в результате появления нового братика или новой сестренки - пробудилась любознательность малыша. Однородностью этого содержания и постоян-

 

и моих близких, тогда как на уровне сознательного намерения относился ко мне лишь с величайшей почтительностью. Его поведение, когда он рассказывал об этих ругательствах, было поведением отчаявшегося человека. «Как вы можете, господин профессор, допускать, чтобы вас поносил такой мерзкий и приблудный тип, как я? Вы должны спустить меня с лестницы; лучшего я не заслуживаю». При этих словах он обычно вставал с дивана и ходил по комнате, что поначалу объяснял деликатностью; он не может решиться говорить о таких ужасных вещах, удобно вытянувшись на диване. Но вскоре он сам нашел более убедительное объяснение, сказав, что избегает соседства со мной из страха оказаться побитым. Если он оставался сидеть, то вел себя как человек, который в отчаянном страхе хочет защитить себя от чрезмерного насилия; он защищал голову руками, прикрывал лицо ладонями, внезапно вскакивал с места с искаженным от боли лицом и т. д. Он вспомнил, что отец был вспыльчив и в своей горячности порою не знал, как далеко он зайдет. В такой школе страдания он постепенно приобрел недостающее ему убеждение, которое у любого другого, лично к этому непричастного, возникло бы, так сказать, само собой; но теперь также и путь к пониманию представления о крысах был свободен. Отныне на пике лечения стало доступным для воссоздания всех обстоятельств последующих модифицирующих воздействий легко объясняется то, что в целом всегда образуются одни и те же фантазии о детстве, независимо от того, сколь большой или сколь малый вклад внесло сюда действительное событие. Инфантильному ядерному комплексу вполне соответствует то, что отец наделяется ролью сексуального противника и помехи аутоэротическому проявлению сексуальности, и к этому во многом причастна действительность.

[На протяжении всей своей жизни Фрейд занимался проблемой различий между детскими воспоминаниями и детскими фантазиями. См., например, обсуждение «первичных фантазий» в 23-й лекции по введению в психоанализ (1916 - 1917, Studienausgabe, т. 1, с. 358 - 362) и в разделах V и VIII анализа «Волкова» (1918Й, там же, т. 8, с. 174 - 177 и 208 - 210). Сомнения в верности детских воспоминаний он выразил еще в 1897 году в частной беседе с Флиссом, однако свои выводы опубликовал только в первой своей работе, посвященной сексуальности в этиологии неврозов (1906я, ср. Studienausgabe, т. 5, с. 152 и прим.). С другой стороны, в некоторых последних работах он категорически указывал на то, что в мифологических на первый взгляд фантазиях всегда все же содержится крупица исторической правды. См., например, работу «Человек Моисей и монотеистическая религия» (1939а), III, II (Ж), Studienausgabe, т. 9, с. 574 - 575. - Термин «ядерный комплекс» Фрейд еще раньше использовал в работе «Об инфантильных сексуальных теориях» (1908с), однако в несколько другом смысле; выражение «эдипов комплекс» он ввел несколько позже, в первой из своих статей, посвященных психологии любовной жизни (1910А) - см. Studienausgabe, т. 5, с. 175 и прим. 1, а также с. 192 и прим. 2. Взаимосвязь двух этих терминов рассматривается в работе «"Ребенка бьют"», см. ниже, с. 254.]

 

тельств множество фактических сообщений, которые доселе утаивались.

При их изложении я, как уже говорил, буду как можно более кратким и только их подытожу. Первая загадка, очевидно, состояла в том, почему оба высказывания чешского капитана - рассказ о крысах [с. 43 - 44] и требование вернуть деньги лейтенанту А. [с. 45] - подействовали на него столь возбуждающе и вызвали столь бурные патологические реакции. Следовало предположить, что здесь имела место «чувствительность комплекса» [67], что теми речами оказались грубо задетыми сверхчувствительные места его бессознательного. Так оно и было; как и во всем, что касалось военных отношений, он бессознательно идентифицировался с отцом, который сам отслужил много лет [с. 68] и часто рассказывал о своей солдатской жизни. И тут случай, который может содействовать симптомообразованию, как и дословный текст - остроте, сделал возможным, что одна небольшая авантюра отца имела важный общий элемент с требованием капитана. Однажды отец (заядлый игрок [68] ) проиграл в карты небольшую сумму денег, которой он располагал будучи унтер-офицером), и оказался бы в бедственном положении, если бы эту сумму ему не одолжил один его товарищ. Оставив военную службу и став зажиточным человеком, он попытался найти пришедшего на помощь товарища, чтобы вернуть ему деньги, но так и не смог нигде его отыскать. Наш пациент не был уверен, удалось ли тому вообще когда-либо вернуть этот долг; ему было неприятно вспоминать об этом грехе молодости отца, ведь его бессознательное было наполнено враждебными упреками, касавшимися характера отца. Слова капитана: «Ты должен вернуть обер-лейтенанту А. 3,80 кроны» - для него прозвучали как намек на тот неуплаченный долг отца.

Но сообщение о том, что девушка, служащая на почте в Ц., сама оплатила посылку, сказав при этом лестные для него слова [с. 48] [69] усилило идентификацию с отцом также и в другом отношении. Те-

 

 

перь он добавил, что в небольшом местечке, где находилась также и почта, прелестная дочь трактирщика была очень любезной с элегантным молодым офицером, и поэтому он вознамерился вернуться туда по окончанию маневров, чтобы испытать с этой девушкой свои шансы. Но теперь в лице юной почтовой служащей у нее появилась соперница; как и отец в своем супружеском романе [с. 66], он мог сомневаться, на кого из них ему обратить свою благосклонность по оставлении военной службы. Мы сразу замечаем, что его странная нерешительность, ехать ли ему в Вену или вернуться в местечко, где расположена почта, его постоянные искушения повернуть обратно (ср. с. 47) были не такими уж бессмысленными, какими могли показаться вначале. Для его сознательного мышления притягательность местечка Ц., где находилась почта, объяснялась потребностью с помощью обер-лейтенанта А. исполнить свою клятву. На самом же деле предметом его желания была молодая почтовая служащая, живущая в том же самом местечке, а обер-лейтенант был просто подходящей для нее заменой, поскольку останавливался[70] там же и сам отвечал за армейскую почту. Когда он затем услышал, что в тот день на почте дежурил не обер-лейтенант А., а другой офицер Б. [см. с. 45], он и его включил в свою комбинацию, а свои колебания между двумя благосклонно к нему расположенными девушками мог повторить в делириях, связанных с обоими офицерами[71]. При объяснении воздействий, вызванных рассказом капитана о крысах, мы должны придерживаться последовательности анализа. Вначале появилось изобилие ассоциативного материала, но ситуация образования навязчивости понятней от этого пока не стала. Представление о наказании, осуществляемом крысами, возбудило у него разнообразные влечения, пробудило множество воспоминаний, и поэтому за короткий промежуток времени между рассказом

 

 

 

капитана и его напоминанием вернуть деньги крысы приобрели ряд символических значений, к которым впоследствии добавлялись все новые. Правда, мое сообщение обо всем этом окажется отнюдь не полным. Наказание крысами, прежде всего, взбудоражило анальную эротику, игравшую важную роль в его детстве и сохранявшуюся затем многие годы из-за раздражения, которое вызывали глисты. Таким образом, крысы приобрели значение «денег» [72]связь с которыми обнаружилась благодаря ассоциации «взносы» [Raten] и «крысы» [Ratten]. В своих навязчивых делириях он вводил настоящую крысиную валюту; например, когда я ответил ему на вопрос о стоимости одного сеанса лечения, для него, о чем я узнал полгода спустя, это прозвучало: «Столько-то гульденов, столько-то крыс». Постепенно на этот язык он перевел весь комплекс денежных интересов, которые были связаны с отцовским наследством, то есть через этот словесный мостик «взносы - крысы» все представления, относящиеся к этому комплексу, были включены в сферу навязчивостей и подчинены бессознательному. Кроме того, с помощью словесного мостика «заядлый игрок» [Spielratte], откуда можно было получить доступ к карточному проигрышу его отца, это денежное значение крыс опиралось на напоминание капитана вернуть стоимость посылки [см. с. 75].

 

 

по-прежнему останется непонятным, если специально не указать, что обер-лейтенант А. раньше жил в местечке Ц., где находится почтовое отделение, и там отвечал за военную почту, но что в последние дни учений сдал дела обер-лейтенанту Б. и был переведен в А. «Жестокий» капитан еще ничего не знал об этом изменении; отсюда его заблуждение, что деньги за посылку надо вернуть обер-лейтенанту А.

 

 

Но крыса была ему также известна как носитель опасных инфекций и поэтому могла использоваться как символ для страха перед сифилитической инфекцией, столь обоснованного в армии, за которым скрывались всякого рода сомнения в образе жизни отца во время военной службы. В другом смысле: носителем сифилитической инфекции был сам пенис, и, таким образом, крыса стала половым членом, на связь с которым она могла претендовать и иначе. Пенис, особенно пенис маленького ребенка, можно прямо описать как червяка, а в рассказе капитана крысы копошились в заднем проходе, словно большие круглые глисты, которые у нашего пациента были в детстве. Стало быть, значение пениса, которое имели крысы, опять-таки основывалось на анальной эротике. Кроме того, крыса - грязное животное, питающееся экскрементами и живущее в водостоках, по которым перемещаются нечистоты[73]. Наверное, излишне указывать, насколько мог расшириться делирий, связанный с крысами, благодаря этому новому значению. Например, «Столько-то крыс - столько-то гульденов» могло послужить меткой характеристикой одного весьма ненавистного ему женского ремесла. С другой стороны, пожалуй, не может быть безразличным, что замена крысы пенисом в рассказе капитана воспроизводила ситуацию сношения per anum [74], которая в отношении к отцу и возлюбленной должна была ему показаться особенно отвратительной. Когда эта ситуация вновь возникла в навязчивой угрозе, оформившейся у него после требования капитана [с. 45], это, несомненно, напомнило об одном проклятии, употребительном у южных славян, дословный текст которого можно найти в «Anthropophyteia» [т. 2 (1905), с. 421 и далее], издаваемой Ф. С. Краусом. Впрочем, весь этот и другой материал вместе с покрывающей мыслью «жениться» [heiraten] оказался включенным в текстуру обсуждения крысиной тематики.

То, что рассказ о наказании крысами всколыхнул у нашего пациента все давно подавленные импульсы себялюбивой и сексуальной жестокости, подтверждается его собственным описанием и его мимикой при пересказе. И все же, несмотря на весь этот богатый материал, значение его навязчивой идеи не удавалось прояснить до тех пор, пока однажды у него не появилась мысль о старухе-крысоловке из «Маленького Эйолфа» Ибсена и не сделала неопровержи-

 

 

 

мым вывод о том, что во многих его навязчивых делириях крысы означали еще и детей [75]. Изучая происхождение этого нового значения, я сразу натолкнулся на самые ранние и самые важные источники. Однажды, придя на могилу отца, он увидел, как по могильному холму прошмыгнуло большое животное, которое он принял за крысу [76]. Он предположил, что она появилось из самой могилы отца и только что поедала его труп. С представлением о крысе неразрывно связано то, что она грызет и кусает острыми зубами[77]; но крысы не могут оставаться злыми, прожорливыми и грязными без наказания - их жестоко преследуют и безжалостно истребляют люди, как он сам не раз с ужасом наблюдал. Ему часто становилось жалко этих несчастных крыс. Но он и сам был таким же мерзким, грязным маленьким негодником, который мог в ярости покусать и которого за это страшно наказывали (ср. с. 72). Он действительно мог найти свое «полное сходство» с крысой[78]. Судьба, так сказать, предъявила ему в виде рассказа капитана стимульное слово для выявления комплекса [см. с. 75, прим. 1], и он не упустил возможности отреагировать на это навязчивой идеей.

Итак, крысы - в соответствии с самыми ранними и чреватыми последствиями переживаниями - были детьми. И тут он сообщил некий факт, довольно долго исключавшийся им из общей взаимосвязи, но теперь полностью объяснявший интерес, который он, должно быть, испытывал к детям. Дама, которую он почитал столь долгие годы, но на которой все-таки не решался жениться, вследствие гинекологической операции, удаления обоих яичников, была обречена на бездетность; даже для него, необычайно любившего детей, это было главной причиной его колебаний.

 

 

 

 

И только теперь появилась возможность понять необъяснимый процесс при образовании его навязчивой идеи; все это можно было осмысленно перевести с помощью инфантильных сексуальных теорий и символики, известной нам из толкования сновидений. Когда на дневном привале, во время которого он потерял свое пенсне, капитан рассказывал о наказании крысами, сначала его увлек лишь жестоко-сладострастный характер представленной ситуации. Но тут же возникла связь с той детской сценой, в которой он сам укусил кого-то; капитан, который мог выступить за подобные наказания, занял для него место отца и привлек к себе часть вернувшегося озлобления, возникшего тогда против жестокого отца. Промелькнувшую мысль, что нечто подобное может случиться с дорогим ему человеком, можно было бы перевести как желание-побуждение: «Чтоб с тобой сделали нечто подобное», - которое относится к рассказчику, но за ним уже и к отцу. Когда затем через полтора дня[79] капитан передает ему посылку, прибывшую наложенным платежом, и просит отдать 3 кроны 80 геллеров обер-лейтенанту А. [с. 45], он уже знает, что «жестокий начальник» заблуждается и что он должен вернуть долг никому иному, как юной почтовой служащей. Поэтому ему хочется дать язвительные ответы, например: «Да, конечно! Что еще придет тебе в голову?» или: «Черта-с два», или: «Черта лысого я верну ему деньги!» - ответы, произнести которые ему не пришлось. Но из-за взбудораженного тем временем отцовского комплекса и воспоминания о той инфантильной сцене у него сформировался ответ: «Да, я верну деньги А., когда у моего отца и моей возлюбленной появятся дети», или: «Столь же верно, как мой отец и дама могут иметь детей, я верну ему деньги». То есть язвительное заверение, основанное на невыполнимом абсурдном условии[80].

Но преступление было совершено, он оскорбил двух самых дорогих ему людей - отца и возлюбленную; это требовало наказания, и оно состояло в том, что он связал себя невыполнимой клятвой, которая означала полное повиновение необоснованному требова-

 

 

нию начальника: «Теперь ты действительно должен вернуть деньги А.». В полном повиновении он вытеснил все свое знание, что напоминание капитана основано на ошибочном предположении: «Да, ты должен вернуть деньги А., как того потребовал заместитель отца. Отец ошибаться не может». Его величество тоже ошибаться не может, и если он назвал подданного не подобающим ему титулом, то он и впредь будет носить этот титул.

От этого процесса в его сознание попадают только смутные сведения, однако протест против требования капитана и резкий переход в противоположность представлены и в сознании. (Вначале: «Не отдавай деньги, иначе это [наказание крысами] [81] случится», а затем превращение в противоположную по содержанию клятву как наказание за протест [см. с. 45].)

Представим себе еще стечение обстоятельств, при которых образовалась большая навязчивая идея. Из-за долгого воздержания, а также радушного отношения, на которое мог рассчитывать молодой офицер у женщин, его либидо усилилось; кроме того, он отправился на военные учения, находясь в известной размолвке со своей дамой. Это усиление либидо сделало его склонным снова вступить в давнишнюю борьбу с авторитетом отца, и он осмелился помышлять о сексуальном удовлетворении с другими женщинами. Сомнение в уроке отца и размышления по поводу достоинств возлюбленной усилились; в таком расположении духа он позволил себе оскорбить их обоих, а затем за это себя наказал. Тем самым он воспроизвел давнюю модель. Когда потом после военных учений он так долго колеблется, ехать ему в Вену или остаться и выполнить клятву, то в этом он отображает оба конфликта, которые волновали его с давних пор, - должен ли он быть послушным отцу и оставаться верным возлюбленной [82].

Еще несколько слов об истолковании содержания санкции: «Иначе с обоими людьми осуществится наказание крысами». Она основывается на влиянии двух инфантильных сексуальных теорий, которые я разбирал в другом месте[83]. Первая из этих теорий сводит-

 

 

 

ся к тому, что дети появляются на свет из заднего прохода; вторая логически добавляет возможность того, что мужчины точно также могут рожать детей, каки женщины. Согласно техническим правилам толкования сновидений, представление о появлении на свет из кишечника может изображаться его противоположностью: проникновением в кишечник (как при наказании крысами) - и наоборот.

Ожидать более простых решений для столь тяжелых навязчивых идей или решений другими средствами, пожалуй, было бы неоправданно. Вместе с решением, к которому мы пришли, делирий, связанный с крысами, был устранен.

 

 

 

О ТЕОРИИ [84]

А. Некоторые общие особенности навязчивых образований [85]

Данное мною в 1896 году определение навязчивых представлений: они являются «преобразованными, вернувшимися из вытеснения упреками, которые всегда относятся к доставившему удовольствие сексуальному действию, совершенному в детские годы» [86], - сегодня мне кажется уязвимым по форме, хотя оно составлено из наилучших элементов. Оно чересчур стремилось к унифицированию и взяло в качестве образца процесс у самих больных неврозом навязчивости, которые с присущей для них склонностью к неопределенности мешают в одну кучу самые разнообразные психические образования в качестве «навязчивых представлений» [87]. На самом деле корректнее говорить о «навязчивом мышлении», подчеркнув, что навязчивые образования могут иметь значение самых разнообразных психических актов. Их можно определять как желания, искушения, импульсы, размышления, сомнения, приказания и запреты. В целом больные стремятся ослабить эту определенность и приводить в качестве навязчивого представления содержание, лишенное своего аффективного индекса. Пример такой трактовки желания, которое было низведено до простой «мыслительной связи», наш пациент предоставил нам на одном из первых сеансов (с. 52).

 

 

Необходимо также вскоре признать, что до сих пор еще ни разу не удалось должным образом оценить феноменологию навязчивого мышления. Во вторичной защитной борьбе, которую больной ведете проникшими в его сознание «навязчивыми представлениями», возникают образования, заслуживающие особого обозначения. Вспомним, к примеру, о веренице мыслей, которые занимали нашего пациента на обратном пути с военных учений. Это не чисто разумные рассуждения, которые противопоставляются навязчивым мыслям, а, так сказать, помеси между двумя видами мыслей, они включают в себя определенные предпосылки навязчивости, с которой борются, и помещаются (средствами разума) на почву болезненного мышления. На мой взгляд, такие образования заслуживают названия «делирии». Это различие пояснит пример, который я прошу вставить на свое место в истории болезни. Когда во время своей учебы наш пациент предавался описанному сумасбродному поведению: работал до поздней ночи, затем открывал духу отца двери и после этого разглядывал в зеркале свои гениталии (с. 71), - он пытался образумить себя, спрашивая, что бы сказал отец, будь он действительно жив. Но данный аргумент не имел никакого успеха, пока приводился в этой разумной форме; призрак исчез лишь после того, как он преобразовал ту же самую мысль в делирозную угрозу: если он еще раз совершит эту бессмыслицу, на том свете случится беда с отцом.

Значение, несомненно, правомерного различия между первичной и вторичной защитной борьбой неожиданным образом ограничивается тем выявленным обстоятельством, что больные сами не знают точной формулировки своих собственных навязчивых представлений. Это звучит парадоксально, но имеет свой смысл. В ходе психоанализа набирается смелости не только пациент, но и, так сказать, его болезнь; она отваживается выражаться яснее. Если отказаться от образного описания, то происходит следующее: больной, который прежде в ужасе отказывался воспринимать свои болезненные продукты, теперь уделяет им свое внимание и узнает их отчетливее и детальнее [88].

 

Кроме того, более точное знание о навязчивых образованиях можно получить двумя особыми способами. Во-первых, опыт показывает, что сновидения могут привести непосредственный текст навязчивого требования и т. п., который в бодрствовании был известен лишь в исковерканном и обезображенном виде, как в искаженной депеше. Эти тексты появляются в сновидении в виде высказываний, вопреки тому правилу, что высказывания в сновидении происходят оттого, что говорилось днем[89]. Во-вторых, аналитически прослеживая историю болезни, зачастую убеждаешься в том, что многие следующие друг за другом, но не совпадающие по своей точной формулировке навязчивые представления все же по существу оказываются одними и теми же. Первый раз от навязчивого представления удалось удачно отбиться, но в другой раз оно возвращается в искаженной форме, не распознается и, возможно, вследствие своего искажения может успешнее отстоять себя в защитной борьбе. Но первоначальная форма является настоящей, и зачастую она позволяет распознать свой смысл совершенно открыто. После того как с большим трудом удалось прояснить непонятную навязчивую идею, нередко от больного можно услышать, что мысли, желания, искушения, такие, как сконструированные, действительно когда-то возникали до появления навязчивой идеи, но не сохранились в памяти. Примеры этого из истории нашего пациента, к сожалению, оказались бы чересчур обстоятельными.

Стало быть, то что официально обозначается как «навязчивое представление», в своем искажении по сравнению с первоначальной формулировкой содержит в себе следы первичной защитной борьбы. Его искажение делает его теперь жизнеспособным, ибо сознательное мышление вынуждено неправильно его понимать, как содержание сновидения, которое само является продуктом компромисса и искажения и в дальнейшем неправильно понимается бодрствующим мышлением [90].

Неверное понимание со стороны сознатель