Г. Ознакомление с принципами лечения

 

Не ожидайте вскоре услышать, какие я привел доводы для разъяснения этих странных и бессмысленных навязчивых представлений (о крысах); правильная психоаналитическая техника велит врачу подавить свое любопытство и предоставить пациенту свободно распоряжаться очередностью тем в работе. Поэтому на четвертом сеансе я встретил пациента вопросом: «Как вы теперь продолжите?»

«Я решил рассказать вам о том, что я считаю очень важным и что меня с самого начала мучает». Он очень подробно рассказывает мне историю болезни своего отца, который девять лет назад умер от эмфиземы. Однажды вечером, полагая, что его состояние критическое, он спросил врача, когда можно будет считать, что опасность миновала. Ответ гласил: «Послезавтра вечером». Ему не приходило в голову, что отец мог не дожить до этого срока. В полдвенадцатого ночи он на один час прилег, а когда в час ночи проснулся, узнал от приятеля, врача по профессии, что отец умер. Он упрекал себя за то, что не присутствовал при смерти отца, и эти упреки усилились, когда сиделка сообщила, что отец в последние дни однажды назвал его имя, а когда она к нему подошла, спросил: «Вы Пауль?» Ему казалось, что мать и сестры склонны точно также себя упрекать, но они об этом не говорили. Тем не менее, этот упрек вначале не был мучительным; долгое время он не сознавал факт его смерти; снова и снова с ним случалось так, что, когда он слышал хорошую остроту, он себе говорил: «Надо рассказать это отцу». Также и его фантазия была занята отцом, поэтому часто, когда раздавался стук в дверь, он думал: «Сейчас войдет отец», а когда входил в комнату, ожидал застать в ней отца, и хотя он никогда не забывал про факт его смерти, ожидание такого явления призрака ничуть его не пугало, - наоборот, для него это было чем-то очень желанным. И только через полтора года пробудилось воспоминание о своем упущении, которое начало его беспрестанно мучить, и поэтому он стал относиться к себе как к преступнику. Поводом послужила смерть его неродной тети и его визит в наполненный скорбью дом. С тех пор он распространил свою систему мыслей на потусторонний мир. Ближайшим следствием этого пароксизма явилась серьезная потеря трудоспособно-

 

 

сти[38]. Поскольку он рассказывает, что его поддерживали тогда только утешения друга, который всегда отметал эти упреки как непомерно преувеличенные, я пользуюсь этим поводом, чтобы впервые ознакомить его с предпосылками психоаналитической терапии. Если имеется мезальянс между содержанием представления и аффектом, то есть между величиной упрека и поводом для него, то дилетант сказал бы, что аффект чрезмерен для повода, то есть преувеличен, стало быть, выведенное из упрека заключение, что пациент - преступник, является ложным. Врач, напротив, скажет: «Нет, аффект оправдан, сознание вины нельзя дальше критиковать, но оно относится к другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно) и которое сначала требуется отыскать. Известное содержание представления попало сюда лишь благодаря ошибочному соединению. Но мы не привыкли ощущать в себе сильные аффекты без содержания представления, а потому при отсутствии содержания в качестве суррогата принимаем какое-нибудь подходящее другое, как, скажем, наша полиция, которая, если не может поймать настоящего убийцу, арестовывает вместо него кого-нибудь невиновного. Фактом ошибочного соединения объясняется также бессилие логической работы в борьбе с мучительным представлением». В заключение я признаюсь, что из этого нового понимания прежде всего возникают непростые загадки, ибо как он должен обосновать свой упрек, что по отношению к отцу он преступник, если все-таки знает, что в сущности никогда чего-либо преступного против него не совершал.

Затем на следующем сеансе он проявляет большой интерес к моим объяснениям, но позволяет себе выразить некоторое сомнение: «Разве может иметь целебное действие сообщение о том, что упрек, сознание вины обоснованы?» - «Нет, действует не это сообщение, а нахождение неизвестного содержания, к которому относится упрек». - «Да, именно с этим я и связываю свой вопрос». - Я вкратце объясняю мои сведения о психологических различиях между бессознательным и сознательным, об изнашивании, которому подвергается все сознательное, тогда как бессознательное остается относительно неизменным, указав на выставленные в моей комна-

 

 

те антикварные вещи. «Это, собственно говоря, лишь погребения; то, что они оказались засыпанными, как раз их и сохранило. Помпею разрушили только теперь, после того как ее обнаружили». - «Есть ли гарантия того, - задает он следующий вопрос, - как человек отнесется к найденному?» Один, как он думает, поведет себя так, что, наверное, преодолеет упрек, а другой - не преодолеет. - «Нет, в самой природе вещей заложено то, что аффект в любом случае преодолевается, чаще всего уже во время работы. Помпею-то как раз пытаются спасти, а от таких мучительных мыслей хотят избавиться». - Он считает, что упрек может возникнуть лишь при нарушении собственных нравственных законов, но не внешних. (Я подтверждаю: кто просто нарушает внешний закон, тот нередко чувствует себя даже героем.) Стало быть, такой процесс возможен только при распаде личности, который имелся с самого начала. Обретет ли он снова целостность личности? В этом случае он отважится многое совершить, возможно, больше, чем другие. - В ответ я сказал, что полностью согласен с ним по поводу расщепления личности; ему только нужно соединить это новое противопоставление между нравственным человеком и порочным с прежним противопоставлением - между сознательным и бессознательным. Нравственный человек - это сознательное, порочное - бессознательное[39]. Он может вспомнить, что он, хотя и считает себя нравственным человеком, в своем детстве, совершенно определенно, делал вещи, которые исходили от другого человека. - Я думаю, что он между делом раскрыл основную характеристику бессознательного - его связь с инфантильным. Бессознательное и есть инфантильное, а именно та часть личности, которая в свое время от нее отделилась, не участвовала в дальнейшем развитии и поэтому была вытеснена. Потомки этого вытесненного бессознательного являются элементами, поддерживающими непроизвольное мышление, в котором и состоит его недуг. Теперь он может открыть еще одну характеристику бессознательного; я охотно готов это ему уступить. - Ничего другого он непосредственно не находит, но зато высказывает сомнение, можно ли устранить так долго существующие изменения. Что, в частности, можно сделать с его идеей о потустороннем мире, которую все же не удается опровергнуть логически? - Я не оспариваю тяжесть его заболевания и значение его построений, но его возраст очень благоприятен, благоприятно и то, что его личность сохранна,

 

 

 

при этом я высказываю о нем уважительное суждение, которое его явно радует.

Следующий сеанс он начинает словами, что должен поведать о неких фактических событиях из своего детства. С семи лет, как он уже говорил [с. 40], он боялся, что родители догадываются о его мыслях, и, в сущности, этот страх сохранялся у него всю последующую жизнь. В двенадцать лет он полюбил маленькую девочку, сестру своего друга (в ответ на мой вопрос: не чувственно, он не хотел видеть ее обнаженной, она была слишком маленькой), которая, однако, не была с ним столь нежной, как ему бы того хотелось. И тут ему пришла мысль, что она будет с ним ласковой, если его постигнет несчастье; в качестве такового невольно возникла мысль о смерти отца. Он тут же энергично отверг эту идею, он и сейчас защищается от возможности того, что мог таким образом выразить некое «желание». Это была разве что «мыслительная связь»[40]. - Я возражаю: «Если это не было желанием, отчего такое сопротивление?» - «Только из-за содержания представления, что отец может умереть». Я: он произносит эти слова так, словно они оскорбляют величество; при этом, как известно, того кто скажет: «Император - осёл», точно так же накажут и в том случае, если он облачит эту предосудительную мысль в слова: «Если кто-нибудь скажет... то он будет иметь дело со мной». Для содержания представления, которое он так отвергал, я мог бы сразу найти взаимосвязь, которая исключила бы это сопротивления; к примеру: «Если мой отец умрет, я убью себя на его могиле». - Он потрясен, но не отказывается от своего возражения, поэтому я прерываю спор замечанием, что идея о смерти отца все же возникла здесь не впервые; очевидно, она происходит из более раннего времени, и когда-нибудь мы должны будем проследить ее возникновение. - Далее он рассказывает, что во второй раз точно такая же мысль, словно молния, промелькнула у него за полгода до смерти отца. Он уже был влюблен в ту даму[41], но из-за материальных трудностей не мог помышлять о соединении с ней. И тут появилась мысль: «Когда отец умрет, он, пожалуй, настолько разбогатеет, что сможет жениться». В своей защите он зашел тогда так далеко, что пожелал, чтобы отец вообще ничего не оставил и тем самым не было выгоды, которая компенсировала бы

 

 

 

эту ужасную для него потерю. В третий раз та же самая мысль, но очень смягченная, у него появилась за день до смерти отца. Он подумал: «Сейчас я могу потерять самого любимого для меня человека», и тут же возникло возражение: «Нет, есть еще один человек, утрата которого была бы для тебя еще болезненней». Он очень удивлен этим мыслям, поскольку совершенно уверен, что смерть отца никогда не могла быть предметом его желания, она была только предметом его опасений. - После этих слов, произнесенных со всей убедительностью, я считаю целесообразным изложить ему новую частицу теории. Теория утверждает, что такая тревога соответствует прежнему, ныне вытесненному желанию, а потому следует предположить нечто прямо противоположное его заверению. Это также согласуется с требованием рассматривать бессознательное как контрадикторную противоположность сознательного. Он очень взволнован, очень недоверчив и удивляется, как у него могло возникнуть это желание, ведь отец был для него самым любимым человеком на свете. Не подлежит сомнению, что он отказался бы от любого личного счастья, если бы этим мог спасти жизнь отца. Я отвечаю, что именно такая сильная любовь является условием вытесненной ненависти. В отношении безразличных ему людей он наверняка легко может находить мотивы для умеренной симпатии и такой же антипатии, если, скажем, является служащим и рассуждает о своем начальнике, что тот приятный руководитель, но придирчивый юрист и бесчеловечный судья. Ведь то же самое говорит Брут о Цезаре у Шекспира ([«Юлий Цезарь») III, 2): «Цезарь любил меня, и я его оплакиваю; он был удачлив, и я радовался этому; за доблести я чтил его; но он был властолюбив, и я убил его»[42]. И эти слова уже кажутся необычными, потому что мы сильнее представили себе чувства Брута к Цезарю. Если бы речь шла о человеке, который ему более близок, скажем, о его жене, он стремился бы иметь целостное ощущение и поэтому, как это присуще всем людям, пренебрегал бы ее недостатками, способными вызвать у него неприязнь, не замечал бы их, словно слепой. Стало быть, именно большая любовь не допускает, чтобы ненависть (если карикатурно ее так обозначить), которая, пожалуй, должна иметь некий источник, оставалась сознательной. Проблема, однако, заключается в том, откуда происходит эта ненависть; его высказывания указывали на период времени,

 

 

когда он боялся, что родители догадываются о его мыслях. С другой стороны, можно было бы также спросить, почему большая любовь не смогла погасить ненависть, как это обычно бывает при столкновении противоположных импульсов. Можно только предположить, что ненависть связана с неким источником, неким поводом, что и делает ее несокрушимой. Стало быть, с одной стороны, такая взаимосвязь защищает ненависть к отцу от разрушения, с другой стороны, большая любовь препятствует ее сознанию, поэтому ей ничего не остается, как существовать в бессознательном, откуда в отдельные моменты она все-таки может на мгновение протискиваться вперед.

Он признает, что все это звучит вполне убедительно, но, разумеется, он нисколько не убежден[43]. Ему хочется задать один вопрос: как получается, что такая идея может делать паузы, в двенадцать лет появляется на какой-то момент, затем в двадцать лет снова, а через два года опять, чтобы с тех пор закрепиться. Он все же не может поверить, чтобы враждебность тем временем исчезала, и вместе с тем в этих паузах не было ничего от упреков. Я в ответ: «Когда кто-нибудь задает вопрос, - таким образом, у него уже готов и ответ. Ему нужно лишь дать договорить». Он продолжает, внешне несколько отклоняясь от темы: он был лучшим другом отцу, а отец - ему; за исключением нескольких областей, в которых отец и сын обычно друг друга избегают (что он имеет в виду?), между ними была большая близость, чем теперь у него со своим лучшим другом. Ту дама, ради которой он пренебрег в мыслях отцом, он хотя и любил, но, собственно говоря, по отношению к ней у него никогда не возбуждались чувственные желания, которыми было наполнено его детство; и вообще в детстве его чувственные побуждения были намного сильнее, чем в пубертатном возрасте. - Я полагаю, что теперь он дал ответ, которого мы ждали, и одновременно обнаружил третью важную особенность бессознательного [ср. с. 52]. Источник, из которого враждебность к отцу черпает свою несокрушимость, очевидно, имеет природу чувственных вожделений, при этом он восприняв мал отца в некотором смысле как помеху. Такой конфликт между чувственностью и детской любовью совершенно типичен. Паузы

 

 

возникали у него потому, что вследствие преждевременного взрыва его чувственности затем произошло их значительное ослабление. Лишь после того как у него снова возникли интенсивные чувства влюбленности, в аналогичных ситуациях у него опять появлялась эта враждебность. Впрочем, я заручаюсь его подтверждением, что не я вывел его на сексуальную и на инфантильную тему, - он самостоятельно пришел к ним обеим. - Дальше он спрашивает, почему в период влюбленности в даму он не вынес решения, что помеха этой любви со стороны отца не должна влиять на его любовь к нему. Я ответил: «Вряд ли можно кого-то убить in absentia [44]. Чтобы сделать возможным такое решение, оспариваемое желание должно было бы возникнуть тогда у него впервые; но это было давно вытесненное желание, по отношению к которому он не мог вести себя иначе, чем прежде, и которое поэтому избегало уничтожения. Желание (устранить отца как помеху), видимо, возникло в те времена, когда обстоятельства были совершенно иными; скажем, тогда он любил отца не сильнее, чем человека, к которому испытывал чувственное вожделение, или он не был способен принять четкое решение, то есть в очень раннем детстве, до шести лет, и оно сохранилось таковым на все времена. - На этой конструкции объяснение временно заканчивается. [Ср. с. 71.]

На следующем, седьмом, сеансе он продолжает эту же тему. Он не может поверить, что имел такое желание в отношении отца. Он вспоминает новеллу Зудерманна [«Брат и сестра»], произведшую на него глубокое впечатление, в которой женщина, сидящая возле постели больной сестры, желает ей смерти, чтобы выйти замуж за ее мужа. Затем она себя убивает, потому что после такой низости не заслуживает того, чтобы жить. Он это понимает, и ему будет поделом, если он погибнет от своих мыслей, ибо ничего другого он не заслуживает[45]. Я замечаю: нам хорошо известно, что больным их недуг доставляет некоторое удовлетворение, а потому все они, в сущности, отчасти противятся выздоровлению. Ему нельзя упускать из виду, что лечение, подобное нашему, происходит при постоянном сопротивлении; я снова и снова буду ему об этом напоминать.

 

 

 

Он хочет теперь рассказать о преступном поступке, в котором себе не признается, но которое совершенно определенно помнит. Он цитирует слова Ницше: «"Я это сделал ", - говорит моя память. "Ты не мог этого сделать ", - говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов, память уступает» [46]. «Тут, стало быть, моя память не уступила». - «Именно потому, что в наказание себя вы извлекаете удовольствие из своих упреков». - «С моим младшим братом - сейчас я действительно к нему хорошо отношусь, хотя он доставляет мне большое беспокойство, собираясь заключить брак, который я считаю нелепостью; у меня даже уже была идея поехать туда и убить эту персону, чтобы он не мог на ней жениться, - так вот, с братом в детстве я часто дрался. Вместе с тем мы очень любили друг друга и были неразлучны, но мною владела ревность, ибо он был сильнее и красивее, а потому любимее». - «Да, вы уже рассказывали о такой сцене ревности с фрейлейн Линой» [с. 40]. - «Итак, после одного такого повода - мне точно не было тогда восьми лет, ибо я еще не учился в школе, в которую стал ходить с восьми - я сделал следующее. У нас были игрушечные ружья определенной конструкции; я зарядил свое шомполом, сказал ему, что, если он будет смотреть в ствол, то что-то увидит, и пока он смотрел, я спустил курок. Его ударило в лоб, и с ним ничего не случилось, но моим желанием было сделать ему очень больно. После этого я был совершенно не в себе, бросился на пол и себя спрашивал. "Как я только мог такое сделать?" - Но я это сделал». Я воспользовался поводом, чтобы настоять на своем. Если он сохранил воспоминание о столь чуждом для себя поступке, то он не может отрицать возможность того, что в еще более раннем возрасте произошло нечто подобное, связанное с его отцом, о чем он сегодня уже не помнит. - Он знает о других импульсах мстительности в отношении той дамы, которую он так почитает и чей характер он описывает с таким восхищением. Наверное, ей нелегко полюбить, она хранит всю себя для того, кому однажды будет принадлежать; его она не любит. Когда он убедился в этом, у него сформировалась сознательная фантазия о том, как он разбогатеет, женится на другой, а потом нанесет ей визит вместе с дамой, чтобы сделать ей больно. Но тут фантазия ему отказала, ибо ему пришлось признаться себе, что к другой женщине, жене, он совершенно равнодушен, его мысли спутались и в конце ему стало ясно, что эта другая женщина должна умереть. Также и в этой фантазии, как в диверсии против брата, он видит проявление малодушия,

 

которое его так ужасает[47]. - В дальнейшей нашей беседе я выставляю как довод, что он по логике вещей должен объявить себя совершенно не ответственным за все эти черты характера, ибо все эти предосудительные побуждения происходили из детской жизни, соответствуют производным детского характера, продолжающим жить в бессознательном, а он все-таки знает, что нравственная ответственность не может относиться к ребенку. Из суммы задатков ребенка нравственный человек появляется только в процессе развития[48]. Но он выражает сомнение, что все его дурные побуждения имеют это происхождение. Я обещаю ему это доказать в ходе лечения.

Он добавляет, что после смерти отца болезнь чрезвычайно усилилась, и я признаю его правоту, поскольку считаю печаль из-за смерти отца главным источником интенсивности болезни. Печаль словно нашла патологическое выражение в болезни. Если обычная печаль длится от одного до двух лет, то патологическая, как у него, в своей продолжительности не ограничена.

Вот и все, что я могу подробно и последовательно сообщить об истории болезни. Это примерно совпадает с изложением продолжающегося более одиннадцати месяцев лечения.