Дикарь с барометром. Эпилепсия. Если БЫ.

 

До сих пор мне все в жизни было ясно (недаром же у меня, кажется,

некоторое пристрастие к этому самому слову "ясно"). А сегодня... Не понимаю.

Первое: я действительно получил наряд быть именно в аудиториуме 112,

как она мне и говорила.

Хотя вероятность была -- 1.500/10.000.000=3/20.000 (1.500 -- это число

аудиториумов, 10.000.000 -- нумеров). А второе... Впрочем, лучше по порядку.

Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп -- милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похожие... нет, не то. Нынче вечером, в 21, О придет ко мне -- желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.

Вот -- звонок. Мы встали, спели Гимн Единого Государства -- и на

эстраде сверкающий золотым громкоговорителем и остроумием фонолектор.

-- "Уважаемые нумера! Недавно археологи откопали одну книгу двадцатого века. В ней иронический автор рассказывает о дикаре и о барометре. Дикарь заметил: всякий раз, как барометр останавливался на "дожде", действительно шел дождь. И так как дикарю захотелось дождя, то он повыковырял ровно столько ртути, чтобы уровень стал на "дождь" (на экране -- дикарь в перьях, выколупывающий ртуть: смех). Вы смеетесь: но не кажется ли вам, что смеха гораздо более достоин европеец той эпохи. Так же, как дикарь, европеец хотел "дождя" -- дождя с прописной буквы, дождя алгебраического. Но он стоял перед барометром мокрой курицей. У дикаря по крайней мере было больше смелости и энергии и -- пусть дикой -- логики: он сумел установить, что есть связь между следствием и причиной. Выковыряв ртуть, он сумел сделать первый шаг на том великом пути, по которому..."

Тут (повторяю: я пишу, ничего не утаивая) -- тут я на некоторое время

стал как бы непромокаемым для живительных потоков, лившихся из

громкоговорителей. Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему "напрасно" и как я мог не прийти, раз был дан наряд?); мне показалось – все пустое, одна скорлупа. И я с трудом включил внимание только тогда, когда фонолектор перешел уже к основной теме: к нашей музыке, к математической композиции (математик -- причина, музыка -- следствие), к описанию недавно изобретенного музыкометра.

-- "...Просто вращая вот эту ручку, любой из вас производит до трех

сонат в час. А с каким трудом давалось это вашим предкам. Они могли творить только доведя себя до припадков "вдохновения" -- неизвестная форма эпилепсии. И вот вам забавнейшая иллюстрация того, что у них получалось, -- музыка Скрябина -- двадцатый век. Этот черный ящик (на эстраде раздвинули занавес и там -- их древнейший инструмент) -- этот ящик они называли "рояльным" или "королевским", что лишний раз доказывает, насколько вся их музыка..."

И дальше -- я опять не помню, очень возможно потому, что... Ну, да

скажу прямо: потому что к "рояльному" ящику подошла она -- I-330. Вероятно, я был просто поражен этим ее неожиданным появлением на эстраде.

Она была в фантастическом костюме древней эпохи: плотно облегающее черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и груди, и эта теплая, колыхающаяся от дыхания тень между... и ослепительные, почти злые зубы...

Улыбка -- укус, сюда -- вниз. Села, заиграла. Дикое, судорожное,

пестрое, как вся тогдашняя их жизнь, -- ни тени разумной механичности. И

конечно, они, кругом меня, правы: все смеются. Только немногие... но почему же и я -- я?

Да, эпилепсия -- душевная болезнь -- боль... Медленная, сладкая боль --

укус -- и чтобы еще глубже, еще больнее. И вот, медленно -- солнце. Не наше, не это голубовато-хрустальное и равномерное сквозь стеклянные кирпичи -- нет: дикое, несущееся, попаляющее солнце -- долой все с себя -- все в мелкие клочья.

Сидевший рядом со мной покосился влево -- на меня -- и хихикнул.

Почему-то очень отчетливо запомнилось: я увидел -- на губах у него выскочил микроскопический слюнный пузырек и лопнул. Этот пузырек отрезвил меня. Я -- снова я.

Как и все, я слышал только нелепую, суетливую трескотню струн. Я

смеялся. Стало легко и просто. Талантливый фонолектор слишком живо изобразил нам эту дикую эпоху -- вот и все.

С каким наслаждением я слушал затем нашу теперешнюю музыку. (Она продемонстрирована была в конце для контраста.) Хрустальные хроматические ступени сходящихся и расходящихся бесконечных рядов -- и суммирующие аккорды формул Тэйлора, Маклорена; целотонные, квадратногрузные ходы Пифагоровых штанов; грустные мелодии затухающе-колебательного движения; переменяющиеся

фраунгоферовыми линиями пауз яркие такты -- спектральный анализ планет... Какое величие! Какая незыблемая закономерность! И как жалка своевольная, ничем -- кроме диких фантазий -- не ограниченная музыка древних...

Как обычно, стройными рядами, по четыре, через широкие двери все

выходили из аудиториума. Мимо мелькнула знакомая двоякоизогнутая фигура; я почтительно поклонился.

Через час должна прийти милая О. Я чувствовал себя приятно и полезно

взволнованным. Дома -- скорей в контору, сунул дежурному свой розовый билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас только для сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха, стен -- мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд Хранителей. Иначе мало ли бы что могло быть. Возможно, что именно странные, непрозрачные обиталища древних породили эту их жалкую клеточную психологию. "Мой (sic!) дом -- моя крепость" -- ведь нужно же было додуматься!

В 21 я опустил шторы -- и в ту же минуту вошла немного запыхавшаяся О. Протянула мне свой розовый ротик -- и розовый билетик. Я оторвал талон и не мог оторваться от розового рта до самого последнего момента -- 22.15.

Потом показал ей свои "записи" и говорил -- кажется, очень хорошо -- о

красоте квадрата, куба, прямой. Она так очаровательно-розово слушала -- и

вдруг из синих глаз слеза, другая, третья -- прямо на раскрытую страницу

(стр. 7-я). Чернила расплылись. Ну вот, придется переписывать.

-- Милый Д, если бы только вы, если бы...

Ну что "если бы"? Что "если бы"? Опять ее старая песня: ребенок. Или,

может быть, что-нибудь новое -- относительно... относительно той? Хотя уж тут как будто... Нет, это было бы слишком нелепо.

 

Запись 5-я.

 

 

Конспект: