Литургия. Ямбы и хорей. Чугунная рука

 

Торжественный, светлый день. В такой день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях -- и все хрустально-неколебимое, вечное -- как наше, новое стекло...

Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес -- или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы -- губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц -- в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.

Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих "богослужений". Но они служили своему нелепому, неведомому Богу -- мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего, кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву -- мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству, -- спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да, это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных днях -- годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над

одним, суммы над единицей...

Вот один -- стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Белое... и даже

нет -- не белое, а уж без цвета -- стеклянное лицо, стеклянные губы. И

только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир, от которого он был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером – уже снята. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение, по-видимому, в том, что в древности, когда это все совершалось не во имя Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями).

А наверху, на Кубе, возле Машины -- неподвижная, как из металла, фигура того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно только, что оно ограничено строгими, величественными квадратными очертаниями. Но зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках: слишком близко, на первом плане поставленные руки -- выходят огромными, приковывают взор -- заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие на коленях руки -- ясно: они -- каменные, и колени -- еле выдерживают их вес...

И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась -- медленный,

чугунный жест -- и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер. Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый жребий -- увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами божественные медные ямбы -- о том, безумном, со стеклянными глазами, что стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.

...Пожар. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким золотом,

рухнули. Корчатся зеленые деревья, каплет сок -- уж одни черные кресты

склепов. Но явился Прометей (это, конечно, мы):

 

"И впряг огонь в машину, сталь,

И хаос заковал законом".

 

Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные люди.

Вдруг какой-то безумец -- "огонь с цепи спустил на волю" -- и опять все

гибнет...

У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я помню: нельзя

было выбрать более поучительных и прекрасных образов.

Снова медленный, тяжкий жест -- и на ступеньках Куба второй поэт. Я

даже привстал: быть не может!

Нет, его толстые, негрские губы, это он... Отчего же он не сказал

заранее, что ему предстоит высокое... Губы у него трясутся, серые. Я

понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей -- но все же: так волноваться...

Резкие, быстрые -- острым топором -- хореи. О неслыханном преступлении: о кощунственных стихах, где Благодетель именовался... нет, у меня не поднимается рука повторить.

R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой

застенчивости), -- спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо -- острый, черный треугольник – и тотчас же стерлось: мои глаза -- тысячи глаз -- туда, наверх, к Машине. Там -- третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, -- преступник идет, медленно, ступень -- еще -- и вот шаг, последний в его жизни -- и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой -- на последнем своем ложе.

Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил

на рычаг огромную руку... Ни шороха, ни дыхания: все глаза -- на этой руке.

Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь -- быть орудием, быть

равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!

Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло

нестерпимо-острое лезвие луча -- как дрожь, еле слышный треск в трубках

Машины. Распростертое тело -- все в легкой, светящейся дымке -- и вот на

глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И -- ничего: только

лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце...

Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация

материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем не менее это

всякий раз было -- как чудо, это было -- как знамение нечеловеческой мощи

Благодетеля.

Наверху, перед Ним -- разгоревшиеся лица десяти женских нумеров,

полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы *(4).

 

* 4. Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего

красивого -- как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному за Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.

 

По старому обычаю -- десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он медленно спускается вниз, медленно проходит между трибун -- и вслед Ему поднятые вверх нежные белые ветви женских рук и единомиллионная буря кликов. И затем такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь же, в наших рядах. Кто знает: может быть, именно их, Хранителей, провидела фантазия древнего человека, создавая своих нежно-грозных "архангелов", приставленных от рождения к каждому человеку.

Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря --

было во всем торжестве. Вы, кому придется читать это, -- знакомы ли вам

такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете...

 

Запись 10-я.

 

 

Конспект: