Могу ли я любить по собственной воле?

 

Любовь культурных существ

 

Культура — это продолжение биологии настолько иными средствами, что его невозможно свести к биологическим «стратегиям» без того, чтобы представить человечество окончательно «выродившимся». Ссылки на прошлое, отделенное от нас четырьмя миллионами лет, не объясняют природу современного человека и его поведение. Такой подход — близорукость, выдающая себя за дальновидность.

Аббревиатур для «истинной природы» человека не существует. То, что привлекают для объяснений, не создает новых фактов. Все объяснения суть чисто умозрительные. «Мужчин» и «женщин» эволюционных психологов невозможно встретить в реальной жизни, или они попадаются — в своем чистом виде — крайне редко. Большинство людей не соответствуют никаким биологическим клише.

Возможностей вступить в половой контакт в Германии за последние 40 лет стало больше, а детей рождается все меньше. Понять это можно, только если рассматривать человека как «культурное существо». К этому понятию, которое ввел в научную практику антрополог Арнольд Гелен (1904–1976) в начале 1950-х годов, мы еще вернемся. Быть культурным существом означает очень многое: культурные существа в своей жизни сталкиваются не с генами, не с эмоциями или чувствами, и даже не с мыслями; они сталкиваются с другими культурными существами. Культурное существо называет себя «я». Это означает, что оно — культурное существо — имеет некую установку (часто изменчивую и смутную) в отношении себя и других. Культурные существа могут выказывать или скрывать свои чувства, они могут обманывать и лгать. Они могут что-то изобретать, обманывать себя и испытывать неуверенность в себе. Они играют не одну социальную роль, а множество ролей. Они могут иметь взаимоисключающие интересы и испытывать противоположные чувства одновременно. Все это вместе взятое может привлекать к нам других людей или отталкивать их.

Любовь между культурными существами означает следующее: вожделение, влюбленность и любовь — это не вопрос одной только мезолимбической системы в промежуточном мозге. Это также вопрос взятого в целом нашего отношения к самим себе. Мы реагируем на других и находим радость и удовлетворение в том, чтобы очаровать этих других или сделать их счастливыми. Наши интересы не шаблонны, их невозможно объяснить эгоистичностью генов, но тем не менее мы играем с окружающими и с половыми партнерами в социальные игры. Наше обаяние отражается во мнении окружающих, как биллиардный шар от бортика, и возвращается к нам. Всю жизнь — нашей сексуальностью, нашими симпатиями и антипатиями, нашим образом и нашей самооценкой — мы изо всех сил стараемся, чтобы этот шар не перелетел через бортик.

Человек — очень интересный биологический вид, как пытаются убедить нас эволюционные психологи. Не каждая самка ищет переполненные съестными припасами кладовые, и не каждый самец стремится оплодотворить всех встречающихся ему на пути фертильных женщин, а оставшуюся сперму отнести в банк. Многие самцы и самки почему-то предпочитают не столь совершенных и не столь симметричных особей противоположного пола, будь то на основании личной предрасположенности или, точнее, по любви!

В человеческой любви прекрасно то, что в ней мы не полагаемся на свои и чужие инстинкты. Другими словами, мы редко наверняка знаем, чего хочет другой человек. Хорошо, что это так. Как невообразимо скучна была бы наша жизнь, если бы мы в любой момент умели инстинктивно угадывать чувства партнера! Вместо этого мы вынуждены вести бесконечную игру в толкование намеков.

Возьмем, к примеру, сексуальность. Крупный, мускулистый олень всем своим видом показывает самке, что он ей подходит. Инстинктивно она понимает, что он и в самом деле годится на роль полового партнера. У людей все намного сложнее. Нас может привлечь красивая женщина с соблазнительным распределением подкожного жира или рослый широкоплечий мужчина. Но если улыбка неубедительна, или первая фраза оказывается неудачной, то наш интерес может улетучиться в мгновение ока. Еще важнее то, что хорошие гены ничего не говорят нам о потенции, эротических фантазиях и оригинальности, о чувственности и уверенности в постели. О всяких неожиданностях и сюрпризах каждый может рассказать свою историю. Есть добросердечные мужчины с резкими чертами лица и кустистыми насупленными бровями, а есть узкогрудые хилые мачо. Не всякая красивая женщина хороша в постели, и наоборот.

Однако важнее, чем субъективная, по сути, оценка сексуальных качеств, нечто совсем другое: сексуальный акт редко служит осознанной цели размножения, но не исключительно ради удовлетворения полового влечения. Окситоцинисты считают, что, помимо вожделения, в постели очень важна устанавливающаяся после секса привязанность, выражающаяся в задушевном разговоре и ласках. Но окситоцинисты полностью упускают из вида одну вещь, которая не нуждается ни в каких гормонах, а именно: общее неспецифическое возбуждение, исходящее из мезолимбической системы. Эта вещь называется самоутверждением.

Половые отношения — это необозримый ареал сложнейшей психологии. Наш образ, отражающийся в глазах партнера, — это нечто большее, чем полдела. Огромное большинство людей возбуждается оттого, что возбуждает партнера и осознает, что партнер это видит и ценит. Это особое человеческое качество, которого, как мне думается, лишены серые полевки и шпорцевые лягушки. Кроме того, половой акт — это не только состояние личного возбуждения, но и сильнейшее личностное переживание. Чувствую ли я себя при этом настоящим мужчиной или настоящей женщиной, зависит отнюдь не от уровня гормонов в крови. По крайней мере так же важна реакция, взгляд или слова партнера.

Занимаясь сексом, мы, можно сказать, играем в бильярд — партнер возвращает нам наш образ. Особое наслаждение от интенсивного, захватывающего полового акта, намного превосходящее любое удовлетворение, мы получаем именно от этой игры в чувственное взаимопроникновение. Психологически мы входим в другого человека и таким образом видим себя со стороны. Наша радость от созерцания наслаждения другого человека — это не чистая самоотдача или бескорыстие, а безмерное психологическое удовлетворение — это так, во всяком случае, тогда, когда секс приносит радость и удовольствие, а не является игрой в одни ворота.

Секс у человека имеет бесчисленное множество граней, которых не желают видеть эволюционные психологи. Все, что можно в этом отношении помыслить о человеке, не поддается описанию даже с помощью превосходных степеней. Человек — животное с интереснейшей сексуальностью. Причина коренится исключительно в культуре. То, что делается по-обезьяньи, навевает смертельную скуку. Люди инсценируют свои половые роли по правилам искусства. Люди не просто играют роли, они играют с ролями. Фантазии доминации не укладываются ни в одну концепцию эволюционной психологии, нет там места и фетишизму. Оральное же удовлетворение имеет место уже у человекообразных обезьян. В человеческой сексуальности мы постоянно обнаруживаем бессмысленные с биологической точки зрения отклонения от нормы. Лишь некоторые церкви поддерживают эволюционных психологов, изо всех сил преграждая путь распоясавшейся культуре. Однако не только в загнивающих промышленно развитых странах, но и везде — в странах развивающихся, в пустынях, за полярным кругом и в джунглях — предполагаемая биологическая норма не является нормой.

Важнейшая причина заключается в том, что мы способны играть с собственной психикой. Человек — на удивление одаренное воображением существо, и охотно пользуется этим даром. Различение между / (Я) как потоком сознания и Me (Мне) как осознанием собственной самости, введенное в науку более 100 лет назад Уильямом Джеймсом, было лишь первой попыткой зафиксировать мозговых участников этой игры. В 1920-е годы Зигмунд Фрейд предложил различать в психике три инстанции: ид, эго и супер-эго. Темное, неосознанное влечение «ид» есть тень потока сознания Джеймса. «Супер-эго» — это обладающий властью карикатурный вариант оттиснутой обществом самости. Между ними зажато «эго», беспомощный слуга двух строгих господ. Несмотря на то, что сам Фрейд не испытывал ни гордости, ни радости по поводу своего открытия, эти три инстанции теперь известны в мире всем и каждому. Тысячи психоаналитиков вытаскивают содержание этих трех инстанций из голов своих пациентов. Исследователи мозга в наше время выявляют уже от семи до девяти различных состояний «я», которые дополняют и оплодотворяют друг друга, пересекаются и смешиваются между собой. Из единоборства двух состояний, описанного Джеймсом, сегодня выросла многомерная компьютерная игра с множеством участников.

Когда мы занимаемся сексом, в возбуждение приходят самые разнообразные состояния «я». Мое телесное «я» насильно захлестнуто гормонами, что мое «я» как субъект переживания оценивает ситуацию как состояние крайнего возбуждения. Мое автобиографическое «я» радуется, что именно с этим очаровательным человеком, именно в этот момент я делю постель или душистую скирду, что именно сейчас я переживаю подлинное наслаждение от тех или иных сексуальных действий. В то же время мое нравственное «я» время от времени напоминает, что то, что я сейчас делаю, — неправильно, потому что я, или мой партнер, или мы оба имеем обязательства по отношению к другим людям.

Так, или приблизительно так, могут протекать психические процессы во время полового акта, хотя и не стоит переоценивать ценность схемы состояний «я», ибо сегодня, смутно сознавая, какие участки мозга отвечают за мобилизацию тех или иных состояний «я», стоит прислушаться, как ворочается в гробу Гилберт Райл. Пока все эти телесные, переживающие, автобиографические и моральные «я» — всего лишь средневековые почтовые кареты в современном аэропорту.

Теперь самое время сказать следующее: заниматься сексом и сознавать, что ты им занимаешься — совсем не одно и то же. Быть действующим лицом в ситуации полового акта и одновременно пытаться наблюдать его со стороны лишает действо всякого искуса и наслаждения. Известную мудрость о том, что, занимаясь сексом, надо потерять голову, следует принимать с оговорками. Мысли не должны отвлекать или мешать, но это не значит, что они вообще должны исчезнуть. Алкогольное опьянение доставляет удовольствие только в том случае, если мы продолжаем достаточно адекватно оценивать окружающий мир. Полное алкогольное умопомрачение, напротив, не доставляет никакого удовольствия.

Сложное взаимодействие разнообразных впечатлений и отношений делает сексуальность желанной — или нежеланной. Сильнейшим стимулом измен у женщин и мужчин является не поиск оптимальных генов и не императивный позыв к размножению, а поиск нового свежего собственного образа, более возбуждающего, более соблазнительного и более привлекательного, чем тот, к которому мы привыкли за многие годы общения со знакомым партнером. Так же, как люди подчас больше радуются незаслуженным комплиментам, чем несомненно заслуженным, так людям больше льстит взгляд чужого, а не близкого и родного человека. Чем проще психология отношений с их раз и навсегда установленными ролями и устоявшимися образами, тем более тускло воспринимают друг друга партнеры и тем выше вероятность отчуждения и измены. Супружеская верность в таких случаях обеспечивается с наибольшей вероятностью личной или общественной нравственностью, обязанностями и требованиями.

Очень легко переоценить значение чистого влечения в нашем сексуальном поведении, так же, как значение эмоционального побуждения к любви. Конечно, каждое половое влечение порождает вожделение, но не всегда вожделение уступает требованиям влечения. Вожделение тоже обладает своими потребностями и интересами. Вполне мыслимо, что с одним партнером возможно то, что представляется неприятным, глупым и даже отталкивающим с другими. Понятно, что это может иметь отношение к запахам и биохимии. Но не в меньшей степени это имеет отношение к личностному чувственному и интеллектуальному напряжению между двумя людьми. Позитивное отражение нашего собственного образа — вот самый мощный любовный напиток, а самоутверждение в вожделении и во взгляде партнера — самый привлекательный и желанный аромат. То, что справедливо для сексуальности, справедливо и для любви: она зиждется на образе, в каком мы предстаем в глазах одного-единственного, особенного человека.

 

Мой образ в глазах других

 

Молодой учитель гимназии в Гавре интересовался кино и джазом. Коллеги избегали его из-за надменного нрава и вечной занятости какими-то чрезвычайно важными делами. Но учителю было безразлично отношение коллег. Между тем ученики очень любили своего маленького — ростом метр пятьдесят шесть — учителя в очках с толстыми стеклами, обладавшего тем не менее острым умом и страстно излагавшего им основы философской премудрости.

Жану Полю Сартру был 31 год, когда в 1936 году в одном философском журнале была опубликована его работа «Трансценденция эго». До этого Сартр посвятил много времени Зигмунду Фрейду и большой роли подсознательного в нашей жизни. От современных ему философов — Анри Бергсона, Эдмунда Гуссерля и Мартина Хайдеггера — он научился понимать чувственность мышления. Все трое поставили восприятие в центр своих исследований мышления. Осознать и понять, что такое действительность, человек может, только поняв, что она представляет собой для нас. Чувственное восприятие мира отличается от его восприятия мышлением и разумом. Но мир предстает перед нами таким, каким мы его видим, в результате мышления.

Мир представлялся Сартру печальным. Гаврская гимназия была не самым подходящим местом для такого человека, как он. Он чувствовал себя чужим и одиноким, большинство людей сторонились его. Состояние его еще более ухудшилось после того, как он попробовал на себе действие мескалина. У Сартра развилась депрессия, стали возникать панические атаки, его начали преследовать бредовые видения. В таком состоянии Сартр лихорадочно работал над своим сочинением. Его отчуждение от Гаврского общества побуждало молодого философа разобраться в том, откуда человек черпает знания о себе и как он формирует свои представления. В «Этюде к теории эмоций» Сартр разбирает идею Уильяма Джеймса о том, что наши чувства суть не что иное, как отражение возбуждения нервов.

Сартр придерживался на этот счет совершенно иного мнения. Он несправедливо упрекает Джеймса в том, что тот недопустимо сводит психическое к физическому. Английскому ученому, физиологу Чарльзу Скотту Шеррингтону, исследовавшему в начале XX века электрофизиологию мозга, Сартр адресует язвительный вопрос: «Может ли физиологическое возбуждение, каким бы оно ни было, дать объяснение организованному характеру чувства?» (68). Для Сартра ответ однозначно ясен: конечно, нет! Чувство — это нечто большее, нежели сумма телесных возбуждений в промежуточном мозге.

Такое же возражение можно высказать и сегодня в лицо окситоцинистам. В «Трансценденции эго» Сартр исходит из того, что в нашей психике мы никогда не сталкиваемся с телесным возбуждением в его чистой форме, но всегда с осознанными эмоциями и осознанными чувствами. Для того чтобы испытывать ностальгию, я должен сознавать, что такое ностальгия. В противном случае я буду лишь мучиться от смутного плохого настроения.

Наше осознанное мышление интерпретирует телесные возбуждения и придает им определенную форму. Самое досадное здесь то, что для того, чтобы говорить об ощущениях, я должен подвергнуть их рефлексии. А это опять-таки означает, что я должен отстраниться от моих ощущений. Таким образом, наши ощущения и интерпретация этих ощущений — не всегда одно и то же. Наше сознание определяет, кто я и каков я, и определяет именно так, как я интерпретирую самого себя. То, что мы считаем нашим «я», в действительности есть не что иное, как выдумка нашей рефлексии и нас самих. Дело в том, что неосознаваемое «я» нам недоступно. Повторим вслед за Сартром: «Эго не есть властелин сознания, оно — его объект». Отсюда Сартр выводит, что человек непрерывно изобретает себя заново. «Эго» — это мяч нашей рефлексивной интерпретации, «нашему сознанию оно знакомо не больше, чем «эго» других людей» (69).

Именно это незнание, по мнению Сартра, делает людей свободными. Но разве не приходится констатировать, что оно же делает людей и несвободными? Ибо, если я якобы ничто по своей природе, то значит, я целиком зависим от суждений других людей. Только в обмене и сравнении с другими я открываю и познаю, что я собой представляю. Если бы мы находились в абсолютном одиночестве, то, вероятно, были бы начистолишены собственного «я». Ибо я знаю, кто я и каков я, только благодаря тому, что знаю, кем и каковым я не являюсь.

Наша самость и наше самоощущение подкрепляются самоутверждением. Свойства и качества, которые мы себе приписываем, сильные и слабые стороны, представления о нашей привлекательности, нашем очаровании, нашем влиянии обязаны своим возникновением той игре, которую мы ведем с окружающим нас миром. Ни один человек не может полностью вырваться из круга своих сравнений. Мы наблюдаем других людей и одновременно наблюдаем, как наблюдают за нами. Этот сложный процесс духовный учитель Сартра Эдмунд Гуссерль называл «возвращенной эмпатией»: возвращенное человеку сочувствие. Способности человека в этой области развились до головокружительного совершенства; он — единственный в этом отношении вид во всем животном царстве: я понимаю, что ты понимаешь, что я тебя понял.

Мы знаем, кто мы, потому что отличаем себя от других. Наши таланты, способности и положительные качества бросаются нам в глаза, потому что мы видим, что остальные люди обладают ими в меньшей степени, или лишены их вовсе. То же самое касается и наших недостатков и слабостей. Люди реагируют на нас не так, как на других людей. Из всего этого строится наше знание о нас самих, наше представление о нас самих, наш образ в наших глазах. На самом деле это не что иное, как многократно отфильтрованное отражение нашего образа, в каком нас видят другие. При этом мы располагаем некоторой свободой взвешивать различные суждения посторонних людей о нас. Образ, который мы внушаем своим близким, важнее для нас, чем представление, которое имеют о нас посторонние люди. Тем не менее не всегда это так. Но у того, кто обычно больше интересуется тем, как произвести благоприятное впечатление на посторонних, а не на близких, скорее всего, есть большие проблемы с собственным образом: видимость заменяет реальное бытие.

Мы познаем себя как человека, за которого сами себя держим. А за кого мы себя держим, зависит от того, за кого нас держат другие. Именно поэтому чувство неуважения со стороны других так плохо переносится людьми. Внимание со стороны других есть важнейший источник нашей собственной самооценки. Для многих (если не для всех!) немаловажной является сексуальная привлекательность. «Этот безразличный взгляд!» — сокрушенно вздыхает одна моя знакомая, которая очень сожалеет о том, что мужчины (из-за ее возраста) уже не воспринимают ее как сексуально привлекательную женщину.

Образ в глазах окружающих придает нам определенный контур. Самый важный из этих образов — это тот, который отбрасывает нам человек, которого мы ценим больше других. Человек, которого мы любим и который любит нас.

 

Твоя рука лежит на том, что было мною

 

лежать… с тобою рядом

я лежу, с тобою, и руки

твои держат меня, твои руки

держат что-то большее, чем я.

Твой руки держат то, что было мною,

Когда я лежу рядом с тобой и

Твои руки обнимают меня.

Эрнст Яндль

 

«Говорить и писать о любви должны, собственно, только влюбленные и поэты, т. е. те, кто ее понимает. Ибо, если за любовь берется наука, то от любви не остается ничего, кроме влечений, рефлексов и воспроизводимых стилей поведения, кроме биологических данных, зарегистрированных физиологических реакций и результатов психологических тестов; все это, конечно, имеет какое-то отношение к любви, но не позволяет ее понять» (70). Это напоминание принадлежит мюнхенскому психоаналитику Фрицу Риману, который и сам написал весьма непоэтичную книгу о любви. К словам Римана стоит прислушаться. Собственно, если целью написания настоящей книги не является сведение любви к влечениям, рефлексам и результатам психологических тестов, то на моем месте должен находиться поэт и влюбленный.

Приведенные в эпиграфе строки австрийского лирика Эрнста Яндля (1925–2000) представляются мне не только самым прекрасным, но и самым правдивым любовным стихотворением современности. Так же, как Сартр, Яндль был учителем гимназии и тоже страдал депрессией. В каком-то смысле его стихотворение есть «трансценденция эго». Двух глаголов — «лежать» и «держать» — достаточно для того, чтобы создать атмосферу теснейшей близости и доверия. В становлении содержания в глазах другого сохраняет содержание свою значимость. «Твои руки держат то, что было мною, когда я лежу рядом с тобой и твои руки обнимают меня».

Любящие придают друг другу значения через значение, которым обладают в глазах партнера. С тех пор как наши родители внушили нам это первое, инстинктивно переживаемое чувство, томление по нему не покидает нас до гробовой доски. Опыт отношения к нам родителей оставляет в нашей душе неизгладимый отпечаток: наше томление по искренности и защищенности, по доверию и устойчивости, все наши личные потребности в близком и далеком.

К типичным свойствам всех приматов (включая и человека) принадлежит то, что чувство, которым одаривает нас другой, может пробудить в нас такое же ответное чувство. Биологи и психологи говорят в таких случаях об «эмоциональном заражении». Наш первый любовный опыт, приобретаемый нами в раннем детстве, как раз и обусловлен таким заражением: улыбка родителя порождает ответную улыбку ребенка. На более высоком уровне развития сознания, каковое мы наблюдаем почти у всех человекообразных обезьян, такое заражение происходит целенаправленно: мы улыбаемся, чтобы нам тоже улыбнулись в ответ. На третьей ступени развития сознания мы чувствуем, как проникаем в другого человека и видим его эмоциональное состояние и оцениваем его намерения. В возрасте двух лет мы уже точнее начинаем понимать, кому мы хотим улыбнуться в ответ, а кому — нет.

Для того чтобы проникнуть в душу другого человека, мы должны чувствовать, что можем удовлетворить его чувства. В 1992 году группа итальянских ученых под руководством известного специалиста по исследованиям мозга Джакомо Риццолатти сделала знаменательное открытие. В опытах на свинохвостом макаке были открыты так называемые зеркальные нейроны. Обезьяна регулярно получала орех, за которым тянулась. Во втором опыте обезьяна лишь смотрела из-за стекла, как то же самое на ее месте проделывает человек. Самое поразительное заключалось в том, что в обоих случаях в мозге обезьяны происходили одни и те же реакции. Совершенно очевидно, что обезьяна в уме полностью проигрывала действия человека. Нервные клетки, отвечающие за способность к такому воспроизведению, вошли в науку под названием зеркальных нейронов.

От зеркальных нейронов недалеко и до Эрнста Яндля. Способность проникать в чувства и мысли другого человека, вероятно, сослужила добрую службу нашим предкам. Во всяком случае, она не привела к их стремительному вымиранию. Тот, кто умел распознать и оценить эмоциональное состояние другого члена племени и быстро отреагировать на это состояние, как правило, не оставался внакладе. Безусловно, однако, что такое умение сопереживать требовало развития чувственного аспекта в духовный. От человека, дающего понять, что он нас любит, мы ожидаем интуитивного понимания как намеренного, т. е. осознанного проникновения в наше состояние. То и другое способствует осознанию другими той значимости, которую мы себе придаем.

Способность к сопереживанию и сочувствию и ожидание участия и сочувствия со стороны другого человека составляет важную основу любви. Если поверить некоторым консультантам-психологам, то этим и исчерпывается состав цементирующего материала, связывающего двух человек. Фактически, однако, это лишь предпосылка, а не таблица умножения любви.

Любить и желать жить вместе с партнером — это не обязательно одно и то же. В многочисленных вариациях любви возможно многое: например, потребность в жертвенности или мазохистское устремление к нереальным надеждам на дары безнадежно любимого человека. Все чаще встречаются в нашем обществе люди, уверенные в том, что смогут любить только в том случае, если не будут слишком сильно вникать в душевное состояние партнера. Они боятся, что в таком случае партнер или партнерша утратит прелесть и очарование. Сколько несчастных влюбленных не желает становиться членами клуба, который жаждет заполучить их в свои ряды? Эти люди постоянно влюбляются в недосягаемый идеал и пренебрегают теми, кто по ним страдает. Идет ли в данном случае речь о нарушениях или просто о манере поведения, мы поговорим позже.

Второй пункт касается вопроса о том, действительно ли сочувствие и единение — это единственное, чего мы ищем в любви. Здесь тоже есть повод для критики множества книг о любви. В них сильно преувеличивают роль надежности, сопереживания и гармонии. Знаменательно, что мы не ищем лучшего человека, чтобы его полюбить. Мы, между прочим, часто влюбляемся в человека с весьма сомнительным характером и потом долго его любим. Не всегда в ногу шагают наши сексуальные, эмоциональные и психологические мотивы любви. Но куда, собственно, идут эти мотивы?

 

Топография любви

 

Можно смело утверждать, что большинство женщин замужем не за сказочными принцами, и отнюдь не все мужчины женаты на сказочных принцессах. Если проявить некоторую осторожность, то можно сказать, что иногда мы живем не с самыми желанными партнерами. Очень немногие состоящие в браке находят своих супругов безупречными; люди просто уживаются друге другом. Они каким-то образом подходят друг другу. Конечно, это не любовь, а лишь воспоминание о ней, короче говоря, партнерство!

Жизнь — не концерт по заявкам, и выбор в ней сильно ограничен. Учась в школе, я как-то философствовал с одним другом о том, как с самого начала выбрать в жизни верную спутницу. Как ее распознать? Еще хуже: если мы найдем подходящую спутницу, то как мы поймем, что она подходящая? Мы исходили из представления, что должна быть по крайней мере одна возлюбленная. Но, может быть, она единственная? Где она живет — в Уругвае, на Украине или в Узбекистане? Вообще — встретим ли мы ее? Может быть, самая лучшая из мыслимых спутниц жила в Вене в XIX веке и умерла 90 лет назад.

Мы были мальчиками, одаренными неуемной фантазией, наши шансы в глазах противоположного пола казались нам достаточно низкими, так что мы решили, что пойдем путем проб и ошибок. Путь друга привел его в Людвигсхафен, меня — в Люксембург. Шанс найти любовь стал у него, слава богу, больше, чем раньше, но метод проб и ошибок не обязательно повышает вероятность истинной любви.

Но кого мы, собственно говоря, искали и нашли? По каким признакам мы поняли, что эта женщина — именно та, которая нам подходит? Были ли мы свободны, когда встречали своих следующих женщин? Свободны мы были влюбляться или нет? Что нас в них пленяло? Что в этих женщинах било точно в цель — возбуждая в нас не только сексуальный, но и охотничий инстинкт?

Надо сразу оговориться: психология свободы воли при влюбленности изучена очень плохо, и это неудивительно. Никакие тесты, никакие мозговые исследования не раскрывают нам ход процесса, и в целом это хорошо. Попробуем приблизиться к цели другим путем. Если верно, что наша потребность и способность любить возникают из детского опыта, то именно от него и зависит наш выбор предмета любви; этот выбор определяется родителями и, возможно, в меньшей степени, старшими братьями и сестрами, или другими важными для нас людьми.

Уже Зигмунд Фрейд придавал огромное значение детско-родительским отношениям для наших устремлений в зрелом возрасте. Однако во многом Фрейд заблуждался, ибо неверно полагал, что любовь возникает из сексуальности. Для того чтобы подкрепить эту теорию, Фрейд был вынужден приписать маленькому ребенку чрезмерную сексуальность. Последствия изобретенных Фрейдом комплексов зависти и страха для психоанализа широко известны. Ученикам и последователям Фрейда потребовалось приложить массу усилий, чтобы снова и снова разрубать гордиевы узлы явных и предполагаемых впечатлений раннего детства.

Ребенок творит свой мир во взаимодействии с важными для него людьми, составляющими его ближайшее окружение. Именно в это время у ребенка формируются предпочтения, потребности и страхи, которые проявляются позже, при выборе предмета любви. Но когда и каким образом возникают эти представления?

Человеком, решившимся поставить смелый диагноз, стал Джон Мани, с которым мы уже познакомились в 5-й главе. По мнению Мани, образчик наших эмоциональных потребностей формируется в возрасте от пяти до восьми лет. К этому времени все элементы мозаики складываются в цельную картину, и по этим признакам мы, став взрослыми, выбираем партнера. Таким способом мы рисуем карту любви (love тар), топографический план, по которому ориентируемся в поисках влюбленности и любви. Правда, сексуальная составляющая этого плана в восьмилетием возрасте еще далека от завершения — она появляется на карте позднее, во время пубертатного периода, т. е. во время полового созревания.

Когда Мани в 1980 году впервые использовал понятие «карты любви», он полагал, что отыскал формулу для «науки о сексе, половых различиях и брачного поведения» (71). Бывший апостол свободного выбора пола начал трудиться на ниве биологии, дополняя свои выкладки некоторыми рассуждениями о трансцендентности «эго». Если верить Мани, то любящие проецируют друг на друга некие идеальные образы. Эти образы суть именно те карты любви, которые сформировались у них в раннем детстве и запечатлелись в мозгу. Иными словами, считая, что мы кого-то любим, мы предаемся выдуманной нами иллюзии. Мы любим не другого человека, но свою собственную проекцию. При таком объяснении нечего удивляться тому, что все волшебство вскоре улетучивается без следа, ибо никакой партнер не может соответствовать требованиям идеальной проекции.

Биологическая суть заключается здесь в идее о том, что во влюбленности нет речи ни о какой свободе воли. Если верен вывод, что наша личность и ее потребности формируются в нашем подсознании в раннем детстве, то у взрослых едва ли есть какой-то выбор. То, что кажется нам нормальным хаосом психики, настроений, противоречивых чувств и потребностей, в действительности является трудной работой ориентации в карте любви. То, что мы считаем свободой выбора, есть лишь следование нашей давно заложенной в психику инстинктивной воле.

Для ученого это добрая весть, ибо такой подход позволяет до некоторой степени рассчитать механизм возникновения влюбленности. Таким образом, карта любви является главнокомандующим, который высылает вперед фенилэтиламин и окситоцин, когда мы встречаем подходящий объект. Для того чтобы усилить предсказательные возможности своей карты, Мани не устоял перед искушением, и обозначил эти детские предпочтения как «эротические» установки. В этом пункте Мани опасно приблизился к Фрейду.

Что нам следует выбрать из всего этого? То, что наши любовные критерии и любовные потребности формируются в детстве, представляется вполне вероятным. То, что они возникают в пятилетием возрасте — это скорее всего чистая спекуляция. Нельзя ни доказать существование карт любви, ни зарегистрировать или измерить их. Наши предпочтения в любви могут иметь совсем иную природу и отличаться куда большей сложностью. Некоторые люди всю жизнь обращают внимание на совершенно определенный типаж — либо на кареглазых брюнеток, либо на голубоглазых блондинов. Для некоторых внешность вообще не играет какой-то определяющей роли. Есть люди, которых оставляют полностью равнодушными всеобщие любимцы, мужчины или женщины «с изюминкой». Многие ищут в других вполне определенные возбуждающие их черты характера или черты, внушающие доверие. Есть и такие, кто не придерживается в выборе партнеров вообще никаких схем.

Важен ли для меня цвет волос, запах, рост и телосложение или манера поведения, зависит от того, как — чаще всего незаметно для нас самих — воспитывали нас в детстве, как с нами обращались. Но нужно ли для этого, чтобы отношение к ребенку было окрашено в эротические тона? Может быть, мы скорее воспринимаем все это символически, как хорошее и плохое, как привлекательное и отталкивающее? Наши заинтересованности в детстве носят скорее обобщающий характер: связываем ли мы определенные признаки, свойства и поведение с чем-то отрицательным или положительным? Доминирующий родитель может формировать у ребенка опыт положительных переживаний, если это доминирование не было агрессивно направлено против ребенка. С другой стороны, с таким же успехом такое доминирование может переживаться как проклятие, если оно проявлялось подавлением и насилием. Основания могут быть очевидными, но все равно по сути они остаются темными и неведомыми. Дело в том, что и ребенок может одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека. Ребенок может воспринимать людей противоречиво и испытывать к ним двусмысленные чувства. Эти чувства тоже оставляют свои отпечатки в нашей душе.

Эротический соблазн, вероятно, не связан с этими переживаниями, или бывает связан с ними очень редко. Более вероятно, что запечатленные как «хорошие» или «плохие» переживания позже приобретают эротический оттенок и играют роль в формировании предпочтений в выборе партнера, с которым мы хотим жить. Предэротические переживания позже перекодируются в эротические. Так происходит во время полового созревания, но, как правило, еще позже, под влиянием личных сексуальных опытов и переживаний. Мы, например, можем установить, что те качества и манера поведения другого человека, которые вызывают у нас эротическое возбуждение, могут дискредитировать его в наших глазах как потенциального супруга. Справедливо и обратное. Идеальный сердечный друг редко бывает подходящим партнером в постели, во всяком случае, это длится недолго.

Наши карты любви часто отличаются весьма бестолковой топографией. Вполне вероятно, что они нередко оказываются и незавершенными. Как часто молодые женщины предпочитают мужчин старше себя, а достигнув сорока лет, переключают внимание на более молодых мужчин. Что в таких случаях говорит карта любви? Это сигнал о недостатке возбуждения, которое в разных ситуациях вызывают разные мужчины и, более того, мужчины разных типов. Представляется, что любовные карты — вещь весьма вариабельная, а некоторые кроки местности — всякие там холмы и долины — добавляются к ней уже в зрелом возрасте.

Таким образом, установки карт любви не связаны строгостями генетического кода. Они описывают развитие нашего любовного поведения, а не определяют его, как определяют гены рост организма. Мы не проецируем наши жестко очерченные и неизменные представления на любимых нами людей, как считает Мани.

Неоспоримо, что опыт переживаний раннего — и не только раннего детства формирует наше эротическое поведение и наши вкусы в выборе партнеров во взрослом состоянии. Многие факторы оказывают здесь свое влияние: роль, которую играет ребенок в семье, внимание, каким его окружают. Влияют на ребенка также половые роли родителей. Если ребенок растет в мирной семье, то во взрослом состоянии ему, вероятно, будет трудно пробиться в жизни. Если же, наоборот, ребенок воспитывается в семье, где царили темпераментные отношения, то и он сам скорее всего вырастет таким же и будет искать темпераментного партнера, так как более спокойные ему быстро наскучат. Тот, кто воспитан милым и дружелюбным, очень часто склонен скрывать свои чувства и в