СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ «РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ»

 

Рассказ Колинского

 

Юлиус Фучик долгое время не доверял мне, Я давно предлагал ему бумагу и карандаш. Но он сначала, как видно, должен был хорошенько проверить меня. Однажды он сказал: «Ну, Колинский, начнем‑ка писать. Теперь только от вас зависит, чтобы это никому не попало в руки. Вы знаете, что мне уже больше ничего не грозит, а вам в случае чего обеспечена петля».

Я ответил: «Не бойтесь, об этом никто узнать не должен и не узнает».

Я приходил на дежурство и, улучив минутку, заносил ему в камеру бумагу и карандаш. Каждый раз по нескольку листков. Он все это прятал в свой соломенный тюфяк. После обхода каждого крыла – а их было три, переход от «глазка» к «глазку» занимает минут двадцать – я останавливался у камеры 267, в которой сидел Фучик, стучал в дверь и тихо говорил: «Можете продолжать!» И он знал, что может писать дальше. Пока Фучик писал, я прохаживался возле камеры и охранял его. Если меня снизу, из коридора, вызывали, я стучал в его дверь два раза. Ему приходилось часто прерывать работу, прятать ее в тюфяк, а потом доставать снова. Писать он мог только в дни моих дежурств. Случалось, напишет странички две, и все. И стучит мне в дверь: не могу, нет настроения.

Иногда – это бывало по воскресеньям, когда в тюрьме поспокойней, если вообще про эту тюрьму так можно сказать, – он писал и по семь страниц. А иногда постучит и просит отточить карандаш. А бывали дни, когда Фучик вовсе не мог писать, грустил. Значит, он узнал о гибели кого‑нибудь из друзей…

Перестав писать, Юлек стучал и отдавал мне исписанные листки и карандаш. Его работу я прятал в самой тюрьме, в туалете, за трубой резервуара с водой. У себя я никогда ничего не держал. Не держал и писем, которые через меня посылали заключенные своим родным.

Вечером, когда уходил домой, я прятал исписанные листки за подкладку портфеля, на тот случай, если портфель захотят осмотреть. Портфель я держал уже открытым, а крышку придерживал рукой, так что никто ничего не замечал. Несколько раз Фучик отдавал исписанные страницы надзирателю Ярославу Горе.

Часть рукописи я некоторое время хранил у своей родственницы. Позже я познакомился с Иржиной Заводской и стал передавать записки Фучика ей, а она увозила их в Гумпольц к своим родителям…

 

Я разыскала и бывшего надзирателя Ярослава Гору, он прослужил в гестаповской тюрьме на Панкраце всего‑навсего десять месяцев – с февраля по декабрь 1943 года. За то, что он помогал заключенным, его схватили и бросили в концлагерь.

…Вот что рассказал Гора о возникновении «Репортажа с петлей на шее»:

«С Колинским мы работали в тюрьме на Панкраце в одном коридоре и во всем помогали друг другу. Но вскоре наша дружба показалась эсэсовцам подозрительной. Кто‑то из них донес о нас начальнику Соппе.

Это случилось в начале апреля 1943 года, Соппа увидел нас вместе. Он вызвал к себе Колинского и начал по‑немецки кричать на него, затем вызвал меня и тоже по‑немецки что‑то кричал, но я его не понимал, так как языка не знаю, я думал о своем, а о чем – это уж мое дело, этого и ему тоже не понять…

Колинского перевели этажом выше – на второй этаж. Но нам это не помешало.

Сразу же после инцидента с Соппой Колинский сказал мне, что Фучик, камера которого была на первом этаже, что‑то пишет, я должен давать ему в камеру бумагу и карандаш и смотреть, чтобы кто‑нибудь не застал его. Тогда, в апреле 1943 года, я не знал еще, о чем идет речь, ведь многие заключенные в панкрацской тюрьме хотели написать о себе, о своем деле, некоторые слагали стихи… Но Фучик, сказал мне Колинский, дело другое – он не просто частное лицо, а журналист и писатель. Мы с Колинским договорились, что исписанные листки он спрячет и после освобождения кому‑нибудь передаст. Фучик очень обрадовался, когда я сказал ему об этом. «Карандаш» и «бумага», – говорил он, – два волшебных слова! Об этом я мог только мечтать, и вот они стали явью!»

А потом все пошло как по маслу. Я приносил ему карандаш, вернее, огрызок карандаша, а иногда это был лишь кусочек грифеля. Писал он на обрезках бумаги, попадавших в тюрьму откуда‑то с бумажной фабрики. Оставалось только соблюдать осторожность, чтобы кто‑нибудь не застиг Фучика за работой. Я дежурил теперь большей частью с немцем Ганауэром и быстро сообразил, что перехитрить его не составит большошого труда, я всегда сумею вовремя предупредить Фучика, если будет грозить опасность.

Фучик для маскировки стелил на стол простыню, будто это была скатерть. Он сидел за столом спиной к дверям, простыня откинута, на голом столе листок бумаги. Если бы в камеру неожиданно вошел эсэсовец, Фучик должен был быстро прикрыть свою работу простыней.

Пока Фучик писал, старый Пешек чаще всего занимал наблюдательный пост у дверей и внимательно прислушивался. Если я стукну ключом в дверь один раз, значит, Фучик может писать. Два – должен перестать или «я ухожу», «опасность», «идет эсэсовец». Каждый раз, когда Фучик исписывал один, самое большее два листка, я незаметно забирал их – мы не могли рисковать, оставляя их в камере, – и прятал в кладовке в конце коридора. Закончив работу, Фучик возвращал мне карандаш, и нас, всех троих, охватывало чувство радости: на сегодня все обошлось благополучно! Мы облегченно вздыхали. Когда у старого Пешека на глазах блестели слезы, я знал – Юла читал ему написанное… А потом мы высчитывали, когда снова будет мое дежурство и Юла снова сможет писать…

Иногда я передавал странички Колинскому прямо в здании тюрьмы, но большей частью, чтобы не привлекать внимания, выносил их через проходную и утром отдавал на улице, если мы шли вместе, или в трамвае. Где их Колинский прячет, я не знал, да и не хотел знать.

Невозможно описать, в каких опасных условиях писал Фучик. Однажды чуть было не стряслась беда. Эсэсовец Ганауэр прибежал на первый этаж и бросился к камере Фучика. Предупредить я не успел. Вижу: Ганауэр перед камерой остановился, быстро сунул ключ в дверь, распахнул, выругался по‑немецки, запер дверь и метнулся к соседней камере… Здесь находился новый заключенный, и его надо было доставить на допрос.

Я побежал к двери, Ганауэр уже запирал камеру. Старый Пешек стоял у дверей белый как полотно, за ним Юла – без кровинки в лице. Я тоже был, наверное, хорош…

В мае 1943 года Фучика внезапно вызвали на допрос во дворец Печека и там объявили, что его дело будет разбираться в суде. Это означало, что вскоре Юла покинет Панкрац и его повезут в Германию. Надо было торопиться с работой, чтобы неожиданный отъезд не оставил ее неоконченной.

И действительно, в середине июня, числа точно не помню, пришел приказ о немедленной «переброске» Фучика с утренним транспортом. Я был дежурным, когда его послали в кладовую за вещами. Значит, через несколько часов он уедет.

У меня навсегда осталась в памяти эта последняя ночь… Ни Юла, ни Пешек не сомкнули глаз. В три часа ночи заключенных подняли: несколько минут на сборы и прощанье…

Юла быстро встал, достал кусок хлеба на дорогу, а снизу уже слышался крик: «Transport antreten!» note 24 Юлек и старый Пешек обнялись в последний раз… Дверь камеры была уже открыта, я погасил свет, проскользнул внутрь и пожал его руку…

…Раздалась команда: быстро вниз по лестнице, стать лицом к стене, ждать, когда выкрикнут твое имя и ответить: «Hier» note 25. А потом: «Im Laufschrittmarsch!» note 26

Я смотрел вниз…

Фучик навсегда покидал Панкрац».

 

9 июня 1943 года Юлек тайно дописывает на Панкраце свой «Репортаж».

10 июня ранним утром гестапо увозит Юлека через Дрезден в Бауцен. В Дрезден транспорт прибыл в тот же день…

 

Вот что рассказывает об этом товарищ Мейнер из Пльзеня:

«В дрезденской пересыльной тюрьме нас было человек двадцать. 10 июня около трех часов дня привели еще шестерых.

Среди них был один, отличавшийся от остальных, бритых, черной бородкой.

Этот заключенный с бородкой вошел, остановился посреди камеры, его красивое лицо озарила улыбка, и громко спросил:

– Есть здесь чехи?

Я откликнулся.

– Ты откуда?

– Из Пльзеня.

– Я тоже из Пльзеня, но тебя не знаю, – сказал он мне.

– Я тоже тебя не знаю, – ответил я. Он представился:

– Меня зовут Юлиус Фучик.

Мы познакомились.

Разговаривая, Юлек сел и снял пальто. Он вез с собой кой‑какую еду: когда коридорные на Панкраце, рассказал он, узнали, что его отправляет, они притащили ему все, что смогли достать. Продукты были рассованы по всем карманам. Он вынимал их из карманов и делил между нами…»

В дрезденской тюрьме Юлек провел ночь, а ранним утром 11 июня был перевезен в Бауцен. Запись в канцелярии гласит, что он прибыл туда в 8 часов 10 минут утра и записан в книге заключенных под номером 203/43.

Вот что писал о встрече с Юлеком в следственной тюрьме в Бауцене товарищ Станда писателю Петру Илемницкому (13.VI.1945):

«…В тот день, когда Юлек приехал в Бауцен – ты можешь верить мне, Петр, – на нас словно повеяло свежим ветром, к нам вернулась надежда, возвратилась жизнь. Это чувствовал не я один, а все мы, кто долгое время провел в одиночках. Теперь с нами человек, который подбодрит, вдохнет новую силу, теперь с нами тот, кто так необходим…

Я живо помню, очень живо – такие дни не забываются, – как его привезли.

Я не был с ним знаком и видеть его никогда не видел. Товарищи говорили, что он отпустил бороду.

В тот день его вывели вместе с нами на получасовую прогулку во двор. Он вышел – гордый, прямой, улыбающийся.

Я вспоминаю, как в дверях он остановился, огляделся, улыбнулся и помахал нам рукой. Повторяю, я не был с ним знаком, но сразу сказал себе: это Юлиус Фучик.

А его глаза – они всегда смеялись, улыбались, они давали нам новую силу к жизни. И он знал, что нужен нам.

…Я вспоминаю, как однажды на прогулке Юлек (стараясь быть незамеченным надзирателем) вдруг взмахнул руками, потом бессильно опустил их вниз и уронил голову на грудь. Напрасно я ломал голову: что он хочет сказать?

Во время бритья я постарался стать возле его камеры. Стучу. Он отвечает: «Орел пал»note 27. Вот что означали его жесты!..

На мой вопрос, что его ждет, он спокойно ответил: «Петля».

Чем все для него кончилось, я не знаю, могу только предполагать. Надеюсь, Петр, ты мне о нем напишешь. Я знаю, что это был за человек, и горжусь тем, что разговаривал с ним. Вот и все о Юле. Думаю, ты поймешь меня, почувствуешь сам, какое впечатление он произвел на меня. Могу только добавить: жаль этого человека, человека чистого характера!»

19 августа 1943 года председатель сената нацистского суда Фрейслер вынес решение начать процесс против Юлиуса Фучика 25 августа 1943 года, в 9 часов утра, и приказал Фучика, Клецана и Лиду Плаху «доставить немедленно каждого в отдельности в Берлин».

24 августа Юлек был перевезен в тюрьму Моабит.

…Сохранившиеся документы свидетельствуют, что нацистский суд вынес свой приговор 25 августа 1943 года в 12.05 минут. Процесс продолжался три часа пять минут.

Сухая запись не дает представления о том, как вершился суд. К счастью, остался живой свидетель: Лидушка Плаха.

Лида Плаха рассказывает в своих воспоминаниях о судебном разбирательстве:

«…24 августа 1943 года меня привезли из Дрездена, а Юлу – из Бауцена в Берлин на суд.

Наутро следующего дня нас привели в приемную, дали по куску хлеба и повезли к зданию суда. Мы ехали долго, потом с большого двора нас загнали через узкие двери в подвал и развели по камерам. Это были большие бетонные коробки со стенами, испещренными последними приветами людей, ожидающих смерти, написанными на многих языках. Среди них – и на чешском. Мне хотелось бы, чтобы память моя смогла сохранить их все, и сейчас, когда так хочется обо всем забыть, припомнить их…

Приблизительно через час нас вывели из камер и построили. А вскоре по центральной лестнице ввели в большой зал. Я очень живо помню его. На полах ковры, окна расписаны портретами генералов, прямо перед нами – судейские кресла, по одной стороне – скамьи подсудимых, по другой – офицеры. Нас рассадили, возле каждого поставили вооружений караул.

…Первым вызывали Юлу. Сверили данные и задали первый вопрос: почему он перешел на нелегальное положение, когда ему ничего не грозило…

Я помню, как в ответ на этот вопрос Юла усмехнулся и, в свою очередь, спросил: «Почему многих из моих товарищей, арестованных а следующий же день после оккупации, то есть в период, когда они еще не могли совершить ничего предосудительного против рейха, уже нет в живых?»

Ответа не последовало.

Второй вопрос: «Почему ваша деятельность была направлена против германской империи? Ведь история доказала, что Чехия и Моравия всегда были частью великой Германии».

Юла провел рукой по бородке, как делал всегда, когда ему самому или кому‑либо другому удавалась хорошая шутка, и ответил: «Господа, вы ведь и сами знаете, что это ложь, беспардонная ложь! Вы творите историю такой, как она вам нужна!»

Долго стояла тишина, прежде чем они смогли переварить правду, брошенную им в лицо…

Затем судья спросил, почему Юла стал коммунистом. И Юла заговорил. Он говорил о Советском Союзе, о его силе, его несокрушимости, о неизбежном поражении фашизма.

О фашизме и его зверствах. Юлек говорил и из обвиняемого превращался в обвинителя. Теперь уже никто из них не мог усидеть на месте. Они орали, чтоб он замолчал, но Юла продолжал: «Вы вынесете мне приговор. Я знаю! Это смерть человеку! Мой приговор вам вынесен уже давно: „Смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее – коммунизму!“

Лидушка вспоминает, что после оглашения приговора Юлеку надели наручники и увели обратно в камеру тюрьмы Моабит. Отсюда 26 августа в 8 часов утра его переправили в Плетцензее.

 

Рассказ Рудольфа Бедржиха

 

…8 августа 1945 года я встретилась с Рудольфом Бедржихом, тем самым юношей, который сидел с Юлеком в одной камере в Плетцензее и был также приговорен к смертной казни. Позже ему заменили казнь концлагерем.

Вот что он рассказал:

«…Я уже не мог даже отчаиваться, я совсем отупел, не думал ни о чем и даже о родном доме, я ждал казни… Вот тогда и привели в мою камеру Юлека. Он был так жизнерадостен, словно его не ждала близкая смерть… Все время пел или что‑нибудь рассказывал. Он говорил мне о деревушке, где вы жили, о синичках, что поселились в вашем столе… Много и хорошо рассказывал о Советском Союзе, доказывал, что он непобедим и что Красная Армия гонит фашистов на запад. Он вдохнул в меня надежду на жизнь, и я тоже стал петь вместе с ним. Целый день мы клеили конверты, а вечером после работы нам надевали наручники. В камерах не выключали света и ночью, и лишь во время бомбардировок тюрьма погружалась во тьму.

30 или 31 августа Юла мог написать домой письмо.

В ночь с 3 на 4 сентября тюрьма Плетцензее подверглась бомбардировке. Крыло, где была наша камера, пострадало. Надзиратели выгнали всех заключенных во двор. Среди заключенных раздавались вопли отчаяния. Юлек начал объяснять положение на фронтах и убеждать их в непобедимости Советского Союза, в том, что Красная Армия несомненно победит гитлеровскую Германию. А мы – даже если мы погибнем, должны оставаться верными своим убеждениям.

Нас, заключенных, продержали в тюремном закрытом дворе от полуночи до четырех часов утра. Я все время был возле Юлы.

Нас с Юлой перевели в другую камеру – в камеру 144..

С 4 сентября нас держали в трехкилограммовых наручниках уже не только ночью, но и днем. 7 сентября, когда солнце село, в тюремный коридор явились сразу человек десять надзирателей, они принялись отпирать камеры и выводить заключенных в коридор. Мы в своих камерах прислушивались, что там творится. Мы слышали, как надзиратели приходят снова и снова, каждые полчаса… Около полуночи пронесся слух о казнях. Кто‑то в коридоре крикнул, что всех ведут на смерть. Началась страшная паника. Некоторые плакали, теряли самообладание, громко молились, а мы с Юлой пели. Мы были спокойны. Юла сказал мне: «Ты должен утешаться мыслью: мы знаем, за что умираем, и наша смерть послужит добру».

Вдруг около пяти часов утра в нашу камеру вошли два надзирателя. Один снял с рук Юлы наручники и приказал скинуть рубаху – единственное, что было на нем. Юлек успел подбежать ко мне, пожал руку и сказал: «Передай привет товарищам!»

Два года я, словно утопающий за соломинку, цеплялась за надежду, что Юлек жив, что ему посчастливилось скрыться во время бомбардировки тюрьмы Плетцензее и он, бледный, исхудавший, вдруг появится среди тысяч возвращающихся, восставших из мертвых и давно оплакиваемых. Теперь надеяться было уже не на что.

…Жизнь Юлека оборвалась.

Началась жизнь его «Репортажа с петлей на шее», ставшего его заветом.

Какой любовью, какими дружескими чувствами отозвалась на «Репортаж» наша страна! С каким открытым сердцем приходят ко мне советские люди! Сколько писем получаю я со всего света!

Это ответ Юлеку. Тысячи и миллионы людей, борясь с фашизмом и несправедливостью, сами пережили и перечувствовали то, что описано в «Репортаже», «Репортаж» и сейчас жив в сердцах миллионов борцов за свободу народа!

Юлиус Фучик – брат Никоса Белоянниса и Патриса Лумумбы, Его слова понятны героическим кубинским друзьям…

Ко мне приходят совсем молодые люди, родившиеся пятнадцать – двадцать лет назад, они спрашивают: «Как это было, как такое могло случиться…»

Для них я постаралась описать те черные годы, которые словно луч света озарил «Репортаж». Эти несколько лет длились дольше, чем вся моя жизнь, их не стерло время, они никогда не изгладятся в моей памяти…

 

Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас.

 

Note1

 Руки вверх! (нем.)

 

Note2

 Уже готов! (нем.)

 

Note3

 Парки – в античной мифологии богини, определяющие судьбу человека от рождения до его смерти.

 

Note4

 Фучик здесь полемизирует с Яном Нерудой, который в стихотворении «Рождественская колыбельная» обращается к Христу со словами «Спи, младенец, спи! И наберись во сне новой силы. У тебя впереди еще большой путь: все еще не видно конца пути человечества к спасению».

 

Note5

 Смирно! В камере – двести шестьдесят седьмой заключенных трое, все в порядке! (нем.)

 

Note6

 Имя в рукописи не указано

 

Note7

 Владислав Ванчура (1891‑1942) – известный чешский писатель‑коммунист, казненный гитлеровцами.

Вацлавек Бедржих (1898‑1942) – известный чешский критик‑коммунист, казненный немецкими фашистами

 

Note8

 Эти слова написаны Фучиком по‑русски

 

Note9

 27 мая 1942 года в связи с покушением на протектора Чехии и Моравии Гейдриха в стране было введено осадное положение.

 

Note10

 Штолл Ладислав – известный чешский критик и общественный деятель.

 

Note11

 Немцова Вожена – чешская писательница‑классик.

 

Note12

 Имеется в виду неоконченный роман «Поколение до Петра"

 

Note13

 Малая Страна – район Праги, населенный в то время преимущественно мелкой буржуазией.

 

Note14

 Пепик – уменьшительное от «Иозеф».

 

Note15

 Нусле – район Праги.

 

Note16

 Плаха – по‑чешски «пугливая"

 

Note17

 Беран – премьер‑министр реакционного правительства Чехословакии после мюнхенской капитуляции, лидер объединенной фашистской партии «Национальное единство"

 

Note18

 Генерал Элиаш – премьер‑министр правительства протектората. Осенью 1941 года он был арестован по приказу Гейдриха

 

Note19

 Пропуск (нем.)

 

Note20

 Я тебе покажу! (нем.)

 

Note21

 Дерьмо! (нем.)

 

Note22

 Отдых! (нем.)

 

Note23

 В рукописи имя не проставлено.

 

Note24

 На выход! (нем.)

 

Note25

 Здесь (нем.)

 

Note26

 Бегом, марш! (нем.)

 

Note26

 Бегом, марш! (нем.)