Михаил Брашинский. Бергман и Аллен. Тема клоуна и другого

В 1983 году Вуди Аллен снял «Зелиг» – псевдодокументальную вариацию на тему личности и Другого. В ней носатый коротышка Зелиг в исполнении самого Аллена, «человек‑хамелеон», как окрестили его газетчики, «человек без свойств», как осознал его режиссер, оказывался тем, в чьей компании он оказывался: с толстыми он был толстым, с неграми – черным. Сам Вуди Аллен, режиссер со свойствами, больше всего хотел быть другим Другим – Ингмаром Бергманом. В конце 1970‑х годов Бергман вселился в Аллена, как демон – в девочку из фильма «Экзорцист». Порог был столь крутым, что чудилось: один Аллен «Спящего» и «Бананов» – умер, а из его пепла восстал другой – многозначительный, грустный (а на чей‑то вкус претенциозный) неврастеник. Рыжий клоун превратился в белого за одну волшебную, неулыбчивую ночь.

С тех пор знаки бергмановского присутствия в творчестве Аллена разнятся от очевидных до едва различимых, от физических заимствований до метафизических совпадений. Вот некоторые из них:

«Другую женщину» (1988), эпизод из «Нью‑йоркских историй» (1989) и «Преступления и проступки» (1989) для Аллена снимал Свен Нюквист, а в «Ханне и ее сестрах» (1986) сыграл Макс фон Сюдов;

Как и Бергман в пору расцвета, Аллен снимает много и часто – как минимум по фильму в год. Каждый фильм для него не откровение, вымученное годами, как это было для Дрейера или Тарковского, а маленький сколок души, страничка из дневника;

Как и Бергман, Аллен зависим от «новой драмы», хотя Бергману ближе Стриндберг с его беспощадной обнаженностью нервов, а Аллену – Чехов с его рушащимися во время тихих вечерних чаепитий жизнями; отсюда приверженность Бергмана к дуэтам и трио, а Аллена – к многофигурным ансамблям;

«Интерьеры». Вуди Аллен. 1978

«Час волка». Ингмар Бергман. 1968

Как и Бергман, Аллен лучше знает женщин, нежели мужчин; оба культивировали своих женских звезд как на экране, так и за экраном (у Бергмана их было четыре – Харриет Андерссон, Биби Андерссон, Ингрид Тулин и Лив Ульман, а у Аллена две – Дайан Китон и Миа Фэрроу);

Как и Бергман, Аллен моделирует людские отношения по семье, а семью – по конфликтам матерей и дочерей (Бергман: «Осенняя соната», Аллен: «Сентябрь») и в особенности сестер (Бергман: «Молчание», «Шепоты и крики», Аллен: «Интерьеры», «Ханна и ее сестры»);

Так же оба привязаны к одним и тем же духовным стереотипам, среди которых выделяются говорливые матриархи, скрывающие собственную несостоятельность за сочным слоем пудры; дурнушки, прячущие неизжитое детство и сексуальную растерянность за старушечьими очками; смятенные интеллектуалы (как правило, писатели или художники), от творческой неудовлетворенности соблазняющие красавиц‑сестер этих же дурнушек;

У Бергмана Аллен научился любить «каммершпиль» – жанр камерной драмы, в которой замкнутость комнат преодолевает «поверхностность» киноизображения (Аллен, однако, так и не полюбил крупный план, излюбленный ракурс Бергмана: не оттого ли Нюквисту он в конце концов предпочел Карло ди Пальма, оператора позднего Антониони?).

Познакомившись с творчеством своего будущего кумира еще в юности, когда попал с подружкой на просмотр «Лета с Моникой» (1953), Аллен прошагал первый, «розовый» этап своего пути в гордом одиночестве, если и выказывая влияния, то не Бергмана, а братьев Маркс. В начале у Аллена было слово, вернее, игра слов, «слэпстик» «Спящего» (1973), пародия «Любви и смерти» (1975). Потом была «Энни Холл» (1977) с новым, нервным героем‑горожанином, новоявленным нарциссизмом, бесконечными шутками о сексе, несостоявшимся (по причине непунктуальности героини) походом на бергмановский фильм и «Оскаром», увенчавшим принятие Аллена в американский мейнстрим. Только потом настал черед Бергмана. Траектория неслучайна: Бергман был для Аллена ключом в мир «взрослого», умного, уважаемого кино, панацеей от «комплекса Чаплина» – комплекса комика, которого никто не принимает всерьез. «Интерьеры» (1978) стали алленовской «Парижанкой». Тут, однако, объяснениям тайных уз, связывающих двух художников, не конец, а только начало. Дальнейшее представляет собой несколько версий того, почему Аллен всегда хотел (но никогда не сумел бы) стать тем, Другим.

1. Нью‑йоркский интеллектуал, который, как никто, сумел перекроить по мерке киноэкрана традиционный (или восточноевропейский, местечковый) еврейский юмор – юмор обездоленных, посмеивающихся над собственной участью, подмигивающих грозному Богу, Аллен воплощает легко узнаваемый тип еврея, мечтающего о «голубой крови». Неслучайно его наиболее «бергмановские» истории разворачиваются в среде англосаксонской интеллигенции, а его любимые женщины и актрисы – из этой среды происходят. В северную тихую тоску и рефлексию, в мирную декорацию еловых лесов и безупречных пастельных интерьеров Аллен бежал из суматохи многоголосых, разноцветных, пропитанных запахом фаршированной рыбы «коммуналок» Кони‑Айленда. От Шолом‑Алейхема до Кьеркегора у Аллена – один шаг.

2. Режиссер сугубо американского, точнее даже нью‑йоркского обаяния, поэт городской толкотни и болтовни, гений вертикального пейзажа и горизонтального юмора – Аллен одновременно олицетворяет собой тип художника глубоко, мучительно европоцентристского. В Европе – его благодарная аудитория; в Европе для него все, чего в Америке нет: духовность ритмов, медленность отношений, значительность памяти. Благодаря Бергману Аллен стал снимать европейское кино в Америке. Как и в случае Романа Поланского, который делает американское кино в Европе, «несовпадение» внешней географии с внутренней культурной ориентацией в кинематографе Аллена сущностно.

3. Нелюдимый человек и некоммерческий режиссер, Аллен глубоко одинок в ландшафте американской культуры. Он одинок в современном киноконтексте – нью‑йоркский интеллектуал в голливудской толпе и элитист в обществе популистов, – но еще более он одинок в исторической ретроспективе: художник без корней, без традиции, без предшественников. В Бергмане эстетический сирота Аллен узнал своего никогда не обретенного и столь страстно искомого отца. Отцу, как и полагается в здоровой семье, можно было сначала слегка грубить (что Аллен и делал в своих ранних картинах, например в «Любви и смерти», заканчивающейся спародированным «танцем смерти» из финала «Седьмой печати»), а потом – тайно, ностальгически подражать.

4. Прирожденный эклектик, Аллен – крупнейший представитель американского постмодерна, но постмодернист он не по выбору, а по доле. Игра в бисер для него – не развлечение, а грустное вынужденное бремя. Мир его полон цитат, обыгранных стереотипов, остроумных аллюзий – от гражданина Кейна, выглядывающего из‑за силуэта Зелига, и героини «Пурпурной розы Каира» (1985), вошедшей в киноэкран, до нахальной отсылки к зеркальной кульминации «Леди из Шанхая» в конце «Загадочного убийства в Манхэттене» (1993). Но в отличие от Брайана Де Пальма, другого нью‑йоркского режиссера того же поколения и другого ведущего американского постмодерниста, Аллен не зависит от чужих образов, а разглядывает их со стороны, с высоты старого историзма. Аллен – постмодернист с модернистской системой ценностей; эклектик, уставший от эклектики, тоскующий по веку, когда понятие «Другой» означало индивидуальность, а не двойничество и вторичность. Бергман – классический и, возможно, последний великий модернист киноэкрана – одинокий, независимый, страстный, интуитивный, непосредственный, равный самому себе, болезненно бескомпромиссный и потому всегда балансирующий над бездной молчания – соорудил для Аллена модель того кинематографа, который ни Аллену, ни кому бы то ни было уже не снять: кинематографа честного, как открытая рана, и бесстрашного, как исповедь; кинематографа, которым правит прямая речь.

1996